го профессию.
   Нет, нет, даже если бы Елена и могла еще рожать, он совсем не уверен, что
хотел бы подвергнуть свою любовь к Танечке испытанию  или  сравнению.  Он  и
Елене об этом говорил: другого ребенка я и вообразить себе не могу.  Девочка
наша настоящее чудо.
   Трудно сказать, что из чего проистекает -  хороший  характер  ребенка  из
любви, которую безмерно и  нерасчетливо  изливают  на  него  родители,  или,
напротив, хороший ребенок вызывает в душах родителей все лучшее, что  в  них
заложено. Так или иначе, Таня росла в любви, и они были  особенно  счастливы
втроем. Василиса  хоть  и  была  членом  семьи,  но  в  геометрии  семейного
треугольника была членом вспомогательным, лишь  придающим  их  существованию
дополнительную устойчивость.
   Иногда, когда Таня просыпалась раньше взрослых, она пробиралась в комнату
к родителям, ситцевой рыбкой ныряла между ними и сонным  счастливым  голосом
требовала "обонять и поцелуть". Заговорила она очень рано, сразу  правильно,
и  это  "поцелуть"  было  для  нее  игрой  взрослого  человека,   способного
посмеяться над собой, маленьким.
   - Сюда, сюда и сюда, - указывала она пальцем на лоб, щеку и подбородок и,
получив, как законную дань, родительские поцелуи,  с  забавной  серьезностью
выбирала место на колкой щеке Павла Алексеевича, куда бы чмокнуть.
   Этот целовальный обряд в Танины школьные годы преобразился  в  прощальный
поцелуй  перед  уходом.   Мимолетные   касания,   казалось   бы   совершенно
незначительные, были как мелкие гвозди, прочно сшивающие ежедневную жизнь.
   Павел Алексеевич, вообще очень сдержанный в отношениях,  даже  с  любимой
женой, строго соблюдающий свой предел допустимого и в жестах, и в словах,  с
Таней  доходил  до  старческого   сюсюканья.   "Сладкая   вишенка",   "папин
воробышек", "черноглазый бельчонок", "ушастое яблочко" - пошлейший  гербарий
и зоосад обрушивал он на ребенка. Танечке это очень нравилось, и у нее  тоже
был свой набор ласковых прозвищ  для  отца:  "мой  лучший  собак",  "Бегемот
Бегемотыч, "сомик усатый"...
   Баловал Павел Алексеевич Таню со страстью. Елене приходилось  то  и  дело
охлаждать его пыл. Случалось, он заходил в игрушечный магазин и скупал  весь
его скудный прилавок. Но Тане это безумное баловство как  будто  не  шло  во
вред, не было в ней жадности и властных ухваток ребенка, не знающего никаких
границ.
   Павлу Алексеевичу казалось, что любая ткань  слишком  груба  для  детской
кожи, что ботинки натирают ножку, шарф - шейку. Он переводил взгляд на  жену
и поражался до сердечной боли, как она хрупка и нежна, и обеих он  хотел  бы
укутать в батист, в  пух,  в  мех...  Странная  это  была  несуразица  между
аскетическими  повадками  Павла  Алексеевича,  всем  строем  его  суровой  и
жестокой жизни хирурга, Елениной  механической  привычкой  брать  меньшее  и
худшее так легко и естественно, что никто этого и не замечал, с  Василисиной
скупостью и строгостью к девочке  -  и  острым  желанием  Павла  Алексеевича
посадить дочку и жену под стеклянный колпак, чтобы защитить  от  сквозняков,
грубости, всех шероховатостей мимотекущей жизни.
   К сентябрю сорок четвертого года клиника Павла  Алексеевича  вернулась  в
Москву.  В  квартиру  Елены  в  Трехпрудном   переулке,   на   которую   она
рассчитывала, к этому времени вселили двух мелких энкавэдэшников, и  молодая
семья опять оказалась в служебном  помещении,  где  до  войны  жил  одинокой
неприхотливой  жизнью  Павел  Алексеевич.  Это  был   полуподвал,   довольно
просторный, но  сырой  и  мало  подходящий  для  ребенка.  Таня,  как  будто
специально для того, чтобы беспокойство о ее  здоровье  не  было  напрасным,
часто простужалась и подолгу кашляла.
