ный
внутренний разлад. Слова Павла  Алексеевича  о  ее  женской  неполноценности
сидели занозой в душе Елены. Препятствие оказалось непреодолимым -  ночевала
теперь Елена на диванчике  на  закрытой  террасе.  Павел  Алексеевич,  когда
приезжал, оставался в кабинете наверху, спальня их пустовала.  Он  тоже  был
несказанно оскорблен: Елена своими словами как будто лишила его отцовства.
   Оба страдали, хотели бы объясниться, но повиниться было не в чем - каждый
чувствовал себя правым и несправедливо обиженным. Объяснения между ними были
не приняты, да и обсуждать интимные стороны жизни они не умели и не  хотели.
Отчуждение только возрастало.
   По воскресеньям Павел Алексеевич вставал рано, поднимал девочек и вел  на
речку. Они до обеда полоскались, он учил  их  плавать.  Потом  возвращались,
обедали. Тома старалась не скрести ложкой по тарелке, пользоваться вилкой  и
не набрасываться на хлеб...
   Несмотря на весь внутренний разлад, семейная машина ехала  по  накатанной
дорожке: Павел Алексеевич  приносил  в  дом  свои  немереные  деньги,  Елена
зачитывала списки, отправляла переводы  и  посылки,  но  без  Василисы  этот
праздничный и торжественный ритуал  как  будто  терял  смысл.  Два  случайно
совпавшие события - семейная ссора и приход в дом Томы - как-то  соединились
вместе, и Елена с глубоко запрятанной  неприязнью  наблюдала  за  мышевидной
девочкой, едва достающей Тане до плеча...
   В самом конце лета вернулась Василиса - как ни в чем не бывало. Увидев ее
на дорожке, ведущей к террасе, Елена заплакала. Заплакала и  Василиса.  Была
она до черноты загорелой и еще более худой, чем  обыкновенно.  Не  объяснила
ничего, а Елена и не стала ничего спрашивать. Обе были счастливы. На  другой
день пришло письмо от Томиной тетки - она  просила  "передержать  племянницу
хотя бы до Рождества". Елена читала письмо, а Василиса кивала сухой головкой
в такт словам.  Помолчали.  Потом  Василиса  сварила  кофе  -  это  была  ее
единственная пищевая слабость, и она в своих скитаниях более всего, кажется,
по  кофе  и  стосковалась...  Василиса   налила   большую   кружку   жидкого
коричневатого напитка и первой начала разговор, который давно  уже  висел  в
воздухе:
   - Ну что же, надо с Томочкой-то решать... Не щенок, не  кутенок.  Феня-то
ее брать не хочет. Либо в детдом определять, либо оставлять.
   - Да я уж думаю, - нахмурилась Елена. Сердце ее никак не  лежало  к  этой
девочке, но она уже знала, что сердце ее не имеет никакого значения: ребенок
этот уже пристал к дому и деваться некуда...
   - А я думаю, оставлять надо.  Уж  больно  она  нехороша.  -  Такова  была
непостижимая логика Василисы Гавриловны.
   - Вася,  что  ты  говоришь?  -  изумилась  Елена.  -  Потому  брать,  что
нехороша?
   - Так кому она нужна будет, Елена? Ни рожи, ни кожи, еле учится. А у  нас
будет сыта, обута, одета. За Таней вон сколько всего остается. А там Господь
досмотрит... Не наше дело...
   - Выходит, удочерить... - кивнула Елена обреченно.
   - А с  ним  поговори.  -  Со  своего  возвращения  Василиса  имени  Павла
Алексеевича не произносила, только "он".
   У Павла Алексеевича оказалось, как ни странно, готовое решение. Видно, он
еще раньше об этом подумал: оформить опекунство.
   "Ну конечно, как я сама не догадалась", - радовалась Елена, которая никак
не могла увидеть себя в роли  матери  малосимпатичной  девочки.  И  Василиса
радовалась, не вникая в тонкости юридических различий  между  опекунством  и
удочерением.
