- Я хочу быть плохой девочкой, которая никого не режет!
   - Ты с Ильей Иосифовичем поговори. Он философ. Докажет тебе, что все есть
материал. И мы с тобой, и крысы, и дрозофилы - все едино. Меня не интересует
философия. Я занимаюсь прикладными вопросами -  поворот  на  ножки,  двойное
обвитие пуповины... Я отказываюсь решать вопросы мирового значения. У нас  и
так полстраны только этим и занимается... Это  безответственное  занятие.  А
всякий,  кто  вообще  что-то   делает   толковое,   несет   ответственность.
Большинство людей старается не делать вообще ничего...
   - Не хочу я такой ответственности! - Злые слезы  уже  текли  по  Таниному
лицу. Она ждала от отца сочувствия и понимания, но ничего подобного в нем не
находила. Павел Алексеевич смотрел на нее чужим и неодобрительным глазом:
   - Тогда надо было играть на пианино. Или пересаживать кактусы. Или,  если
хочешь, чертить чертежи... а не наукой заниматься...
   - А я ничем таким больше и не занимаюсь. Все. Я бросила. -  Медленными  и
не вполне уверенными движениями Таня  собрала  со  стола  чашки,  сложила  в
мойку...
   Павел  Алексеевич  смотрел  в  ее  напряженную  спину  с   отвратительным
чувством, что это с ним уже было. Ну конечно, обидел, обидел девочку, старый
дурак! Так же, как было с Леночкой... И оскорбленная Таня  такими  же  точно
медлительными и неуверенными движениями собирает со стола чашки...
   Он схватил ее за острые плечи, обнял:
   - Таня! Не надо делать из эксперимента трагедию.
   Стройная молодая женщина, так похожая на свою мать в эту  минуту,  что  у
Павла Алексеевича сердце защемило, обернула к нему залитое слезами злое лицо
и тихо сказала:
   - И даже ты как все... Ничего не понимаешь...
   Вышла из кухни, крепко хлопнув  дверью  и  оставив  Павла  Алексеевича  в
глубоком огорчении и недоумении:  что  сказал  он  такого  несуразного,  чем
оскорбил свою любимую девочку?
   Павел Алексеевич сел на свое хозяйское место за большим  столом,  положил
бритую  голову  на  руки.  Задумался...  Есть  множество   причин,   которые
удерживают  людей  от  приближения  друг   к   другу:   стыдливость,   страх
вмешательства, равнодушие, физическое отвращение, в конце концов. Но есть  и
поток противоположный, влекущий, притягивающий до  полной,  самой  возможной
близости.  Где  эта  граница?  Насколько  она  реальна?   Очертив   условный
магический  круг,  больший  или  меньший,  каждый  живет   в   самим   собой
ограниченной клетке и относится к  этому  умозрительному  пространству  тоже
по-разному.  Один  своей  воображаемой  клеткой  дорожит  безмерно,   другой
тяготится, третий желает впустить в свое личное пространство своих избранных
любимых и выставить тех, кто туда напрашивается...
   Среди множества людей, знакомых Павлу Алексеевичу, большинство вообще  не
выносили никакой самоизоляции, более всего боялись остаться наедине с  самим
собой и готовы с кем  угодно  чай  пить,  беседовать,  делать  разнообразную
работу, лишь бы не оставаться в одиночестве. Пусть  даже  неудобства,  боль,
страдания, но лишь бы публично, лишь бы на людях. Они и придумали пословицу:
на миру и смерть красна... Но люди мыслящие, созидающие, да и вообще чего-то
стоящие всегда ограждают себя этой  защитной  полосой,  зоной  отчуждения...
Каков парадокс! Самые тяжкие обиды как раз из-за того и происходят, что даже
самые близкие люди по-разному проводят внешние и  внутренние  радиусы  своей
личности. Одному человеку просто необходимо, чтобы жена  его  спросила  пять
раз: почему ты сегодня  бледен?  как  ты  себя  чувствуешь?  Другой  излишне
внимательный взгляд воспринимает как посягательство на свободу...
   "Какая странная, редкостно  странная  семья  у  нас,  -  размышлял  Павел
Алексеевич, - может, оттого, что только двое из нас - Елена и Таня - связаны
настоящими узами крови... все остальные собрались вместе по прихоти судьбы".
