несъедобным.  Откуда
забрела память об этом запахе, неизвестно.
   Она взошла на вершину маленького  холма  и  увидела  множество  таких  же
плоских перекатов.
   "Довольно  однообразно".  И  пошла  вперед   без   ориентира,   которого,
собственно, в этой местности и не было, без  намеренного  направления,  куда
глаза глядят. Кошка шагала рядом, слегка увязая лапами в сухом песке.
   Идти было  хорошо.  Она  была  молодой  и  легкой.  Все  было  совершенно
правильно, хотя и совсем не похоже на то, к чему она так  долго  готовилась.
Все происходящее не соответствовало ее забытым теперь ожиданиям, шло вразрез
и с лубочными представлениями церковных старух, и со  сложными  построениями
разнообразных мистиков и  визионеров,  но  зато  согласовывалось  с  ранними
детскими  предчувствиями.  Все  физические  неудобства   ее   существования,
связанные  с  опухшими  проржавелыми  суставами,  осевшим  и   искривившимся
позвоночником,  отсутствием  зубов,  слабостью  слуха  и  зрения,   вялостью
кишечника -  все  это  совершенно  исчезло,  и  она  наслаждалась  легкостью
собственного шага, огромности обзора, дивной согласованности  тела  и  мира,
раскинувшегося вокруг нее.
   "Как там они? - подумала она, но на месте „там" было  совершенно  голо  и
безлюдно. - Ну и не  надо",  -  согласилась  она  с  кем-то,  кто  не  хотел
показывать  ей  никаких  картинок.  И  "они"  тоже  не  расшифровывались  до
отдельных лиц...
   В  руке  она  что-то  держала.  Посмотрела:  черная  кружевная   косынка,
слежавшаяся по швам, жесткая - как новенькая. Развернула: узор знакомый - не
то колокола, не то цветы - колокольчики, сплетенные между собой  извилистыми
усиками.  Как  будто   прорвало   невидимую   стену,   пробилось   откуда-то
воспоминание, и женщина улыбнулась: наконец-то нашлась... Эта была та  самая
косынка, которую она долго искала,  когда  умерла  бабушка.  Бабушка  велела
хоронить ее в этой косынке, а запрятала ее так далеко, что  никто  найти  не
мог. Так и  похоронили,  покрыв  голову  белым  платочком...  Она  набросила
косынку на голову, привычным движением повязала сзади на шее.
   Шла долго - ничего не менялось ни в пейзаже, ни во времени, но  усталости
она не чувствовала, только стало  вдруг  скучно.  Она  заметила,  что  кошка
исчезла. И тогда она увидела взявшихся неизвестно откуда людей,  сидевших  у
маленького костра. Прозрачный  бело-голубой  огонь  был  почти  невидим,  но
вокруг него заметно колыхались потоки воздуха.
   Она подошла - навстречу ей, поблескивая лысиной и радостной, лично к  ней
направленной улыбкой, поднялся высокий худой мужчина с еврейской внешностью.
   - Вот Новенькая, - приветливо сказал он. - Иди сюда, иди. Мы ждем тебя.
   Люди около костра зашевелились, освобождая ей место. Она шагнула  поближе
и села на песок. Еврей стоял рядом с ней, улыбался как старой знакомой.  Она
же испытывала неловкость, потому что не могла вспомнить, где она его  прежде
видела. Он положил ей руку на голову, приговаривая:
   - Вот и хорошо, хорошо... Новенькая...
   И она поняла, что Новенькая - это ее теперешнее имя.  Он  же  был  Иудей.
Сидящих было человек десять, и мужчины, и женщины.  У  некоторых  тоже  были
знакомые лица, но она так давно уже привыкла гнать от себя  это  мучительное
ощущение  давно  знакомого  и  ускользающего,  так  бесплодны  были   усилия
вспомнить,   выкопать   корешок   воспоминания,   связать   его   с   тканью
существования,  что  она  по  привычке  отмахнулась.  "Они  тоже  не   могут
вспомнить", - догадалась Новенькая, заметив, с каким  напряженным  вниманием
смотрит на нее плотный, наголо бритый человек,  сидящий  по-восточному  чуть
поодаль. Еще были две собаки и странное  животное,  какого  женщина  никогда
прежде не видела.
   - Ты сиди, сиди, отдыхай, - посоветовал Иудей.