   Радовалась и Таня - Тома заняла в ее жизни  особое  место,  что-то  вроде
говорящей собачки, о которой надо заботиться. Она в рот куска не  брала  без
Томы, всегда готова была отдать ей все лучшее, но  временами,  устав  от  ее
молчаливого и робкого присутствия, ускользала одна погулять или в  соседские
гости... Тома не обижалась, но ходила за Таней хвостом, боялась упустить  ее
из виду.
   Перед самым отъездом с  дачи  Павел  Алексеевич  сам  объявил  Томе,  что
приглашает ее пожить у них в доме,  пока  она  не  подрастет  и  не  получит
образование.
   - Хорошо, поживу, - с достоинством приняла предложение девочка.
   В глубине души она была ужасно разочарована. Ей бы хотелось, чтобы  Павел
Алексеевич был ей настоящим отцом, как Тане.
   К сентябрю  вернулись  в  Москву.  Томочка  была  теперь  принята  в  дом
окончательно, и все потекло обычным порядком. Только семейное счастье  Елены
Георгиевны и Павла Алексеевича  сникло  и  увяло.  Неуклюжие  попытки  Павла
Алексеевича восстановить супружеские  отношения  успехом  не  увенчались.  В
особенности последняя, когда он, в один из своих  запойных  периодов,  среди
ночи вошел в спальню, где Леночка смотрела свои одинокие и поучительные сны,
и, не замечая ни ее протеста, ни отвращения, совершил безрадостное насилие и
только утром, опомнившись, ужаснулся ночному происшествию.
   Он пытался просить прощения, она кивнула и, не поднимая  головы,  сказала
ровно, безо всякой интонации:
   - Здесь нечего обсуждать. Я только прошу, чтобы этого больше  никогда  не
было.
   Он видел пружинистую прядь, всегда выбивавшуюся из пучка и петлей висящую
ото лба к уху, видел скулу и кончик носа, сгорал стыдом и желанием  и  отдал
бы в этот миг без колебаний лучшее, чем владел, -  свой  безымянный  дар,  -
чтобы вернуть счастливую простоту и легкость, с которой еще недавно  он  мог
положить указательный палец в ямку под мягким пучком волос и провести от шеи
вниз, по узкому позвоночнику, уложенному в ровном желобке  вдоль  спины,  до
чуть выпуклого крестца, - Os sacrum,  сакральная  кость...  почему,  кстати,
сакральная именно эта? - и ниже, раздвинув плотно сжатые  Musculus  glutaeus
maximus, миновав нежно-складчатый бутон Anus, проскользнуть в тайную складку
Perineum,  развести  закрытые  Labium  majus,  робкие  Vestibulum   vaginae,
коснуться атласной влажной слизистой -  уж  он-то  знал  всю  эту  анатомию,
морфологию, гистологию, - приласкать пальцем продолговатое  зернышко  Corpus
clitoridis - пропуск, пробел, сердцебиение... дальше, дальше,  -  пройти  по
редколесью  волос,  под  которым  изгиб  Mons   pubis,   перешагнуть   через
косметический, двойного шитья шов -  не  знал,  что  для  себя  старался,  -
подняться к маленькому, с мелкой воронкой пупку, пройти между  разбежавшихся
в разные стороны, заостренных к соску грудей и остановиться  у  подключичной
ямки так, чтобы под ладонью расходились фигурные скобочки ключиц...
   Он сморщился всем лицом и застонал - все ушло, все пропало.  Молча  вышел
он из спальни, прошел в кабинет,  вынул  из-за  шторы  непочатую  бутылку  и
откупорил... Выпил. И улыбнулся - это мстила ему удаленная десять  лет  тому
назад больная, нагноившаяся матка. Гадина.
   Непонятно, как родились в голове эти дурацкие слова, сказанные сгоряча  и
в раздражении... Как угораздило это сказать ей: "не  женщина"?  Это  она-то,
предел женственности, само совершенство. Потеряно. Все  потеряно.  Он  выпил
еще полстакана и понял, что заснуть сейчас  не  сможет.  Достал  из  нижнего
ящика стола свою  любимую  папку  с  синей  надписью  "ПРОЕКТ".  И  раскрыл.
Прочитал первую страницу - имя  Сталина  упоминалось  дважды.  И  опять  его
передернуло.