   Семейная жизнь Павла Алексеевича и Елены  Георгиевны  складывалась  столь
счастливо, что даже Танино нездоровье сообщало особую  ноту  близости  между
супругами. Долгое время первым словом при возвращении  Павла  Алексеевича  с
работы было тревожное "кашляла?".
   Василиса пожимала костлявым плечом: экое дело, дитё кашляет...
   "Ну и бесчувственная старуха", - удивлялся  про  себя  Павел  Алексеевич,
стаскивая огромное пальто, набравшее в себя уличного холоду,  и  отгоняя  от
этого холодного воздуха Таню, высунувшуюся в коридор...

6

   Павел Алексеевич, как и его покойный  отец,  имел,  несомненно,  качества
государственного человека. Хотя на карьеру Павла  Алексеевича  длинную  тень
бросал офицерский чин отца в царские времена, вторая война как бы  исправила
это неприятное место в биографии: отец был хоть и военным, но врачом,  да  и
погиб на германской. Теперь, когда страна опять воевала - с сыновьями тех же
самых немцев, ему было задним  числом  прощено  сомнительное  происхождение.
Вскоре  после  возвращения  из  эвакуации  Павел  Алексеевич  был  вызван  в
министерство, где ему было предложено составить  проект  устройства  мирного
здравоохранения в той его части, которая  касалась  материнства  и  детства.
Война была  на  исходе,  и  хотя  комиссия  эта  не  была  еще  создана,  но
предполагалось, что со временем он ее возглавит. В руки к Павлу  Алексеевичу
пошла статистика - безграмотно собранная, частично фальшивая и неполная,  но
до некоторой степени открывающая ужасную демографическую ситуацию. Дело было
не только  в  невосполнимой  потере  огромной  части  мужского  населения  и
связанным с этим падением рождаемости.  Детская  смертность  была  огромной,
особенно  младенческая.  Было  еще  одно  обстоятельство,   не   учитываемое
официальной статистикой, но прекрасно известное любому практикующему  врачу:
большое число  женщин  репродуктивного  возраста  погибало  от  криминальных
абортов. Официально медицинские аборты были запрещены еще в тридцать  шестом
году, почти одновременно с принятием Сталинской конституции.
   Это запрещение было болезненной точкой в работе Павла Алексеевича:  почти
половина экстренных операций была связана с последствием подпольных абортов.
Противозачаточных средств  практически  не  существовало.  Врач  обязан  был
освидетельствовать каждую привезенную по "скорой помощи" женщину на  предмет
возможности проведения ею подпольного выкидыша: это влекло за собой судебные
преследования. Павел Алексеевич  избегал  таких  завуалированных  доносов  и
писал в анамнез разоблачительные слова "криминальный аборт"  в  единственном
случае - когда пациентка умирала. Если жизнь  женщины  была  спасена,  такое
медицинское заключение привело бы на скамью  подсудимых  и  пострадавшую,  и
лицо, исполнявшее эту древнейшую процедуру.  Несколько  сотен  тысяч  женщин
сидело в лагерях именно по этой статье.
   Обширная программа, которую  предстояло  разработать  Павлу  Алексеевичу,
кроме чисто медицинских аспектов включала и социальные.
   Проект его более всего напоминал одну из тех бумаг, которые  подавали  на
высочайшее имя лучшие сыны отечества, среди  которых  были  и  романтики,  и
недоумки, целый спектр интереснейших персонажей  -  от  князя  Курбского  до
Чаадаева. Да и родной отец его, Алексей Гаврилович Кукоцкий,  был  одним  из
таких прожектеров.
   Павел Алексеевич предвидел серьезные потрясения самого  института  семьи,
ожидал  появления  после  войны  большого  количества   матерей-одиночек   и
рассматривал   это    явление    как    социально    неизбежное    и    даже
общественно-полезное. Он считал необходимым введение разнообразных льгот для
матерей-одиночек, но при этом полагал, что первым шагом должна  быть  отмена
постановления от июля 1936 года о запрещении абортов.
   По мере работы проект все более разрастался  и  превращался  в  настоящую
утопию, сквозь фантастические построения которой просвечивали  и  серьезные,
очень дельные мысли, намного опередившие свое время. Так, он  предусматривал
организацию патронажной службы для родителей, просветительскую работу  среди
молодежи и создание сети детских  домов-санаториев,  в  которых  выращивание
здоровых в физическом и психическом отношении детей было  бы  поставлено  на
научную основу. Это отчасти перекликалось с педологией,  запрещенной  еще  в
тридцатые годы, и даже  слегка  отдавало  Чернышевским.  Не  забыта  была  и
медико-генетическая консультация, организацию которой он планировал поручить
другу юности, врачу-генетику Илье Гольдбергу.
