их,  как  я...  -  вопил  уязвленный
Гольдберг. - У моего отца был счет в швейцарском банке, он был лесоторговец!
Дом на Мойке, дом на Лубянке! Дача в Ялте! Я в социальном смысле труп. Я  не
могу им говорить, что они нарушают ленинские принципы. Кто услышит  меня?  Я
перед этой страной пожизненно виноват.
   - Ну  хорошо,  ты  виноват.  А  я-то  в  чем  перед  страной  виноват?  -
интересовался  Павел  Алексеевич,  хотя  прекрасно  знал,  какое   обвинение
предъявит ему лучший друг.
   - Как? Твой отец был в генеральском чине! От него зависело...
   Павел Алексеевич зевал, мотал головой и просил Елену дать  раскладушку  и
белье. У нее все было наготове. Она Илью Иосифовича любила и жалела.
   Илья Иосифович храпел на раскладушке, сраженный усталостью и алкоголем, а
Павел Алексеевич от этой носовой трехступенчатой музыки долго не мог уснуть,
размышлял ясным ночным размышлением:  какое  нравственное  величие  и  какая
непроходимая глупость совмещаются в одном человеке!  Джигит  еврейский!  Что
это, какая-то особая еврейская болезнь -  синдром  российского  патриотизма?
Вроде псориаза или болезни Гоше...
   Павел Алексеевич вспомнил о недавней пациентке, молодой еврейке, родившей
второго ребенка с болезнью  Гоше.  Наследственное  заболевание...  Гольдберг
что-то говорил о накоплении рецессивных генов у древних  народов  с  высокой
частотой родственных браков. И выдал  что-то  об  оздоровлении  человечества
через смешанные браки. Чуть ли не о создании новой расы людей бредил... А  в
действительности, если вглядеться, все больны. Все вокруг больны.  Ассистент
теперешний, Горшков, болен ненавистью к  теще.  У  него  даже  тембр  голоса
меняется, когда он о ней говорит. А что говорить о ней - вздорная  старушка,
сердечница, диабетик... Медсестра Вера  Антоновна  помешана  на  микробах  -
собственное белье в автоклаве выжаривает... А Леночка? С  ее  снами...  Глаз
смотрит внутрь, что она там видит? Спрашиваешь  ее  о  чем-нибудь,  она  как
будто просыпается. В лице испуг,  напряжение.  Тома  шепчется  с  цветочными
горшками, Василиса крестит плиту,  прежде  чем  конфорку  зажечь...  Большой
сумасшедший дом. Одна Танечка  здоровый  человек  с  нормальными  реакциями.
Впрочем, в последнее время она плохо выглядит. Бледная. Круги  под  глазами.
Или переутомляется, или... Может, снимок сделать?
   "В воскресенье с ней поговорю", - решил Павел Алексеевич.
   Воскресные утра были обыкновенно их  собственные,  совершенно  отдельные.
Василиса еще с вечера уезжала куда-то за город на богомолье. Елена,  никогда
прежде в церковь не ходившая, тоже стала в последнее  время  богомольничать,
как будто назло Павлу Алексеевичу. Правда,  ходила  в  другое  место,  не  с
Василисой. Нашла  на  Пречистенке,  в  старом  московском  храме,  какого-то
священника из архитекторов, с которым и обсуждала свои чертежные сновидения.
Тома  же  отправлялась  на  поклонение  к  рододендронам   и   олеандрам   в
Ботанический сад.
   Воскресные утра принадлежали безраздельно Тане с Павлом Алексеевичем. Они
завтракали вдвоем, часа по два обсуждали все на свете - и  рабочие  дела,  и
литературу, и политику. Павел  Алексеевич  прилежно  слушал  по  ночам  свой
старинный ламповый "Телефункен", все враждебные голоса, которые  пробивались
через воющие заслоны, Таня почитывала первый самиздат  -  неизвестные  стихи
известных поэтов и какие-то новые, свежеиспеченные.  Иногда  совала  и  отцу
что-то особо ей понравившееся. Им важно было обо всем друг другу рассказать.
Политика их до некоторой степени занимала, но обоим интереснее были сосуды и
капилляры.
   Таня освоила специальность  гистологического  лаборанта  играючи  -  дело
тонкое  и  кропотливое,   в   котором   все   ей   нравилось.   Она   варила
красители-гематоксилины по старинным, чуть  ли  не  средневековым  прописям.