   Возле огня происходило что-то, прежде ей неизвестное.  Более  всего  было
похоже на то, что они загорают - это в  сумерках-то,  при  свете  маленького
костра... Огромная рыхлая женщина,  укутанная  с  ног  до  головы  в  грубый
байковый халат, зашевелилась, повернулась к огню  боком,  старик  с  мрачным
лицом протянул руки,  вывернув  ладони  наружу.  Высокая  старуха  в  черном
куколе, закрывавшем лицо, жалась к огню... От костра шло, кроме тепла, еще и
иное излучение, очень приятное... Собака перевернулась на спину и подставила
поросший редкой белой шерстью живот. Блаженство было написано на  дворняжьей
морде.  Вторая,  лохматая  овчарка,  сидела  скрестив  перед  собой  лапы  -
совершенно по-человечески.
   Посидели, помолчали. Потом Иудей протянул руку над костром, сделал  такое
движение рукой, как будто зажал что-то в руке, и огонь угас. На месте только
что горевшего огня Новенькая заметила не золу, не угли, а легкий серебристый
прах, который на глазах смешался с песком.
   Люди встали, отряхнули  песок  с  одежды.  Иудей  шел  впереди,  за  ним,
врастяжку, поодиночке и парами, потянулись остальные. А Новенькая все сидела
на песке, разглядывая их со спины: общая печать странной  целеустремленности
и сосредоточенности при  полнейшей  неопределенности  движения...  Последним
ковылял Одноногий, опираясь на палку. И палка, и нога увязали  в  песке,  но
он, хоть и шел последним, не отставал...
   Они отошли уже довольно далеко, когда Новенькая поняла, что ей не хочется
оставаться одной, и тогда она легко догнала вереницу,  обогнала  Одноногого,
Старуху в куколе, Военного в странном мундирчике, как будто с чужого  плеча,
странное существо, которое все-таки было скорее человеком, чем животным,  но
уж точно не обезьяной, и поравнялась с Бритоголовым.
   - Вот и хорошо, - сказал он.

2

   Время  отбивалось  здесь,  как  заметила   впоследствии   Новенькая,   не
чередованием дней и ночей, не  круговоротом  времен  года,  а  исключительно
привалами возле костра  да  последовательностью  событий,  которые  казались
Новенькой поначалу одно странней  другого.  Но  никто  не  требовал  от  нее
выражать свое отношение  к  происходящему,  и  постепенно  она  перестала  к
разнообразным и странным событиям как бы  то  ни  было  относиться,  а  лишь
наблюдала и иногда соучаствовала. Она не всегда понимала суть происходящего,
однако ей  ничего  не  приходилось  делать  против  воли.  Иногда  возникали
ситуации, требовавшие некоторого напряжения,  но  общий  ритм  движения  был
таков, что привалы происходили всякий раз, когда ей приходило в голову,  что
неплохо бы отдохнуть.
   Ей давно уже стало ясно, что усталость в здешних местах появляется не  от
самого  движения   через   плоские   песчаные   холмы,   движения   довольно
медлительного, но не расслабленного,  а  именно  от  нехватки  особого  рода
тепла, которое излучал бледный костерок.
   Местность была однообразной,  и  постепенно  создалось  впечатление,  что
кажущаяся целеустремленность лишь маскирует движение по кругу.
   "Да здесь что-то не то с системой координат",  -  догадалась  в  какой-то
момент  Новенькая  и  обрадовалась,  как  радовалась  всегда,  когда  в   ее
теперешнее существование вплеталась нить из прошлого,  постоянно  маячившего
неподалеку, но находившегося как будто под замком, скорее как предмет  веры,
чем как реальность вроде здешних сухих растений, вполне  осязаемого  мелкого
песка, который иногда попадал в глаза и долго раздражал  своим  присутствием
слизистую.
   Однажды к ней подсел Иудей, положил руку на плечо.  Он  вообще,  как  она
заметила, довольно часто прикасался к путникам - к голове, к  плечу,  иногда
ко лбу...
   - Хочешь задать мне вопрос?
   - Хочу... Здесь какая-то другая система координат?
   Он посмотрел на нее с удивлением:
   - Совсем другая.
   - То есть... не трехмерная?
   - Она множественная здесь - у каждого своя. - Он улыбался тонкими губами,
ветер шевелил остатки серых волос, росших немного над ушами  и  на  затылке,
под голым темечком.
   - Значит  ли  это,  что  каждый  из  нас  находится  в  отдельном,  своем
собственном, с собственными координатами, пространстве?
