Павла Алексеевича в  собственном  доме  -
Василиса, истинный и убежденный  ненавистник  советской  власти,  впервые  в
жизни  клюнула  на  ее  крючок:  идея  тайных  врагов,  хитроумных   врачей,
евреев-колдунов нашла отзыв в  ее  средневековой  душе.  Складывалась  общая
картина жизни - евреи сделали революцию, убили царя, разорили церковь.  Чего
же еще ожидать от тех, кто Христа распял?
   Василиса ужасалась, охала, молилась.  С  улицы,  из  магазинных  очередей
приносила интереснейшие истории о врачах, заражающих больных трупной кровью,
ослепляющих новорожденных младенцев и  прививающих  рак  лопоухим  пациентам
русского происхождения. Появилось огромное  количество  очевидцев  и  жертв.
Люди отказывались лечиться  у  еврейских  врачей,  начался  массовый  психоз
страха  отравления  и  порчи...  Сокращения  штатов,   чистки,   правилки...
Разоблачительница подпольной банды Лидия Тимашук получила орден Ленина...
   В эти месяцы Василиса вынужденно осталась  единственной  собеседницей,  а
вернее, слушательницей Павла Алексеевича. Елена уходила на работу, девочки в
школу. Василиса, после утреннего продуктового рейда,  возвращалась  домой  и
заставала на кухне Павла Алексеевича, поджидавшего ее со сваренным кофе.  Он
проявлял крайнюю степень нечувствительности и совершенно  игнорировал  явный
неинтерес и полную неспособность Василисы хоть как-то поддерживать разговор.
Пока она разгружала латаные кошелки, он располагался с чаем или чем покрепче
и начинал неторопливую лекцию...
   Собственно,  лекция  эта  была  рассчитана  на  иную   аудиторию,   более
просвещенную и более многочисленную, но таковой не было -  не  студентам  же
было рассказывать о своих исторических изысканиях, касавшихся на этот раз не
медицинских  проблем,  а  истории  антисемитизма   и   его   религиозных   и
экономических корней. Моммзен послужил первым источником, после  чего  Павел
Алексеевич пошарил у Иосифа Флавия и  настоящих  античных  авторов,  почитал
Блаженного Августина, кое-кого из отцов церкви... Устремился по  направлению
к  средневековью...  Антисемитизмом,   к   его   удивлению,   страдала   вся
христианская цивилизация.
   Василиса хмуро чиркала ножом по  морковке,  перебирала  пшено  и  гречку,
рубила  капусту.  Нельзя  сказать,  чтобы  она  совсем  не   слышала   Павла
Алексеевича, но блестящие его лекции были для нее как на иностранном  языке.
Извлекла она лишь некую  общую  мысль,  что  Павел  Алексеевич  не  верит  в
злокозненность евреев,  а,  напротив  даже,  осуждает  тех,  кто  на  евреев
нападает.  Павел  Алексеевич,  распаляясь,  цитировал  что-то  на  латыни  и
по-немецки, чем вводил бедную Василису в еще большее смущение. Уж  не  еврей
ли сам? Еще недавно она верила в Павла Алексеевича как в  Господа  Бога,  но
после рокового открытия, после его собственного признания, что он  все  силы
кладет, чтобы государство узаконило детоубийство, она не знала, как  к  нему
относиться. Сколько всего роздал, без счета, скольким помог, имени  даже  не
зная, - и детей вырезает из чрева, убивает деточек... А уж не Антихрист  ли?
Всех оттенков между черным и белым, не говоря уже о розовом и  зеленом,  она
как будто и не замечала, а потому, пождав губы, жарила лук и хранила  полное
и неодобрительное молчание.
   Как-то, допив в  процессе  двухчасового  монолога  бутылку  водки,  Павел
Алексеевич  заметил,  что  Василиса  не   притронулась   к   сваренному   им
собственноручно кофе.
   - Василиса, голубушка, что же вы кофе не выпили? Уж не отравы ли боитесь?
- пошутил он.
   - А хотя бы и так, - буркнула Василиса.
   Павел Алексеевич было засмеялся, но смехом  своим  подавился.  Настроение
его, как  бывает  у  пьяных,  мгновенно  переломилось.  Отвращение  к  жизни
захлестнуло его. Он помрачнел, обвис:
   - Великий народ, черт бы его побрал...