Часами выпаривала, отстаивала, фильтровала, перегоняла.  Рассказывала  Павлу
Алексеевичу о своих достижениях, а он усмехался - ничего не меняется, все то
же самое. И в его студенческие годы они изучали препараты,  окрашенные  теми
же способами. Гематоксилин Эрлиха. Жидкость Кульчицкого...
   Тане нравилась вся процедура приготовления препарата, подчиненная  точным
законам, начиная от того момента, когда крысиный мозг плавно соскальзывал  в
фиксирующую жидкость, вплоть до резки  тяжелым  микротомным  ножом  матового
парафинового  кубика,  содержащего  внутри   себя   равномерно   пронизанный
парафином мозг. Тонкая ленточка  микронных  срезов  оставалась  на  ноже,  и
легкой кисточкой  Таня  смахивала  их  на  предметное  стекло,  приклеивала,
закрепляла  и  красила  тем  самым  гематоксилином,  который  сама  три  дня
готовила...  Только  у  старухи  Виккерс,  личного  лаборанта   Гансовского,
препараты были лучше Таниных. Но  Виккерс  пятьдесят  лет  ничем  другим  не
занималась. К тому же Каролина Ивановна не могла самостоятельно  освоить  ни
одной методики, а Таня с наслаждением и азартом бралась за каждую новинку...
   Лаборатория изучала строение и  развитие  мозга.  Морфологи  и  гистологи
наблюдали  в  окуляры  примитивных  микроскопов   за   растущими   деревцами
капилляров мозга, выслеживали тайные процессы проторивания новых  проводящих
путей в мозге  взамен  пораженных  или  дефектных.  Часто  они  использовали
методику  экспериментальной  наливки  туши  в  кровеносную  систему.   Кровь
постепенно замещалась тушью, и  на  приготовленных  впоследствии  препаратах
можно  было  наблюдать  отчетливые   темные   веточки,   набитые   зернистой
темно-серой икрой, - именно так выглядела  тушь  под  микроскопом.  Наиболее
эффективен этот метод был в  случае,  когда  наливку  производили  на  живом
животном. Сердце его билось, не успев  еще  разобраться,  что  вместо  живой
крови гонит мертвую тушь,  и  лишь  постепенно,  изнемогая  от  кислородного
голода,  сердце  замедлялось  и  останавливалось.  Чаще,   однако,   наливку
производили на умершем животном, подвергнутом предварительно разным  научным
воздействиям. Делать было несколько проще, но сосуды  так  хорошо  тушью  не
заполнялись. Наборы необходимых для этих процедур инструментов различались -
что существенно для дальнейших событий.
   В одно из воскресений Танечка с гордостью сообщила отцу, что ее назначили
ответственной за хирургическую комнату и  она  теперь  заведует  ключами  от
шкафчика,  в  котором  хранится  весь  лабораторный  инструментарий.  Теперь
каждый,  кому  предстояло  спуститься   в   операционную,   находившуюся   в
полуподвальном этаже, обращался к Тане за корнцангами, зажимами, скальпелями
и пилами - страшными и красивыми орудиями резки и пилки костных тканей.  Там
внизу, в операционной, резали, кроме крыс, еще и кошек,  собак,  кроликов...
Но   основная   Танина   работа   заключалась   в   изготовлении   тончайших
гистологических препаратов, и эта работа ей очень удавалась.
   Таня наслаждалась новым для нее ощущением профессионализма, когда глаза и
руки живут в согласии, нисколько не нуждаясь ни в командах, ни  в  присмотре
высшей инстанции, делают свое дело независимо и автономно, а  дело  льнет  к
рукам, словно радуясь  происходящему  творению...  Из  Таниных  восторженных
вздохов, из горячности ее рассказов  именно  о  деталях  он  узнавал  в  ней
человека родственной ему природы - дельного...
   В заветном своем ночном писании в те месяцы он  отметил:  "Такое  засилие
болтунов  настало,  какого  прежде  не  было.  Развелось  множество   людей,
профессия которых - исключительно пустое и даже подлое словоговорение.  Весь
народ  заметно  поделился  на  говорящих  и  делающих.   Целые   учреждения,
специальные должности - ужасная зараза. Какое счастье, что Танька из  породы
дельных людей. Дело, профессия - единственная точка опоры. Все прочее весьма
колеблется".