   Вообще-то  Павел  Алексеевич  планировал  на  сегодня  кое-какую  работу:
просмотреть американские журналы, дать отзыв на диссертацию, которая уже две
недели лежала... Но  настроение  его  было  испорчено,  читать  безграмотную
диссертацию чьего-то сына было неохота. Он открыл дверцу  буфета  -  бутылка
стояла на месте, - сковырнул с нее металлическую крышечку... "А  виноват  во
всем я, старый дурак. Всех обидел: Елену, Таню, Василису..."

20

   Таня вылетела из дому  и  понеслась  чуть  ли  не  бегом  к  Савеловскому
вокзалу, потом метнулась  вправо,  влево,  прошла  по  путанице  проулков  и
проходных дворов и огляделась только на задах  Минаевского  рынка.  Разбитый
дощатый прилавок, который еще не  успели  сжечь,  горы  рыночного  мусора  -
гнилых овощей, битого стекла.
   Солнце припекало  из  последних  предзакатных  сил.  И  слезы,  и  злость
выветрились. Таня присела у стены  сарая.  Рядом  трое  мальчишек  лет  семи
играли в карты. Один из них был с заячьей губой, второй - с обрубком  правой
руки, третий более или менее нормальный,  но  лицо  в  крупных  прыщах.  Они
шлепали картами и матерились. Смотреть в их сторону было неловко. А в другой
стороне сидела  пьяная  парочка.  Невообразимо  грязные  и  очень  радостные
странные  существа,  слишком  тепло  одетые  для   летнего   времени   -   в
тренировочных штанах, в зимних, разлезшихся  на  составные  части  ботинках.
Половая принадлежность неопределенная. Пустая бутылка стояла перед ними.  Им
было хорошо. Серый батон и плавленый сырок лежали  на  картонке,  довольство
прямо-таки струилось над ними розовым паром. Они смотрели на Таню и о чем-то
переговаривались. Одно из неопределенных существ поманило Таню и, когда  она
двинулась им  навстречу,  вытащило  из  махристой  сумки  непочатую  бутылку
дешевого вина и подмигнуло...
   Лыжные шерстяные шапочки исчезнувшего от грязи  цвета  были  натянуты  на
лбы, так что волос не было видно, и, только вглядевшись,  по  небритой  щеке
того, что был помельче, Таня определила его как особь мужского пола.
   - Иди налью тебе, - предложено было Тане.
   Теперь стало ясно, что второе существо - женщина. Лицо ее было рябоватым,
темень старого синяка лежала под глазом.
   Таня подошла поближе. Женщина старательно потерла черной рукой  стакан  и
налила  почти  доверху.  Таня  взяла  стакан  и   выпила   залпом.   Женщина
удовлетворенно засмеялась:
   - Ну точно, вот он говорит, что ты не  станешь,  а  я  говорю:  някто  не
откажется!
   Таня почувствовала себя жертвой  эксперимента  и  радостно  засмеялась  в
ответ. Вино показалось ей очень вкусным, сразу же забрало, и впервые с  того
момента,  как  вышла  из  дверей  лаборатории  неделю  назад,  она  испытала
облегчение...
   - Спасибо, очень хорошее вино, - поблагодарила Таня, вернув стакан.
   Пьянчужка встрепенулась:
   - Ты ня пей вина, дочка.
   Говор у нее был не московский, с сильным "я" вместо "е".
   - Да я и  не  пью,  -  отозвалась  Таня,  но  добродушный  с  виду  мужик
разгневался ни с того ни с сего:
   - Знаем, как не пьешь. Ишь стаканюгу-то высосала, не подавилась.
   - Да ты ня смотри на него, он дурной,  -  опять  подмигнула  женщина,  но
спутник ее рассердился еще сильнее, медленно вытащил синюю ручищу и, пытаясь
сложить ее в кулак  -  не  получалось,  распухшие  пальцы  не  складывались,
торчали врастопырку, - сунул женщине под нос...
   Она с неожиданным кокетством шлепнула его по руке:
   - О, испужал!
   - Смотри, я тя проучу, - пригрозил он.
   - А ну-ка вот. - Женщина дипломатично пошла на попятный, налила проворной
рукой в грязный стакан и поднесла мужичку.
   - Вот так и лучше, - принял он стакан  в  корявую  руку  и  выпил.  Потом
вдумчивым   замедленным   движением   поставил   пустой   стакан   рядом   с
невостребованным питанием и обратился к Тане:
   - Чем так сидеть, сходила бы да еще взяла.
   Таня послушно встала:
   - А какого?
   - Какого! - передразнил он. - Финь-шампаньского! На какое хватит, такое и
бери... Знаешь, куда иттить? В "деревяшку" надо, все магазины закрыты.