   Министром здравоохранения в то время сидела  немолодая  женщина,  опытная
чиновница, партийная от пегой маковки до застарелых мозолей,  к  тому  же  -
единственная женщина в правительстве. За ней с давних лет держалось прозвище
Коняги, отчасти связанное  со  звучанием  ее  фамилии,  а  отчасти  и  с  ее
неутомимостью  и  редкой  способностью  идти  не  сворачивая   в   указанном
направлении. Прозвище ей даже нравилось, и нередко, позволив  себе  в  узком
кругу изрядно выпить, она любила приговаривать:
   - Да, да, русская женщина - конь с яйцами, ей все по силам!
   Несомненно,  она  и  была  главной  женщиной  страны,  символом  женского
равноправия и воплощенным Восьмым марта, если не считать мифологических Розы
Люксембург, Клары Цеткин, Зои Космодемьянской и вечно юной  Любови  Орловой.
Что характерно, все они, включая и саму Конягу, были бездетными...
   На  первых  порах,  когда  проект  перестройки   здравоохранения   только
затевался, Коняга была его большой сторонницей, но по мере того, как  работа
Павла Алексеевича приобретала все больший размах, она как будто охладела. На
самом же деле она испугалась. Проект выглядел слишком радикальным,  требовал
огромного  финансирования,  а   главное,   риска.   Во   многих   отношениях
слепоглухонемая, Коняга  обладала  нечеловеческой  чуткостью  к  настроениям
начальства, которые она понимала  как  государственный  интерес.  Она  своим
нюхом чуяла, что государственный интерес в текущем моменте лежал никак не  в
области акушерства и гинекологии и даже материнства и  детства,  а  в  иных,
более высоких сферах.
   Академик Опарин, например, уже  объяснил,  каким  образом  живая  материя
произошла от  неживой  посредством  электрического  разряда,  вышибаемого  с
помощью  учения  Маркса  -  Энгельса  в  сторону   первичного   бульона   из
идеологически верных молекул белка. Другой академик, Лысенко, почти подчинил
природу своему щучьему велению, и  она  уже  твердо  обещала  ему  адекватно
реагировать на все манипуляции кнута и пряника.  Третий  академик,  всемирно
известная женщина Лепешинская, без пяти минут как победила  старость  и  без
десяти - самое смерть. Атом уже согласился стать мирным,  реки  были  готовы
течь куда следует, а  не  куда  им  заблагорассудится.  Советская  наука,  и
медицинская в частности, и  без  отмены  злосчастного  указа  процветала,  а
великий вождь  всех  времен  и  народов,  сунув  левую,  сухую,  за  пазуху,
деятельной правой принимая  бессмертный  букет  из  рук  белокурой  девочки,
впоследствии и под следствием оказавшейся еврейкой, мудро улыбался...
   А лысый гинеколог ходил каждую неделю в министерство и надоедал  министру
своим дежурным вопросом: подала ли она проект наверх?
   Нет, нет и нет! В настоящее время она никак  не  могла  выйти  наверх.  А
вдруг не так поймут? К тому же обычно идеи работали в обратном направлении -
не  поднимались  снизу  вверх,  а  спускались  сверху  вниз.  О  перестройке
здравоохранения пока забыли,  и  не  ей  было  об  этом  напоминать.  Коняга
тормозила, как могла, ни одно постановление не проходило без обсуждения в ЦК
партии, и  ее  чуткое  сердце  предпочитало  повременить.  Павел  Алексеевич
настаивал.
   Потратив  больше  года  на  бесплодные  переговоры  с  министром,   Павел
Алексеевич совершил в конце  концов  поступок,  по  понятиям  чиновничьим  и
военным, неэтичный: написал официальное письмо в ЦК  партии,  на  имя  члена
Политбюро  Н.,  ведающего  социальными  вопросами.  Поверх  головы  министра
здравоохранения...  Письмо  в  соответствии  с   общепринятыми   стандартами
содержало заклинательное зачало "Под руководством..." и так далее.  Написано
оно было  безукоризненным  старомодным  языком,  с  четкой  аргументацией  и
убийственной в прямом и переносном смысле статистикой.