   - Не каждый. Я знаю, где ты или вот он, - Иудей указал на  Бритоголового,
- а вы пока не попадаете в мое... Но это не окончательно. Здесь  вообще  нет
ничего окончательного. Все очень изменчиво и меняется с большой скоростью...
   - Ага, время, выходит, есть...
   - А ты как думала? Есть, конечно, и не одно. Их, времен, несколько, и они
разные:  время  горячее,  время  холодное,  историческое,  метаисторическое,
личное, абстрактное, акцентированное, обратное и еще много всяких  других...
- Он встал. - С тобой приятно разговаривать... - И отошел.
   Очень скоро, уже на следующем привале,  появился  новичок,  длинноволосый
молодой человек. До момента встречи он в полном одиночестве  довольно  долго
брел  по  чахлой  белесой  пустыне,  глубоко  проваливаясь  в  песок  рыжими
ковбойскими сапогами. Он нес  с  собой  причудливой  формы  чемоданчик  и  с
холодноватым любопытством потребителя всякой экзотической дури  размышлял  о
том, куда это его угораздило проскочить. Память отшибло начисто. Он не  знал
о себе по меньшей мере трех вещей: где находится, зачем  несет  эту  нелепую
ношу - тяжелый чемоданчик столь не правильной формы, что  его  никак  нельзя
было поставить, а только набок положить, и третье, самое неприятное: что это
за темный смерч, время от времени на него  налетавший...  Этот  одушевленный
воздушный поток ерошил ему волосы, залезал под одежду,  был  он  то  слишком
горячим,  то  слишком  холодным,  неприятно-назойливым  и  чего-то  от  него
требовал,  умолял,  скулил...  Кроме  этих  более  или  менее   определенных
ощущений, в которых он отдавал себе отчет, было еще смутное чувство огромной
утраты. Утрата намного превосходила все то, чем он сейчас обладал, и  вообще
все, имеющееся в наличии, так сказать, было совершенно ничтожно в  сравнении
с тем, что он утратил. Но что именно он утратил - этого он не знал.
   Иудей подошел  к  нему,  постучал  по  черному  чемоданчику  и  сразу  же
обнаружил осведомленность:
   - Эта штука тебе вряд ли здесь понадобится.
   - Не выбрасывать же, - пожал плечами Длинноволосый.
   - Само собой...
   - А что в нем такое? - впервые пришло в голову Длинноволосому.  -  Что  в
нем такое, что я его таскаю?
   - Открой да посмотри, - посоветовал Иудей.
   Длинноволосый уставился на собеседника с изумлением: как это  ему  раньше
не приходило в голову? Но ведь не приходило  же...  Отчасти  это  тоже  было
утешительным,  напоминало  незатейливое  сновидение,  которое  даже   кошкам
снится: хочешь двигаться, бежать, спасаться, даже просто стакан воды  взять,
а тело тебя не слушается, ни одной мышцей не можешь двинуть...
   Чемоданчик был закрыт на два замка, и Длинноволосый не  сразу  сообразил,
как они  открываются.  Пока  он  размышлял  об  устройстве  этих  затейливых
замков-защелок, руки сами нажали на боковую скобку, и чемодан раскрылся. Это
был не чемодан, а футляр для предмета невероятной красоты. У  Длинноволосого
даже  дыхание  перехватило  от  одного  его  вида:  металлическая  труба   с
раструбом, желтого благородного  металла,  не  теплое  золото,  не  холодное
серебро - мягкий и  светоносный.  На  овальном  клейме  удлиненными  буквами
выбито "SELMER",  и  Длинноволосый  сразу  разобрал  эти  мелкие  буквы.  Он
прошептал это слово, и во рту от него  стало  сладко...  Потом  он  коснулся
пальцами деревянного мундштука. Дерево было  матовым,  нежным,  как  девичья
кожа.  Изгиб  был  такой  пронзительной  женственности,  что   Длинноволосый
смутился, словно ненароком увидел голую женщину.
   - Какая прекрасная... - Он запнулся, подыскивая слово:  игрушка,  машина,
вещь? Отбросил неподходящие слова и повторил с окончательной интонацией:
   - Какая прекрасная!
   Что-то хотелось с ней сделать, но неизвестно что... И  он  оторвал  подол
своей клетчатой шерстяной рубашки и, нежно дохнув  теплым  воздухом,  провел
красно-зеленой тряпочкой по изогнутой золотистой поверхности.