   Сначала Таня купила одну бутылку  сухого  вина  "Гурджаани",  но  покупка
получилась не правильной, мужик просто руками развел от возмущения.  Тем  не
менее выпили. Потом, едва успев, уже перед самым закрытием,  она  сходила  и
купила еще две бутылки  портвейна,  который  оказался  в  самый  раз.  Между
"Гурджаани" и портвейном пришел милиционер и всех  прогнал.  Они  устроились
неподалеку, в уютном, заросшем  лопухами  слепом  углу  двора,  между  тремя
осыпающимися строениями, которым слово "дом" было не по чину...
   Благодать прибывала. Парочка на Таню особого внимания не обращала.  Мужик
за все время, кроме междометий, изрек только три членораздельных слова:
   - Летом хорошо. Тепло...
   Из-под шерстяных шапок лил на их  грязные  лица  банный  светлый  пот,  и
летний день все длился. Это была не лень, не праздность - отдохновение.
   За всю свою почти двадцатилетнюю жизнь Таня никогда не попадала  в  столь
счастливое место, где отменены работа, забота, долг и спешка. Эта  спившаяся
парочка обладала такой изобильной свободой, что и на Таню ее хватало.
   Тетка  разулась,  выпростала  из  остатков  обуви  грязные  босые   ноги.
Раскорячившись, поставила ступни на теплую траву. Хорошо... Потом отошла  на
пару шагов в сторону, спустила штаны.  Зад  сверкнул  неожиданной  белизной.
Мужик благостно прокомментировал событие:
   - Ссыт, сучка...
   И  сам  надумал.  Встал,  оттянул  резинки  многочисленных  тренировочных
портков, вытащил мелкую снасть, и лопух затрясся от здоровой струи.
   Тане было хорошо и даже, по  мере  опьянения,  становилось  все  лучше  и
лучше, пока она не заснула здесь же, в тени орошенных лопухов.
   Проснулась она, когда уже стемнело, от резкого приступа тошноты.  Она  не
сразу поняла, где находится.  Пошевелилась.  Встала  на  колени.  Ее  сильно
вырвало. Она вытерла рот куском грубого лопушиного листа. Парочки никакой не
было. Надо было отсюда выбираться. Она двинулась - снова ее настигла  рвота.
На этот раз хлестало из нее ужасно, и желудок, казалось,  рвался  на  части.
Отблевав, пошла через темные,  освещенные  только  слабым  заоконным  светом
дворы. Миновала один, другой, третий.  Зазвенел  невдалеке  трамвай,  и  она
пошла на его привычную музыку. Улица оказалась знакомой. Тихвинская.  Совсем
близко от дома.
   Ей снова стало хорошо, как будто что-то прекрасное с  ней  произошло.  А,
эти бродяги... Симпатичные, свободные ото всех забот люди...
   "Какая жизнь прекрасно простая! Я что-то над собой такое сделала - хрясь!
хрясь! Больше  не  хочу.  Никаких  беременных  крыс,  гидроцефалии,  никаких
растущих капилляров!"
   И на Таню снизошло то безмятежное спокойствие, райская минута  довольства
и радости, которая сияла над пьяной бродячей парочкой...

21

   Елена Георгиевна сидела на  узкой  деревянной  скамье  позади  церковного
ящика и ожидала  знакомого  священника.  Служба  уже  окончилась.  Прихожане
разошлись. Уборщица позвякивала ведром. Гулкой тишине храма шли  эти  мелкие
металлические позвякивания...  В  трапезной  обедали  священники,  церковный
староста и регент, и до Елены доносился запах  жареного  лука.  Освещение  в
храме было самое что ни на есть театральное  -  полумрак  разрубали  толстые
столбы солнечного света, падающие от довольно высоко расположенных  окон,  и
попадающие в эти световые потоки иконы сияли  отчищенными  окладами,  горели
медные подсвечники, а куда свет не доставал, оттуда  шло  только  загадочное
мерцание, блики, колыхание догорающих свечных огней... На душе у  Елены  был
мир и тишина. Ради этих минут и приходила она сюда: беспокойства ее казались
сейчас суетными, проблемы  -  несущественными  и  ожидаемый  давно  разговор
неловким и  фальшивым...  Может,  напрасно  просила  она  отца  Владимира  о
встрече? Может, и не надо никому ни о чем рассказывать? И как  рассказывать?