   Весной шестидесятого года Таня сдала  отлично  сессию,  и  ей  предложили
перейти на дневное отделение. Она  отказалась,  даже  не  посоветовавшись  с
домашними. Хотя вечерняя учеба  действительно  была  трудной,  но  оставлять
лабораторию она не собиралась: настоящая ее жизнь  происходила  именно  там,
среди колб, крыс, препаратов, в тесном общении с  Марленой  Сергеевной.  Сам
Гансовский к ней присматривался. Старуха Виккерс собиралась на пенсию, и  он
подумывал о том, не взять ли на ее место Таню. Марлена Сергеевна  догадалась
о намерении шефа и, дорожа Таней как  лаборантом,  сообщила  ему  на  всякий
случай, что та собирается переводиться на дневной. Затевалась небольшая,  но
совершенно  классическая  интрига  на  производственной  почве.  Таня,   как
водится, об этом ничего не знала.
   Детская  клиника,  существовавшая  при  лаборатории,  в   летние   месяцы
обыкновенно  сворачивалась,  оставляли  только  острую  патологию  и   отдел
развития, в  котором  содержались  здоровые  дети,  оставленные  в  роддомах
отказавшимися  от  них  матерями.  До  трех  лет  их  содержали  здесь,  под
присмотром педиатров и физиологов, изучавших развитие "нормального" ребенка,
потом распределяли по детским домам. В  эти  летние  месяцы,  когда  клиника
почти  прикрывалась,  аспиранты  и  научные  сотрудники  имели   возможность
сосредоточиться  на  той  работе,  которая  в  диссертациях  шла  в   раздел
"Экспериментальная часть".  Жизнь  лаборатории  становилась  интенсивней,  в
хирургической оперировали каждый день,  по  жесткому  графику.  Прибавлялось
работы и Тане - она отвечала за стерилизацию и выдачу инструментов.
   Событие,  ставшее  самым  значительным  в  ее  жизни,  начиналось   очень
невзрачно  и  обыденно.  Миловидная,  припадающая  на  полиомиелитную   ногу
лаборантка Рая, держа в цепких руках лоток, укрытый  пожелтевшей  от  многих
стерилизаций пеленкой, попросила выдать ей набор  инструментов  для  наливки
тушью.
   - Кого наливаешь? - деловито спросила Таня.
   - Плод человеческий, - ответила Рая.
   Таня звякнула ключом, отпирая стеклянный шкаф  с  мелкими  металлическими
драгоценностями,  вытащила   из   сломанного   бимса   пинцеты,   скальпели,
пересчитала всю эту старую дребедень поштучно и, подбирая  зажимы,  спросила
как бы между прочим:
   - Живой, мертвый?
   - Мертвый, - спокойно отозвалась миловидная Рая, расписалась  в  тетрадке
за полученный инструментарий и стала  неровно  спускаться  в  полуподвал  по
круто прорубленной вниз лесенке...
   Она уже успела прогромыхать донизу и шваркала рукой по  стене  в  поисках
выключателя, когда Таня поняла, что именно она спросила... А поняв, положила
ключ от операционной на место, сняла белый халат, повесила его на вешалку  и
вышла из лаборатории. Больше она туда не вернулась. Не  вернулась  она  и  в
университет. Роман ее с наукой закончился в этот самый час и навсегда.

18

   Неделю она молчала. Утром, как обычно, уходила из дому, шла  пешком  куда
глаза глядят - то в центр, то в Марьину рощу, то в  Тимирязевскую  академию.
Сроду не было у нее такого пустого времени. Лето было поздним, и,  хотя  был
уже конец июня, зелень парков была еще новой, необтрепанной,  и  липа  цвела
запоздало, и особенно обаятельными были закоулки, проходные дворы,  ветхость
деревянных домов казалась милой и домашней, и Таня бродила до устали,  потом
покупала хлеба, плавленый сырок, бутылку теплого лимонада и  устраивалась  в
каком-нибудь укромном,  уютном  месте,  возле  дровяных  сараев,  на  откосе
заброшенной ветки железной дороги, в парке на лавочке...
   Состояние ее было весьма странным, раздвоенным. Кажется, что она вовсе ни
о чем не думала, только ходила и  смотрела  по  сторонам,  но  мысль  сидела
внутри ее, сама поворачивалась с  боку  на  бок,  так  и  эдак,  и  даже  не
отчетливая какая-то мысль, а это поразившее ее до глубины событие, что  она,
Таня Кукоцкая, спросила у Раи Пащенковой, живой ли плод, то  есть  живой  ли
ребенок, и  если  бы  он  был  живым,  то  она  выдала  бы  Рае  необходимые
инструменты,  чтобы  налить  в  вену  тушь  и  умертвить  в  процессе  этого
мероприятия живого ребенка... не крысенка, не котенка  и  не  крольчонка,  а
существо с именем, фамилией и днем рождения... Неужели  каждый  человек  так
близок к совершению убийства или это нечто особое, что  произошло  только  с
ней?