   Теперь он  шел  со  всеми,  и  это  кружение,  которое  кому-то  казалось
бессмысленным или однообразным, приобрело для  него  смысл:  он  нес  дивный
предмет в черном  футляре,  огрубленно  повторявшем  его  плавные  и  легкие
очертания, оберегал его от всех возможных опасностей, а особенно от  наглого
черного смерча, который тянулся за ними в отдалении и  все  ожидал  момента,
чтобы напасть со своим  жалким  скулежом  и  неприятными  прикосновениями...
Казалось, что смерч этот как-то заинтересован в черном футляре,  потому  что
норовил коснуться и его. Длинноволосый хмурился, говорил про себя "кыш!",  и
смерч испуганно отскакивал в сторону. На привалах Длинноволосый доставал  из
заднего кармана джинсов клетчатую тряпочку и все время, пока сидели, ласково
тер металл...
   Иногда он ловил на себе взгляд высокой сухощавой женщины в черной косынке
на пышных волосах. Он улыбался ей, как привык улыбаться симпатичным женщинам
- взгляд его умел обещать полное счастье, любовь до гроба и вообще все, чего
ни пожелаешь... Но ее лицо, несмотря на миловидность, казалось  ему  слишком
уж озабоченным...
   Поднялись на очередной холмик. Иудей остановился, долго смотрел себе  под
ноги,  потом  присел  и  начал  разгребать  песок.  Там,  в  песке,   лежала
человеческая кукла, серый манекен, грубо сделанный и местами попорченный. Из
прорванной груди лезла какая-то пластмассовая темно-синяя  проволока.  Иудей
надавил пальцем на грудь, пощупал шею, положил пальцы на  едва  обозначенные
глазницы, бросил на лицо манекену горсть песка. Все остальные  тоже  бросили
по горсти, потом молча сбились в кучу.
   - Может, попробовать все-таки? - спросил Бритоголовый у Иудея.
   - Пустой номер. Не вытянуть, - возразил Иудей.
   - Надо попробовать. Нас много, может, удастся, - попросил Бритоголовый. -
Что скажете, Матушка? - с надеждой обратился он к худой старухе. Матушка, не
поднимая куколя, с сожалением покачала головой:
   - По-моему, незрелый.
   Новенькой очень захотелось взглянуть еще раз на эту  человеческую  куклу,
но песок уже засыпал корявую фигуру.
   - А ты что скажешь? - неожиданно обратился Иудей к Новенькой.
   - Я бы раскопала, - сказала она, вспомнив, как сама вот так же лежала  на
вершине холодного холма...
   - И на себя возьмешь? - Он смеялся, но смех его был необидный, дружеский.
   - Ну как тебе не стыдно, - укорил его Бритоголовый. - И шутки  твои,  как
всегда, дурацкие...
   - Ну ладно, ладно, настрой свой фонарь да  посмотри.  -  Иудей  присел  и
быстро, почти по-собачьи, стал разрывать сухой песок...
   - Но имей в виду, если не получится, будет на тебе висеть.
   Бритоголовый посмотрел отчужденно в сторону и пробурчал что-то.
   Иудей, озабоченно ощупав манекену шею и тронув живот, поморщился:
   - Материал непроработанный. Дохлое дело. Мы все потеряем ступень и ничего
не достигнем.
   Бритоголовый помолчал, подумал и сказал тихо,  так  что  Новенькая  и  не
услышала:
   - Ты со своей еврейской осторожностью мешаешь мне мое дело делать.  Я  же
врач все-таки... Я должен делать все, чтобы спасти больного.
   Иудей засмеялся и коротко двинул Бритоголового кулаком в живот:
   - Дурак! Я говорил тебе, что врачи - падшие жрецы. Ты всю жизнь занимался
секулярной медициной и хочешь ее сюда протащить.
   -  Сам  ты  дурак,  -  беззлобно  и  совершенно  по-школярски  огрызнулся
Бритоголовый. - У вас, у верующих, нет чувства профессионального долга.  Все
свои проблемы взвалили на плечи бедного вашего господа бога...
   - Хорошо, хорошо,  я  не  возражаю,  -  согласился  Иудей  с  улыбкой,  и
Новенькая догадалась, что они  очень  близкие  друзья  и  связь  между  ними
какая-то иная, чем у всех прочих здесь присутствующих...

3

   Воздух бывал разным:  иногда  легким,  сухим,  "благорасположенным",  как
определяла его Новенькая, иногда  тяжелел,  густел  и,  казалось,  наливался
темной влагой. Тогда все двигались медленнее и скорее уставали. Да и  ветер,
не оставлявший их караван ни на минуту, тоже менялся:  то  бил  в  лицо,  то
лукаво заглядывал сбоку, то  дышал  в  затылок.  Свет  же  всегда  оставался
неизменным, и это более всего создавало ощущение томительного однообразия.