Да, мир распадается на куски. Но ведь она и  сама  прекрасно  понимает,  что
распадается не мир, а ее  сознание,  и  отбиваются  драгоценные  осколки  со
знаниями, воспоминаниями, навыками жизни... Она бы пошла к невропатологу,  к
психиатру, а не к священнику, если бы  в  трещины  расколотого  сознания  не
проникало нечто постороннее,  точнее,  потустороннее,  голоса  и  лица,  все
нездешнее, тревожное, но иногда и невыразимо прекрасное... Прелесть?  Обман?
Как сказать это?
   Священник уже направлялся к ней, вытирая на ходу клетчатым  платком  рот,
потерявшийся в усах и бороде...
   - Ну вот,  моя  дорогая,  весь  к  вашим  услугам,  -  сказал  совершенно
по-светски, как в давние времена, когда он работал еще в Моспроекте, а Елена
время от времени делала для него чертежную работу. - Какие проблемы?
   Не было у Елены таких проблем, которые могли бы обсуждаться таким бодрым,
деловым способом.
   - С дочкой сложности... - выдавила из себя Елена.
   Она не собиралась разговаривать с ним о Тане, но поскольку с Таней вопрос
был конкретным, общепонятным, она и сказала о  ней.  Ощущение  предательства
захватило Елену, - не поручала ей Таня обсуждать ее дела  с  кем  бы  то  ни
было, но деваться было некуда, и она продолжала:
   - Она очень способная девочка, училась хорошо,  а  теперь  вдруг  ушла  с
работы, ничего не делает, гуляет с утра до ночи и ничего не говорит...
   - Сколько ей, двадцать? - Отец Владимир сокрушенно покачал грубым толстым
носом, глаза под сросшейся на переносье бровью глядели сочувственно. -  И  с
моими то же... Коля институт бросил, Наточка от мужа  ушла...  Вырастили  мы
своих детей без церкви, и вот самые плачевные результаты...
   Елене Георгиевне стало нестерпимо скучно, но уйти сразу было  невозможно,
и они еще минут двадцать проговорили о вреде  атеистического  воспитания,  о
необходимости приводить детей в  церковь  с  малолетства,  о  пользе  чтения
Евангелия, о молитве и других  хороших  и  правильных  вещах.  Это  было  на
удивление похоже на то, что своими, гораздо менее складными словами говорила
Василиса.
   В начале четвертого Елена вышла на улицу. Солнце все  сияло,  и  все  еще
было лето, но место показалось ей  совершенно  незнакомым,  и  она  испытала
дикий страх, какой испытывает ребенок, потерявший мать в вокзальной толпе...
Она постояла, подождала: вдруг пройдет... Такое с ней иногда  случалось,  но
только на мгновенье, как затмение. Теперь это забытье мира длилось,  и  надо
было к нему приспособиться...
   "Это город, - сказала себе Елена. -  Я  в  Москве.  Я  приехала  сюда  на
метро....  Или  на  троллейбусе...  Надо   спросить,   какое   здесь   метро
поблизости... Около  моего  дома  есть  метро.  Как  называется,  не  помню.
Стеклянные цветные витражи... У меня есть дом. Дома есть телефон... Номер...
не помню... Надо спросить у  того,  с  кем  я  сейчас  разговаривала..."  Но
вспомнить, с кем она только что говорила и о чем, она не могла...
   Высокая женщина в светлом костюме, в шелковом c  серо-голубыми  разводами
шарфике на седеющих волосах стояла на паперти, пытаясь найти  хоть  какую-то
шероховатость в  пустынном  зеркале  мира,  который  только  что  был  полон
цветными и разнообразными подробностями, у каждой из которых было  название,
имя... Она медленно пошла по переулку. И шла долго, по местам  незнакомым  и
скорее приятным, но совершенно неузнаваемым. Старалась не переходить улиц  -
было страшно. Устала,  посидела  на  лавочке  в  каком-то  сквере.  Захотела
спросить у сидящей рядом женщины, который час, но не смогла задать вопрос  -
слова и не складывались, и не произносились. Потом кто-то знакомый тронул ее
за плечо:
   - Елена Георгиевна? У вас что-то случилось?