   Проблуждав по городу с утра до вечера, она возвращалась  домой,  ужинала,
ложилась спать, быстро засыпала, но вскоре просыпалась и  маялась  без  сна.
Однажды среди ночи она, не выдержав пустоты бессонницы, оделась  и  тихонько
выскользнула   на   улицу.   Прошлась   по   окрестным   знакомым    дворам,
преобразившимся  в  огромные  театральные  декорации.  Вышла  луна,   быстро
пробежала по небу и закатилась над Бутырской  тюрьмой.  Потом  подул  ветер,
посветлело небо, дворничиха, нанятая  взамен  Лизаветы  Полосухиной,  начала
мести сухой метлой двор, поднимая облачко пыли...
   К половине седьмого Таня вернулась домой, легла  и  заснула.  Когда  Тома
стала ее будить, она пробурчала, что никуда сегодня не идет...  Потом  Елена
склонилась над ней:
   - Танюш, что случилось? Не заболела?
   Натянув простыню на голову, Таня ответила ясным голосом:
   - Не заболела. Сплю. Оставьте меня в покое.
   Елена удивилась: что за ответ? Таня никогда не грубила...
   Проснулась Таня к обеду. В доме никого не  было,  даже  Василиса  куда-то
ушла. Таня обрадовалась, что никому ничего не надо объяснять, и опять  пошла
шататься без цели и без смысла... Палиха, Самотека, Мещанские...  Деревянные
дома, остатки слободской жизни...
   Она, пожалуй, уже была готова поговорить обо всем с  отцом  и  послушать,
что скажет ей он, самый главный, самый умный, самый  ученый...  Но  отца  не
было, он был в срочной командировке, и Таня сердилась и  готовила  для  него
длинную ехидную фразу: когда ты нужен, то всегда либо на операции,  либо  на
консультации, либо в Праге, либо в Варшаве...
   Еще можно было бы поговорить с Виталькой Гольдбергом, но  он  шабашил  на
каком-то коровнике в Костромской области... Говорить с  матерью,  Томой  или
Василисой - все равно что с кошкой советоваться...
   Когда Таня вернулась домой, Тома уже завалилась спать,  матери  почему-то
не было дома, а Василиса сидела на кухне, перебирала гречку.
   - Есть будешь? - спросила Василиса.
   Есть Тане не хотелось. Она налила себе  чаю,  села  напротив  Василисы  и
огорошила ее вопросом:
   - Вась, как ты думаешь, когда душа прикрепляется к ребенку  -  сразу  при
зачатии или только при рождении?
   Василиса вылупила на нее  свой  пуговичный  живой  глаз  и  ответила  без
малейшего колебания:
   - Знамо дело, при зачатии. А как иначе?
   - Это церковное учение или ты сама так думаешь?
   Василиса честно наморщила лоб. У нее было упорное заблуждение: именно то,
что она думала, и  казалось  ей  церковным  учением,  но  теперь  она  вдруг
засомневалась - второй вопрос оказался сложнее первого.
   - Да что ты меня пытаешь, у отца спроси, ему-то  виднее,  -  рассердилась
вдруг она.
   - Спрошу, когда приедет. - И Таня, оставив грязную чашку на столе, ушла.
   Василиса закрыла глаз, задумалась: а неспроста... чего это вдруг ей  надо
знать про это? Может, Елене шепнуть? Впрочем, и сама Елена в глазах Василисы
в этом отношении не была вполне благополучна.

19

   Павел Алексеевич приехал из Польши с целым  чемоданом  подарков.  Он,  по
своему обыкновению, зашел в первый попавшийся магазин и закупил все, включая
чемодан.  Магазин  оказался  по   случайности   специализированным   -   для
новобрачных, и потому  все  покупки  были  белыми,  кружевными,  пошлейшими.
Василиса с Томой ахали над красотой,  а  Таня  с  матерью  только  понимающе
улыбнулись друг другу... Промахнулся отец. Впрочем,  туфли  белые  оказались
впору и Елене, и Тане... Прошло еще три дня, прежде чем  настало  воскресное
утро, которого Таня так ждала. К этому времени в бессмысленных прогулках она
выходила целую теорию  отрицания  мира,  дурацкого,  бредового,  поганейшего
мира, жить по законам которого она решительно отказывалась.
   За завтраком она рассказала отцу о главном происшествии. Очень  сдержанно
и точно. Ему ничего не надо  было  разжевывать,  он  мгновенно  понял  самое
зерно.