   -  А  не  надоел  ли  тебе  здешний  пейзаж?  -  спросил  тихо  Иудей   у
Бритоголового.
   Новенькая, которая старалась на стоянках  держаться  возле  этих  мужчин,
поблизости от которых чувствовала себя уверенной и защищенной, не  повернула
головы, хотя и расслышала тихую реплику.
   - Ты можешь  мне  предложить  что-то  повеселей?  -  рассеянно  отозвался
Бритоголовый.
   - Маленькую экскурсию в сторону от главного маршрута. Не против?
   - О, вот новость для меня! Оказывается, есть маршрут? Я-то считал, что мы
топчемся  здесь  по  кругу  из  каких-то  высших  соображений,   -   хмыкнул
Бритоголовый. Он давно уже  устал  от  однообразного  тускловатого  света  -
промежуточного, обманчиво обещающего либо наступление полной  темноты,  либо
восход солнца... - Пейзаж-то можно еще стерпеть, пустыня  и  пустыня...  Вот
если бы солнышка...
   - Тогда пошли. - Иудей осмотрел дремлющий у огня отряд,  поискал  глазами
Новенькую. Она была рядом. - И Новенькую возьмем.
   Новенькая благодарно улыбнулась.
   - А остальных? - встрепенулся Бритоголовый, движимый благородной тягой  к
справедливости или по крайней мере к равенству...
   Иудей засмеялся:
   - Да при чем тут... Не путевки  же  в  профкоме  распределяем...  Поверь,
остальных тащить бессмысленно.
   Бритоголовый пожал плечами:
   - Как знаешь...
   - Пошли пройдемся, - пригласил Новенькую ласково-повелительным  тоном,  и
она встала, отряхивая одежду.
   Втроем  они  зашагали  по  скрипучему  песку.  Здешние  расстояния   были
произвольны  и  неопределенны,  измерялись   лишь   чувством   усталости   и
происходящими событиями, и потому можно сказать, что началась эта  экскурсия
с того момента, как Бритоголовый, а следом за ним и  Новенькая  заметили  на
горизонте какой-то дребезжащий столб света, который то ли  сам  приближался,
то ли они его быстро настигали...
   Столб светлел и наливался металлическим блеском. И вот они уже  стояли  у
его  основания,  превратившегося  постепенно   в   закругленную   стену   из
прозрачного светлого металла...
   - Ну вот, - сказал Иудей, сделал в  воздухе  неопределенный  жест,  и  на
поверхности стены обозначилась прямоугольная вмятина, вокруг  которой  мигом
нарос наличник и образовалась дверь. Он нажал кончиками пальцев.
   "Я знаю,  я  знаю,  как  это  делается,  я  это  уже  где-то  видела",  -
обрадовалась Новенькая про себя.
   Там, за дверью, свет стоял столбом, сильный и плотный,  почти  как  вода.
Вошли. Дверь, конечно, исчезла, как будто растворилась за их спинами.
   Внутри был яркий солнечный  день.  Нераннее  утро.  Начало  лета.  Стеной
стояли большие южные деревья, и не как  попало,  а  в  осмысленном  порядке.
Новенькая  поняла,  что  и  здесь   есть   какая-то   простая   формула   их
взаиморасположения, угадав которую поймешь сообщение, заключенное в  них,  и
сообщение это они несут собой, в  себе  и  для  себя.  Это  сообщение  также
заключалось и в оттенках зеленого  -  от  бледного,  едва  отслоившегося  от
желтого,  до  густого,  торжественного,  как  хорал,  со   всеми   мыслимыми
переходами через цвет новорожденной  травы,  блекло-серебряную  зелень  ивы,
пронзительный  и  опасный  цвет  болотной   ряски,   матовый   тростниковый,
простодушно-магометанский  и  даже   тот   технологически-зеленый,   который
встречается только в хозяйственных и строительных магазинах...
   Новенькая зажмурилась от наслаждения.
   "Как  счастливы  сейчас  глаза",   -   подумал   Бритоголовый,   которому
открывались  иногда  ощущения  отдельных  чужих  органов...  Теперь  и   его
собственные глаза ликовали и радость свою передавали всему телу.
   Молодая женщина, сидящая на корточках между двумя криптомериями,  встала,
увидев Иудея, подошла к нему, и они крепко расцеловались.
   "Всех, букваль