   Голос был женский, участливый. Кто  это  был,  Елена  так  никогда  и  не
вспомнила. Этот ангел проводил ее до дома, помог справиться  с  ключом.  Был
почему-то  уже  поздний  вечер.  Куда  делось  дневное   время,   совершенно
непонятно. Елена села в свое кресло на кухне и  сидела  в  нем  долго-долго,
пока не уснула... В доме спали еще два человека - Павел Алексеевич  в  своем
кабинете и Тома  в  детской.  Рядом  с  кушеткой  Павла  Алексеевича  стояла
порожняя водочная бутылка. Тома спала, не помыв выпачканных землей рук и  не
погасив света. Василиса в тот вечер  домой  не  вернулась.  Так  же,  как  и
Таня... Но Елена этого не заметила.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

   Песок, подхваченный током воздуха,  тонко  звенел,  ударяясь  на  лету  о
прозрачные стебли сухих ломких растений. Все стороны горизонта были затянуты
дымкой,  и  никаких  признаков  светил  в  небе  не  было.  Маленькие  вихри
заворачивались вокруг слабых мелких холмов, рассеивались,  снова  возникали.
Песок медленно перекатывался с места на  место,  тек,  как  сухая  вода,  но
очертания этой бледной земли почти не менялись.
   На одном из плоских холмов, полузанесенная песком, лежала женщина.  Глаза
ее были закрыты, но пальцы ощупывали песок и, ухватив  в  горсть,  просыпали
тонкими струйками.
   "Наверное, я уже могу открыть глаза", -  подумала  женщина.  Помедлила  и
открыла. Мягкий полусумеречный свет был приятен. Она еще немного полежала  и
приподнялась на локте. Потом села. Песок защекотал, ссыпаясь  с  ее  одежды.
Она посмотрела на рукав своей белой,  в  мелкий  зеленый  цветочек,  рубахи.
"Новая, пакистанская. Подарили, я такую не покупала",  -  отметила  она  про
себя  и  почувствовала,  что  ей  мешает  узел  белого  в  горошек   платка,
повязанного по-деревенски под подбородком. Она  улыбнулась  и  скинула  его.
Села, подтянув колени почти под подбородок: как хорошо... как легко...
   Она просунула руки под подол рубахи и  ощутила  грубую  шершавость  своих
ног. Провела ладонями по икрам, посыпался песок.  Женщина  задрала  подол  и
удивилась, увидев свои ноги, - они были в грубых трещинах. Кожа около трещин
заворачивалась розовыми пересохшими трубочками. Она стучала по  ним,  и  они
отлетали, точь-в-точь как краска со старых манекенов.  Она  с  удовольствием
начала обскребать эту  засохшую  краску,  из-под  которой  сыпалась  грязная
гипсовая пыль, и внутри открывалась новая молодая  кожа.  Особенно  ужасными
были большие пальцы ног - на них наросла желто-серая кора, из которой торчал
разросшийся, как древесный гриб, ноготь.
   "Фу, гадость какая", - потерла она с некоторой  брезгливостью  эти  почти
известковые наросты, и они неожиданно легко  отслоились  и  упали  в  песок,
мгновенно с ним смешавшись. И высвободились пальцы ног - новые, розовые, как
у младенца. Откуда-то взялись оливковые  парусиновые  туфельки  на  костяных
пуговках, такие знакомые... Ну да, конечно, бабушка купила  их  в  Торгсине,
туфли ей и синюю шерстяную кофту маме - за золотую цепочку и кольцо...
   Руки  тоже  были  покрыты  сухой  пыльной  коркой,  она  потерла  их,   и
выпростались тонкие длинные пальцы, без утолщений на суставах, без  выпуклых
темных вен, - как из перчаток...
   "Как славно, - подумала она. - Я теперь как новенькая".
   И нисколько не удивилась. Она встала на ноги и почувствовала,  что  стала
выше ростом. Остатки старой кожи  песчаными  пластами  упали  к  ногам.  Она
провела рукой по лицу, по волосам -  все  свое  и  все  изменившееся.  Песок
хрустел под ногами, каблуки увязали в песке. Было не  холодно  и  не  жарко.
Свет не убывал и не прибавлялся - ранние сумерки и, казалось,  ничего  и  не
собирается здесь меняться.
   "Я осталась совсем  одна",  -  проскользнуло  в  мыслях.  И  тут  же  она
почувствовала легкое движение у ног: серая, с извилисто-темными полосками на
боках простонародная кошка коснулась ее голой  ноги.  Одна  из  бесчисленных
мурок, сопровождавших ее всюду. Она наклонилась, погладила выгнутую  спинку.
Кошка отзывчиво мурлыкнула. И вдруг все изменилось:  оказалось,  что  воздух
вокруг нее населен. В нем происходило движение теплоты,  переливы  какого-то
качества, которое она не умела правильно  назвать:  "Живой  воздух,  и  этот
воздух ко мне не безразличен. Пожалуй, благосклонен..."
   Втянула в себя - пахло чем-то знакомым, приятным, но