   На этот раз Павел Алексеевич локализовал задачу  -  он  подавал  не  весь
проект, а лишь его фрагмент, касающийся наиболее болезненной,  с  его  точки
зрения, проблемы - о разрешении абортов.
   Прошло несколько месяцев, и Павел Алексеевич уже перестал ждать какого бы
то ни было ответа, как в девять часов утра, во время  пятиминутки,  раздался
звонок со Старой площади. Павел Алексеевич извинился и с  недовольным  лицом
вышел из ординаторской. Кто-то нарушил правило: обычно с пятиминуток  его  к
телефону не подзывали. Но это было приглашение в ЦК на аудиенцию,  и  притом
немедленное.
   Через десять минут служебная машина уже отъезжала  от  клиники.  Рядом  с
водителем  сидел  мрачный  Павел  Алексеевич.  Вызов  был   неожиданным,   и
стилистика - самая зловещая. Особенно не понравилась ему срочность. Он успел
до  отъезда  сделать  лишь  две  вещи  первой  необходимости:  выпил  стакан
разведенного спирта и  взял  в  руки  давно  заготовленный  на  этот  случай
портфель. Уже по дороге к Старой площади он подумал, что напрасно не  заехал
домой попрощаться с семьей...
   В проходной шестого подъезда его остановили и просили оставить  портфель.
В портфеле стояла плоская анатомическая банка с запаянной сургучом  крышкой.
Этой банке была отведена решающая роль в предстоящем разговоре. После долгих
объяснений,  препирательств   и   исследований   портфелю   разрешено   было
последовать на прием вместе с владельцем. Павла Алексеевича  долго  вели  по
ковровым коридорам. Это малоприятное путешествие  отдавало  каким-то  ночным
кошмаром. Павел Алексеевич еще раз  посожалел,  что  не  заехал  домой.  Два
явственных вертухая, один справа, другой слева, остановились перед дверью:
   - Вам сюда.
   Он вошел. Секретарша ренуаровского колорита, сияя жемчужно-розовым лицом,
просила подождать. Он сел на строгий деревянный диван, разведя широко колени
и поставив между ними старый отцовский портфель, ходивший в  свое  время  на
доклады к министрам давно похороненного  правительства...  Павел  Алексеевич
приготовился долго ждать, но его вызвали через две минуты. К  этому  времени
алкоголь добрался до всех завитков нервной системы и разлил свое безмятежное
тепло и покой. В длиннющем неуклюжем кабинете, за огромным письменным столом
сидел маленький человек с отечным лицом, вылепленным из сухого мыла, -  одно
из тех лиц, что колыхались на первомайских портретах под весенним ветерком.
   "Почки ни к черту не годятся, особенно левая",  -  автоматически  отметил
Павел Алексеевич.
   - Мы ознакомились с вашим  письмом,  -  монархически  произнес  партийный
начальник.
   И звук голоса, и едва заметная брезгливость в  лице  давали  понять,  что
дело проиграно.
   "Тем  более  нечего  терять",  -  подумал  Павел  Алексеевич  и  медленно
расстегнул пряжки портфеля. Начальник замолк, сделав  ледяную  паузу.  Павел
Алексеевич вытащил слегка запотевшую  банку,  провел  ладонью  по  стеклу  и
поставил на стол. Начальник испуганно откинулся в кресле  и,  указав  пухлым
пальцем на препарат, спросил неприязненно:
   - Что это вы сюда притащили?
   Это была  иссеченная  матка,  самая  мощная  и  сложно  устроенная  мышца
женского организма. Разрезанная вдоль и  раскрытая,  цветом  она  напоминала
сваренную буро-желтую кормовую свеклу, еще не успела обесцветиться в крепком
формалине. Внутри матки  находилась  проросшая  луковица.  Чудовищная  битва
между плодом, опутанным плотными бесцветными нитями, и полупрозрачным хищным
мешочком, напоминавшим скорее тело морского животного, чем обычную  луковку,
годную в суп или в винегрет, уже закончилась.
   - Прошу обратить  внимание.  Это  беременная  матка  с  проросшим  луком.
Луковица вводится в шейку матки, прорастает.  Корневая  система  пронизывает
плод, после чего извлекается вместе с плодом. В удачном случае,  разумеется.
Неудачные попадают ко мне на стол или прямо  на  Ваганьково...  Очень  часто
второе...