   Василиса  перекрестилась  и  зашептала   охранительную   молитву:   Павел
Алексеевич был теперь у нее на подозрении...

14

   Павел Алексеевич так никогда и не узнал о судьбе  чудовищного  препарата,
занесенного им на Старую площадь в  высокий  партийный  кабинет.  Осторожный
чиновник, хотя и был под большим впечатлением от общения с безумным  медиком
и пресловутым препаратом, не решился поднять на  Политбюро  вопрос  о  столь
щекотливом предмете.
   Несколько лет стеклянная банка простояла завернутой в  бумагу  на  нижней
полке большого шкафа и была вынесена уборщицей перед очередным Первым мая, в
горячке генеральной уборки по поводу светлого праздника в  большой  мусорный
бак в подвале.
   Мыльное  лицо,  как  ни  странно,  оказалось  впечатлительным,  и   через
несколько месяцев  после  смерти  вождя  проект  о  разрешении  абортов  был
рассмотрен и обсужден. Государство, убившее  за  тридцать  пять  лет  своего
существования бессчетные миллионы своих граждан, позволило  женщинам  решать
судьбу анонимной жизни,  завязавшейся  в  утробах  без  их  на  то  желания.
Поставлено  было  несколько  полубожественных  подписей,  верховный   клапан
открыли, по медицинским учреждениям  разослали  соответствующее  циркулярное
письмо, разрешающее искусственное прерывание беременности.
   Бывший высокий партийный чиновник, совершивший свое последнее олимпийское
восхождение, - дальше уж было некуда, - до  самой  своей  смерти,  вскоре  и
последовавшей, считал себя благодетелем рода  человеческого,  сам  же  Павел
Алексеевич так никогда и не узнал, какую  роль  сыграла  злосчастная  банка,
привезенная им на Старую площадь...
   Судьба  несчастных  заложниц  пола  не   переставала   беспокоить   Павла
Алексеевича, он по-прежнему  выступал  на  всех  конференциях,  связанных  с
охраной детства и материнства. Он не считал, что одержал победу, - состояние
родильных домов и детских учреждений было, по его мнению,  катастрофическим.
Он снова вернулся к своему  главному  проекту,  безнадежно  пытался  убедить
руководителей страны пересмотреть принципы  финансирования  здравоохранения,
произносил  гневные  речи  об  охране  среды  обитания,  о   множественности
факторов, ведущих к ухудшению здоровья  будущего  поколения  людей...  Слово
"экология" тогда еще не употреблялось.
   К середине пятидесятых годов научные интересы увели Павла  Алексеевича  в
неожиданном направлении. Исследуя некоторые виды женского  бесплодия,  Павел
Алексеевич обнаружил неизвестные прежде фазы в пределах месячного цикла.  Он
обратил  свое  пристальное  внимание  на  женщин,  родивших  ребенка   после
многолетнего бесплодия. Деток таких  он  называл  "Авраамовыми",  а  женщин,
родивших  первого  ребенка  от  первой   беременности   после   многолетнего
бездетного брака, тщательно исследовал, опрашивал...
   Параллельно с этим он  через  работы  знаменитого  Чижевского  подошел  к
рассмотрению  космических   природных   циклов,   к   теме   биоритмов.   Из
эмбриологических исследований было известно, что клеточные деления  зародыша
происходят действительно с точностью часового механизма. Сопоставив суточную
активность  человека  со  скоростью  процессов,  происходящих  в   организме
женщины,  он,  теоретически  рассуждая,  пришел  к  выводу,  что  существует
некоторый процент женщин, которые не могут забеременеть в ночные часы.
   В  его  рассуждениях  было  много  интуитивного,   не   поддающегося   на
современном научном уровне  исследованию,  но  в  основе  лежала  догадка  о
существовании яйцеклетки с необыкновенно короткой фазой активности.
   В  конце  пятьдесят  третьего  года  на  поликлинический  прием  к  Павлу
Алексеевичу пришла изумительной  красоты  немолодая  уже  супружеская  пара,
азербайджанцы из Карабаха. Он был художник, из знаменитой семьи ковровщиков,
утонченный,  смугло-седой,  тонкий.  Жена  была  похожа  на  мужа  как   его
уменьшенная копия  -  та  же  тонкость,  тот  же  персидский  рисунок  лица.
Красно-лиловый шелк платья, изумрудной зелени  шаль,  украшения  из  темного
старинного серебра...