   "Как это я ухитрялся прожить до старости лет  в  счастливом  заблуждении,
что я порядочный человек?" - задал себе Павел Алексеевич жестокий вопрос. Он
вынул первую страницу рукописи, сложил вчетверо и вчетверо сложенную бумажку
разорвал  дважды.  Аккуратные  обрывочки  опустил  в  корзину   для   бумаг.
Просмотрел рукопись до конца - больше имя вождя в  ней  не  упоминалось.  Он
зевнул, потряс головой, но избавиться от отвратительного душевного  скрежета
не смог и понял, что ничего не остается, как заснуть.
   Жену свою Павел Алексеевич больше не беспокоил. Равно как  и  не  пытался
вернуться к обсуждению нового печального положения вещей.
   Последний  ночной  эпизод,  совершенно  не   укладывавшийся   в   Еленино
представление о собственном муже, на самом деле мало что изменил:  ее  обида
была столь глубокой, что она уже ничего не могла с собой поделать. Как будто
сказанная мужем сгоряча фраза убила в ней все желания и отравила саму почву,
из которой произрастает потребность в  нежном  прикосновении,  в  ласке,  не
говоря уж о супружеской близости.
   Обида эта со временем не росла и не уменьшалась, она проникла на глубину,
и Елена жила с ней, как живут долгие годы с родимым пятном или опухолью.
   Даже внешне  Елена  стала  постепенно  меняться:  похудела,  заострилась.
Медленно-округлые движения,  мягкий,  с  наклоном  поворот  головы,  кошачья
повадка устроиться в кресле, на кушетке,  легко  вписываясь  телом  в  любой
мебельный угол,  -  естественная,  ей  одной  свойственная  пластика,  столь
привлекавшая всегда Павла Алексеевича, - все это уходило от нее.
   Одежда, которая прежде была ей к лицу  -  круглые  воротнички,  сборчатые
рукава и невинные вырезы, открывавшие чуть одрябшую, но высокую шею, - стала
тем временем немодной, и  она  с  удовольствием  перешила  на  девочек  свои
светлые, в мелкий цветочек, в веночек, в  букетик  платья  и  купила  костюм
летний и костюм зимний, преобразившись в школьную учительницу.
   Павел Алексеевич, сидя за  воскресным  семейным  обедом  рядом  с  женой,
принюхивался  -  среди  грубоватых  запахов  Василисиной   простой   стряпни
явственно   проступало   нечто   новое:    от    Елены    вместо    прежнего
цветочно-телесного аромата пахло вдовством, пылью и  постным  маслом.  Почти
как от Василисы, но к Василисиному запаху был еще подмешан не то пот, не  то
душок старой засаленной одежды... И он отводил взгляд от жены, и смотрел  на
Таню, и улыбался ей - прелесть какая девочка, вся в мать, вся в Леночку... В
прежнюю Леночку...
   Счастливый период их брака окончился. Теперь остался просто брак,  как  у
всех, и даже, может быть, лучше, чем у многих. Ведь  многие  живут  кое-как,
изо дня в день, из года в год, не зная ни радости, ни счастья, а  лишь  одну
механическую привычку.
   Никогда, никогда - понимали оба - не войдут они больше  в  ту  счастливую
воду, в которой плыли десять лет...
   Взгляд Елены то и дело натыкался на щуплую девочку  с  повадками  мелкого
грызуна,  беззлобную,  безответную,  жалкую  донельзя,  косвенную  виновницу
семейного  крушения,  которое  оказалось  для  Елены  горше  всех  пережитых
несчастий: смерти родителей, бабушки, мужа,  больше  смертельной  болезни  и
даже больше самой войны. Невозможно было  жить  вместе  с  ней,  но  так  же
невозможно и отделаться от нее, отослать к родственникам, сдать в детдом.  И
Василиса тихонько бурчала как будто в стену:
   - А ты думала, просто? Все не просто... Потрудись-ка теперь... О-хо-хо...
Такого не отмолить...
   Какие Еленины грехи имела она в виду?  Счет  у  Василисы  Гавриловны  был
особый, непростой, но  стояла  за  этим  счетом  странная,  даже,  может,  и
глуповатая, правда.