   - Вы шутите... - отшатнулся партийный деятель.
   - Я мог бы привести вам таких луковиц килограмм, - вежливо ответил  Павел
Алексеевич побледневшему деятелю. - Официальная  статистика,  и  я  не  могу
этого скрывать, совершенно не соответствует истине.
   Начальник напрягся:
   - Что вам дает право... Как вы смеете...
   - Смею,  смею.  Если  после  криминального  аборта  мне  удается  женщину
вытянуть, я должен писать ей в карточку "самопроизвольный  выкидыш".  Потому
что, если я этого не сделаю, я посажу ее в тюрьму. Или ее соседку, у которой
тоже малые дети, и половина этих детей  и  так  безотцовщина.  Луковка  эта,
поверьте,  самый   хитроумный,   но   не   единственный   метод   прерывания
беременности.  Металлические  спицы,   катетеры,   ножницы,   внутриматочные
вливания черт-те чего... йода, соды, мыльной воды...
   -  Перестаньте,  Павел  Алексеевич,  -  взмолился  побелевший   чиновник,
вспомнив, что до войны и его жена прибегала к чему-то такому. - Хватит. Чего
вы от меня хотите?
   - Нужен указ о разрешении абортов.
   - Вы с ума сошли! Вы что, не понимаете, что  есть  интересы  государства,
интересы  нации.  Мы  потеряли  на  войне  миллионы  мужчин.  Есть  проблема
восполнения народонаселения. Это детский  лепет,  то,  что  вы  говорите,  -
искренне заволновался чиновник.
   "Не зря банку тащил", -  подумал  Павел  Алексеевич.  Разговор,  кажется,
качнулся в его пользу. Он правильно его начал, и  надо  было  правильно  его
закончить.
   - Мы потеряли миллионы мужчин, а теперь  теряем  тысячи  женщин.  Честный
медицинский аборт не влечет риска для жизни. - Павел Алексеевич сморщился. -
Видите ли, рост благосостояния сам по  себе  будет  обуславливать  повышение
рождаемости... -  Павел  Алексеевич  встретился  с  начальником  глазами.  -
Сколько   сирот   оставляют.   Детские   дома   тоже,   между   прочим,   из
государственного  бюджета  кормятся...  Надо  разрешать.  На  нашей  совести
будет...
   Чиновник скривил губы, сложились глубокие складки к подбородку:
   - Уберите это... Там надо говорить. - Он указал рукой в небо.
   - Так я вам оставлю препарат. Может, пригодится?
   Хозяин кабинета замахал руками:
   - Вы с ума сошли! Уберите немедленно...
   - По неполной, по далеко не  полной  статистике  двадцать  тысяч  в  год.
Только по России... - набычился Павел Алексеевич. - Вы за них отвечаете.
   - Вы много на себя берете! -  рявкнул  партийный  чиновник  и  совершенно
перестал походить на свой первомайский портрет.
   - Потому что  вы  ничего  не  хотите  взять  на  себя,  -  отрезал  Павел
Алексеевич.
   На том и расстались. Препарат остался стоять на вельможном столе рядом  с
чернильным прибором, украшенным чугунной башкой пролетарского писателя...
   Эти первые послевоенные годы были для Павла Алексеевича  очень  удачными.
Кафедра, замороженная во время войны, снова получила  право  на  полноценное
существование. Вернулись двое лучших учеников Павла Алексеевича,  которые  в
начале войны прошли  переквалификацию  и  на  несколько  лет  оторвались  от
гинекологии. Вдвое увеличили количество мест  в  клинике.  Новых  ставок  на
научную работу пока не давали, но Павлу Алексеевичу  даже  в  самые  тяжелые
времена удавалось вести научные наблюдения и копить  кое-какие  соображения,
которые ждали своего часа. Так  он  размышлял  о  лечении  одного  из  видов
женского бесплодия, глубоко вник в женскую онкологию  и  нащупал  интересные
связи между беременностью  и  злокачественными  процессами,  возникающими  в
организме женщины в этот период. Мыслями он  бродил  около  лечения  раковых
заболеваний с помощью ингибиторов  роста  гормонального  происхождения.  Дар
внутривидения не давал ответов на вопросы, но помогал ясно видеть  некоторые
общие  картины  жизни  организма.  Картина  жизни   общества,   государства,
напротив, представлялась Павлу Алексеевичу совершен