   Анализы их были в полном порядке. Два здоровых человека, не  родившие  за
двадцать лет брака даже одной маленькой девочки... Горе и бесчестие жены.
   Павел Алексеевич смотрел на них до неприличия долго  и  все  вслушивался:
тайный его советник настаивал.
   - Вы будете ложиться с женой, когда  солнце  в  зените,  -  сказал  Павел
Алексеевич строгим голосом. - А через год приедете...
   Парочка эта приехала не через год, а через полтора. И  привезли  с  собой
замечательный живот, тугой, высокий, с красивой маленькой  девочкой  внутри,
которую принял сам  Павел  Алексеевич,  а  потом,  через  два  года,  еще  и
мальчика...
   Азербайджан, Армения, Средняя Азия - первые  пациенты  приезжали  из  тех
краев. Потом появились  и  русские.  Приблизительно  половина  из  них  были
безнадежны, и Павел Алексеевич всегда видел таких и говорил,  что  ничем  не
может помочь. Нескольким парам он порекомендовал уехать на несколько лет  на
восток, в Новосибирск или  даже  в  Хабаровск,  -  это  было  продолжение  и
развитие его мыслей, связанных с природными ритмами  и  часовыми  поясами...
Теперь стол его кабинета был покрыт какими-то никому не понятными графиками,
напоминавшими скорее астрологические карты, чем бланки анализов.
   "Авраамовых" деток все прибывало. И про каждого Павел Алексеевич  говорил
в глубине сердца - ныне я родил тебя... Ребенок  полдня,  ребенок  рассвета,
ребенок  закатного  часа...  Богатые  дары  заваливали  его  строгий  дом  -
драгоценные ковры, китайские вазы и  французская  бронза...  Он  никогда  не
назначал гонораров, но и не отказывался от приношений. Испокон веку лекари и
священники брали плату за свои услуги натуральным  продуктом.  Пациенты  его
были, как правило, людьми состоятельными, которым  не  хватало  для  полного
счастья только ребеночка. Бедные то  ли  бездетными  не  бывали,  то  ли  по
докторам не ходили...
   Медицинские  книги,  и  самые  современные  западные,   и   классические,
перестали его интересовать, и он проводил много  времени  в  Исторической  и
Иностранной библиотеке, читал  средневековые  трактаты,  античные  редкости,
переводы древних  жреческих  книг...  Что-то  выискивал  в  этих  Сивиллиных
иносказаниях... Тайна зачатия - вот что его  интересовало.  Не  более  и  не
менее.
   Его собственная жена плотно затворила для него двери спальни, на все часы
суток. Он давно уже  и  не  пытался  восстановить  прервавшееся  супружеское
общение. После памятного  оскорбления  она  как  будто  и  впрямь  перестала
ощущать себя женщиной. А было ей немного  за  сорок,  красота  ее  с  годами
становилась все более выразительной. Лицо ее как будто  было  теперь  заново
нарисовано  -  художником  более  строгим  и   опытным.   Ушла   материнская
припухлость рта и щек, в глазах появилось  новое  выражение  -  напряженного
внимания, направленного не вовне, а внутрь...  Временами  Павлу  Алексеевичу
казалось, что даже отвечая на его редкие вопросы она думает о чем-то другом.
   Отношения супругов никак нельзя было назвать плохими - они, как и прежде,
угадывали желания друг друга, иногда и  мысли  читали,  да  только  взглядом
старались не сталкиваться. Она смотрела ему в шею, он - ей в переносицу...

15

   Таня родителям была отрада.  Павел  Алексеевич,  лаская  и  балуя  дочку,
выражал тем самым и свою затаенную любовь к жене. И Елена  чувствовала  это,
была ему благодарна, но каким-то странным образом отвечала ему  тем,  что  с
особым вниманием и старанием общалась с Томой. Эмоциональный баланс какой-то
соблюдался,  а   Василиса   осуществляла   общую   суровую   справедливость,
раскладывая ровные порции по тарелкам. Смысла в этом давно уже  никакого  не
было: еды было в изобилии и все, кроме Василисы, забыли о пайках,  карточках
и распределителе.
   Из Тани выросла красивая девушка, очень живая, очень способная  к  ученью
всякого рода: и к музыке, и к рисованию, и к наукам...