   - Ты понимаешь, о чем я хочу с тобой поговорить?  -  закончила  она  свой
рассказ.
   Он сидел молча, и Таня молчала, ждала, что он скажет. А он  вспоминал  ее
трехлетнюю, пятилетнюю, примерял на взрослую,  с  несчастным  лицом  молодую
женщину все ее глупые детские  прозвища  -  бельчонка  глазастого,  вишенку,
котика... Неужели и здесь ожидает его крах?
   - Ты хочешь говорить о профессионализме? - спросил он дочь.
   - Именно, - кивнула она.
   - Видишь ли, профессия - это угол зрения. Профессионал очень хорошо видит
один кусок жизни и может не видеть других вещей, которые  его  профессии  не
касаются.
   - Пап, я читала об эсэсовских врачах. Они проводили опыты по  воздействию
на человека, кажется, низких температур  или  какой-то  химии.  Они  ставили
опыты на пленных, все равно приговоренных к расстрелу. Ну, к уничтожению.
   - Да, да. Знаю. Ужасно. Их потом  судили  на  Нюрнбергском  процессе.  Ты
права. Конфликт этот принципиально существует. -  Он  потер  глаза,  которые
враз устали от этого разговора. - Ты только не забывай о том, что приговор в
некотором смысле всем подписан заранее - и врачам, и пациентам.
   Таня вскинула брови:
   - Ты хочешь  сказать,  что  все  люди  смертны?  Если  это  принимать  во
внимание, то получается еще хуже. Еще гнусней. Ни в чем нет ни капли смысла.
У нас в патологии  сейчас  лежит  ребенок  -  тельце  крошечное,  а  головка
девяносто сантиметров в диаметре. Пленка растянутой кожи на водяном  пузыре.
И никакие крысы его не спасут! Значит, лучше убить его, взять в острый опыт?
   - Ну, это вообще в расчет не  берется.  Идиотское  рассуждение.  -  Павел
Алексеевич пожал плечами. "Зачерпнула семейных предрассудков", -  подумал  с
раздражением, но решил, что разговор надо довести до конца. - В нашем  деле,
Таня, профессионал тот, кто  берет  на  себя  ответственность,  выбирает  из
имеющихся возможностей наиболее  приемлемую,  иногда  это  выбор  жизни  или
смерти. В медицине есть своя этика, возьми Гиппократа, почитай,  уже  он  об
этом писал. Есть готовые решения: в  моей  профессии,  когда  надо  выбирать
между жизнью ребенка и жизнью матери, обычно выбирают жизнь женщины. Это  не
так уж редко происходит. Что же  касается  твоей  истории,  то  вопрос  этот
совершенно умозрительный: тебе на минуту показалось, что ты можешь оказаться
убийцей...
   Таня перебила отца:
   - Пап, мне не показалось. Что я эти два года делала? Убивала крыс.  Целую
гору крыс  порезала.  Это  оказалось  очень  просто.  Хрясь,  хрясь...  А  в
результате... Какой-то барьер размылся...
   - Нет, нет, нет. Это - к маме. Про эти барьеры я ничего не знаю  и  знать
не хочу. Есть определенная иерархия ценностей, и  человеческая  жизнь  -  на
самой вершине.  И  если  для  того,  чтобы  спасти  жизнь  одного  человека,
научиться лечить одно только человеческое  заболевание,  надо  уничтожить  в
лабораториях сто тысяч, да сколько угодно животных, вопросов нет.
   - Пап, ты не понимаешь, я о другом. Бог с ними, с крысами. Я о  себе.  Со
мной-то что произошло? - выставила Таня перед собой удивленные худые руки.
   - Никакой трагедии не вижу. Это был профессиональный ход мыслей, и он дал
сбой. Такое бывает.
   - Ничего себе сбой! Ты что, не понимаешь, что  ли?  Я  режу,  режу  своих
крыс, полные корзины дохлятины, чтобы получить результат. Чтобы  что-то  там
узнать, что-то вылечить, а по дороге со мной происходит такое, что  я  теряю
какие-то основные понятия, разницу  между  человеческой  и  крысиной  жизнью
потеряла... Я не хочу больше быть хорошей девочкой, которая  крыс  режет!  -
Таня почти кричала, а Павел Алексеевич все больше хмурился, так что  морщины
собрались на голом лбу чуть ли не до затылка.
   - Извини, деточка. А кем ты хочешь быть?
   Таня уже прыскала слезами. Павел Алексеевич этого не выносил.