12

Тетрадь Елены

   Жизнь моя сама по себе столь незначительна и сама я столь  незначительна,
что мне никогда бы в голову не пришло что-то записывать,  если  бы  не  одно
обстоятельство - память моя делается все хуже и хуже. Нуждается  в  каких-то
подкреплениях  извне:  запахи,  звуки,  предметы,  вызывающие  воспоминания,
указатели и отсылки... Пусть будет хоть эта тетрадка, и,  когда  память  моя
вовсе сносится, я смогу заглянуть в нее, вспомнить. Так странно, взрослеешь,
умнеешь, и прошлые события приобретают совершенно иной смысл, и  глубину,  и
Божий промысел, и свою собственную жизнь  хочется  раскопать,  как  археолог
вскрывает глубокие пласты, и понять, что же такое происходит  со  мной  и  с
моей жизнью. Куда она клонит, на что намекает. Понять не могу,  не  умею.  А
самое ужасное в том, что мозги мои стали как старая фарфоровая чашка - все в
трещинках. Мысли вдруг пресекаются, теряются, и долго ищешь хвоста. Какие-то
выпадения. Иногда лицо человека начинает жить  отдельной  от  имени  жизнью.
Родной, знакомый человек, много лет знакомый -  а  имя  выскочило,  и,  хоть
плачь, не найдешь. Иногда, наоборот, возникает  имя,  а  за  ним  ничего  не
стоит.
   Пишу постоянно себе записки - не забыть то, не забыть это. Записки теряю,
а тут недавно нашла и просто испугалась - моей  рукой  написано,  но,  Боже,
какая орфография! То буква пропущена, то слоги переставлены.
   В глубине души я подозреваю, что это  начало  какой-то  ужасной  болезни.
Написала своей рукой и теперь окончательно в этом уверилась. И  так  страшно
стало. Ни у кого в нашем роду такого не было. Хотя у бабушки, кажется,  была
сестра старшая, которая к старости лет впала в  состояние  детства.  Ужасно,
что тогда вся прожитая жизнь делается бессмысленной. Если  человек  все  про
свою жизнь забыл - и родителей, и детей, и любовь,  и  все  радости,  и  все
потери, - тогда зачем он жил? На днях я вспомнила бабушку Евгению.  Ну  вот,
отчества вспомнить не могу. Напрочь забыла. Так расстроилась.  А  на  второй
день имя само собой всплыло - Евгения Федоровна.
   Надо все-все записать. Для себя. А может, для Танечки. У нее сейчас такой
период отдаления. Она поглощена учебой, хочет стать биологом, близка к  отцу
необыкновенно. Да и всегда они друг друга  обожали.  Только  он  ее  так  не
чувствует, как я. Ведь когда у нее голова  болит  или  живот,  я  совершенно
точно знаю, как оно болит... И то, что Танечка  как  будто  не  интересуется
особенно моей жизнью, а больше льнет к отцу, не имеет особенного значения. Я
уверена, что еще очень буду ей нужна. И ей нужно будет знать все то,  что  я
знаю. Ведь важны не только большие, значительные  события.  Удивительно,  но
каким-то  образом  маленькие,  незначительные  события  по   мере   удаления
оказываются важнейшими. А особенно сны... Мне всегда снились  сны,  и  такие
яркие, что сейчас ранние воспоминания и детские сны как будто переплетаются,
и я не всегда могу с уверенностью сказать, какая из картинок  взаправдашняя,
а какая - из сна...
   Отец мой Георгий Иванович, человек недюжинный, фантазер, одаренный редкой
способностью внушать свои  идеи,  доморощенный  философ,  был  смолоду  ярый
революционер, даже с террористами знался, но после событий девятьсот  пятого
года обратился в толстовцы.  Став  толстовцем,  он  уже  исповедовал  другие
идеалы, земледельческий труд стал его религией.  С  тех  пор  в  городах  он
больше   не    жил,    организовывал    в    разных    землях    толстовские
сельскохозяйственные общины,  которые  одна  за  другой  распадались,  кроме
последней, тропаревской...