   Школьное обучение уже подходило к  концу  девятого  класса,  и  следовало
выбрать профессию, но Таню все бросало из стороны в сторону: до появления  в
доме Томы она собиралась поступать в музыкальное  училище,  но,  как  только
Тома у них поселилась, Таня, к большому огорчению Павла Алексеевича,  музыку
забросила. Не было у него более приятных минут в  доме,  чем  созерцание  ее
стройной спины с движущимися под  свитером  тонкими  лопатками  перед  новым
инструментом, специально для  нее  купленным.  Павел  Алексеевич  все  хотел
допытаться, почему это Таня наотрез отказалась ходить в  музыкальную  школу,
но она отмалчивалась, а потом  обнимала  его  за  шею,  щекотала  за  ушами,
бормотала что-то про Слоника Ушастого,  хохотала,  визжала  -  и  ни  одного
внятного слова.
   Существенно позже и Павел Алексеевич, и Елена  поняли,  что  же  с  Таней
произошло, - ей, видимо, казалось, что музыкальные ее  успехи  обидны  будут
Томе, отродясь никакой музыки, кроме как из репродуктора, не слышавшей...
   Отцовская библиотека приобретала для Тани все  большую  притягательность.
Работал Павел Алексеевич, как всегда, много, допоздна задерживался в клинике
и, приходя домой и наскоро  поужинав  в  обществе  молчаливой  Василисы  или
сдержанной Елены, все чаще заставал у себя в кабинете Таню,  расположившуюся
в уютном гнезде из двух пледов, диванных  подушек,  с  кошкой  и  книжкой  в
руках... Поблизости от Тани устраивалась безо всякого  комфорта  на  краешке
стула  Тома,  все  такая  же  маленькая,  как  в  двенадцать   лет,   только
растолстевшая. Она вышивала двойным болгарским крестом подушку за  подушкой,
воздвигала в окошке пялец то жирную сирень,  то  корзину  с  преувеличенными
фруктами. Давно забытый и, казалось  бы,  утоленный  голод  побуждал  в  ней
любовь к этой роскоши бедных...
   Девочки были очень привязаны друг к другу,  и  в  их  привязанности  было
взаимное удивление:  как  Таня  не  могла  понять,  что  за  удовольствие  в
протягивании ниток через жесткую канву, так и Тома  недоумевала,  как  можно
полдня сидеть, уткнувшись в скучную книжку.
   Павел  Алексеевич,  наблюдая  за  столь  разными  девочками  -  обожаемой
Танечкой и необаятельной  Томочкой,  плохоньким  дичком,  занесенным  в  дом
особыми обстоятельствами, - следуя своей манере  рассматривать  все  явления
мира исключительно с научной точки зрения, и здесь впадал в теорию, и  здесь
замечал  проявления  великих  природных  законов,   может   быть,   еще   не
сформулированных, но объективно существующих.
   "Подобно тому, как человеческий зародыш, с самого момента оплодотворения,
по минутам и по часам совершает все этапы своего развития, - рассуждал Павел
Алексеевич,  -  так  и  в  родившемся   ребенке   более   сложные   функции,
психофизические,  пробуждаются  в  строго  назначенные   сроки,   в   строго
определенной последовательности. Жевательный рефлекс не может предшествовать
сосательному.  Однако  стимуляцию  и   тот,   и   другой   получают   извне:
прикосновение соска или даже случайного предмета, будь то край простыни  или
собственный палец, побуждает к сосанию в первые  сутки  жизни,  а  попадание
кусочка твердой пищи на распухшие от прорезывания зубов десны - к жеванию  в
полугодовалом возрасте.
   Таким  же  точно  образом  стимулируются  и   процессы   высшей   нервной
деятельности, - размышлял Павел Алексеевич, наблюдая за взрослыми  девочками
в собственной семье. - Потребности, пробуждающиеся в определенном  возрасте,
не получив подтверждающей поддержки извне, из окружающей среды,  ослабевают,
а  возможно,   и   угасают.   Потребности,   таким   образом,   предшествуют
необходимости".
   "Обвинят в ламаркизме", - ухмылялся про себя Павел Алексеевич.
   "Возможно, прежде губ уже родился шепот,  и  в  бездревесности  кружилися
листы..." - строки эти уже были написаны, автор их уже погиб в лагерях, а до
Павла Алексеевича они так никогда и не дошли. Но не было  другого  человека,
которому это поэтическое  гениальное  прозрение  было  столь  внятно  -  как
перевод насущной мысли с языка познания на язык лирики...
   Вот Томочка. Мать оставляла ее спеленутой в кроватке до двух лет,  потому
что бедняге надо было идти на работу, и некому было присмотреть за девочкой,
и никаких детских садов в затемненной  эвакуированной  Москве  в  помине  не
было. А когда Томочку спустили на пол, ей ходить уже не хотелось. Она сидела
в углу, на горке тряпок, с тряпками и  играла.  Первую  книжку  она  увидела
только в школе,  в  семь  лет.  Все  запаздывало,  все  тормозилось.  Бедная
девочка...
   Но Тома вовсе не ощущала себя несчастной. Напротив, она  была  совершенно
уверена в том, что вытянула счастливый билет. Через год после водворения  ее
в доме Кукоцких по просьбе тети Фени Тому отправили на  лето  в  деревню,  и
Тома, еще при жизни матери не раз проводившая лето в Фенином доме,  на  этот
раз возненавидела деревенскую жизнь всей душой. Ее ужаснула бедность,  грязь
и, главное, трудность ежедневной жизни, в которой она должна была  вовсе  не
отдыхать, как отдыхала бы с Таней на даче, а с утра  до  вечера  то  кормить
поросят, то нянчить Фенину трехмесячную дочку, то стирать  в  холодной  воде
грязные тряпки... Молча и нехотя она все исполняла, ни разу  не  ослушавшись
Фени. Дважды она ездила на автобусе  в  дальнюю  деревню  навещать  братьев.
Братья показались ей ужасными - они стали совсем  деревенскими,  в  рванине,
босые и чумазые, дрались и матерились, как взрослые мужики. В  Томе  они  не
вызвали ни сочувствия, ни жалости. А уж о любви и речи быть не могло.
   Ко времени возвращения в город Тома твердо решила, что никогда в жизни не
приедет больше к тетке и сделает все возможное, чтобы  навсегда  остаться  в
семье Кукоцких.
   Тому совершенно не занимало, любят ли ее в новой семье. Она имела в  доме
свое место, скорее напоминающее место домашнего животного. В  этом  не  было
ровным счетом ничего  обидного:  в  иных  домах  весь  домашний  миропорядок
крутится вокруг собачки, которую поутру надо вывести, или кошки, которая ест
только один определенный сорт рыбы.
   У Томы была своя постель в общей с Таней комнате, свое место  за  столом,
между Таней и Еленой Георгиевной,  и  множество  других  предметов,  которых
прежде, в жизни с матерью, у нее никогда не  было:  собственная  расческа  и
зубная щетка, собственные полотенца в  ванной  комнате,  ночная  рубашка,  о
существовании которой она прежде и не слыхивала. За все за это с нее  ничего
не спрашивали. Как ни удивительно, с Тани спрос был гораздо больший -  и  за
шалости, и за опоздания из школы, и за неряшливость, которой Таня  постоянно
грешила. Тома Таню покрывала. Иногда подтирала за ней лужу в ванной или мыла
оставленную на столе чайную чашку, иногда, когда они задерживались в  школе,
брала опоздание на себя:
   -  Тетя  Вася,  меня  оставили  задание   переделывать,   а   Таня   меня
дожидалась...
   И Василиса, второй раз согревавшая девочкам  обед,  переставала  ворчать.
Она даже лишний раз Томе замечаний не делала, хотя была очень  приметлива  и
прекрасно понимала все эти маленькие обманы...
   А об учебе и говорить было нечего.  Таня  была  почти  отличница.  Ей  не
хватало только тщеславия, чтобы получать одни пятерки. Тома за время жизни в
доме стала  твердая  троечница.  И  неловкость  была  в  том,  что  Таниными
четверками в доме были недовольны, а редким Томиным -  радовались.  От  всех
домашних  требовалась  и  деликатность,  и  постоянная  память  о  том,  что
равенство - вещь исключительно  теоретическая  и  даже  в  такой  прикладной
области, как воспитание, не может  рассматриваться  как  серьезный  принцип.
Идеи равенства слегка беспокоили Елену, это была  обостренная  память  о  ее
толстовском детстве. Василиса Гавриловна на эти крючки не клевала:
   - Танечка - особо дело, а Томочка - так совсем другое.
   И потому она попросту говорила Томе:
   - Давай-ка подучу тебя, как капусту квасить, оладьи печь и всякое  такое,
а то ведь я-то помру, а ты ничего и не сможешь...
   Отсутствие э