   Ненасилие он исповедовал горячо и яростно, как  все,  что  делал.  Теперь
могу судить о нем трезво -  он  был  сторонник  "ненасилия"  в  общественной
жизни,  а  в  домашней  -  страшным  деспотом.  Но  он  был  одарен   редкой
особенностью внушать свои идеи, была в нем большая заразительность - у  него
самого, как у Толстого, было много учеников и последователей. Я  думаю,  что
мама была на самом деле жертва его редкостно обольстительного характера. Она
за ним повсюду следовала,  во  всем  ему  доверялась.  Он  уже  успеет  свои
убеждения переменить, а  она  за  ним  не  поспевает.  Но  у  нее  все  было
поверхностное, главное было то, что она его  безмерно  любила  и  ради  него
поменяла свою городскую жизнь скромной учительницы музыки на деревенскую.  И
в деревне она не  музыку  преподавала,  а  кашеварила  на  десяток  человек,
стирала, доила коров. Всему научилась. И все ей было не  по  силам,  но  она
старалась ради папы, ей хотелось  еще  к  тому  же  быть  самой  лучшей  его
ученицей. Во всем его слушалась. Кроме одного: рожать приезжала в  Москву  к
родителям. И оставляла там совсем маленьких  детей  -  на  подрост.  Я  была
последняя, третья. Отец очень из-за этого на нее сердился. Потому что другие
толстовцы растили детей на земле. Но это было единственное, в чем мама  отцу
не покорялась. Меня до четырех лет растила бабушка, а  потом,  по  настоянию
отца, забрали.
   Со времени коллективизации на коммуну пошли от властей страшные  нападки,
хотя, казалось бы, она и была тем  идеальным  колхозом,  которые  большевики
намеревались  развести  по  всей  стране.  Отцу,  как  человеку  опытному  в
коммунальном управлении, в первый год коллективизации даже предложили идти в
начальники, организовывать колхозы. Но он отказался.
   - Наши общины добровольные, на том  они  и  держатся,  а  вы  предлагаете
организацию проводить на принципах  насилия,  что  не  согласуется  с  моими
взглядами, - так объяснил он партийному начальству.
   Поначалу их  оставили  в  покое,  но  было  ясно,  что  ненадолго.  После
размышлений и  обсуждений  решено  было  искать  новые  места  для  коммуны,
подальше от  центра,  уж  больно  близко  к  столице  располагалась  деревня
Тропарево. Начали поиски в тридцатом году, к тридцать второму они не  только
нашли место, но уже поставили первые бревенчатые дома  в  предгорьях  Алтая.
Перед самым переездом мама умолила отца оставить меня  в  Москве.  Мне  было
пятнадцать лет, и бабушке удалось меня удочерить. Я стала Нечаева. Вероятно,
это и спасло меня от ареста - бабушкина фамилия.
   Жизнь их на Алтае, в Солонакче, сложилась ужасно. С тех пор я  никого  из
них не видела. Брата Сергея призвали служить в армию,  но  он  отказался  из
идейных соображений, не хотел в руки  ружья  брать.  Его  судил  трибунал  и
приговорил к расстрелу. Он был как отец - несгибаемый. А  Вася  был  мягкий,
ласковый  мальчик,  его  пастушком  звали.  Из  всех  нас  единственный,  он
действительно  любил  и  землю,  и  сельское  хозяйство  не  отвлеченно,  из
теоретических соображений, а от души. Его скотина слушалась.  Бык  Мишка  за
ним шел, как щенок. Васенька в Оби утонул, через пять дней после  того,  как
ему вручили повестку о призыве. На другой день он должен был ехать  в  город
на призывной пункт. Тридцать четвертый год. Вскоре и  родителей  арестовали.
Дали десять лет без права переписки. Бабушка пыталась их разыскать,  еще  до
войны все ходила стоять по разным  очередям.  Но  никакого  ответа  не  было
получено. Она молчаливо считала, что отец всех погубил. Вообще все толстовцы
как вымерли. Я ходила на Маросейку, где прежде была вегетарианская столовая.
Но там все неузнаваемо. Никакого их издательства, никакой столовой...
   Коммуна, в которой я  жила  с  четырех  лет,  тропаревская,  в  недальнем
московском пригороде, была небольшая, всего человек восемнадцать - двадцать.
И детей с десяток, все разного возраста. Но  была  своя  школа.  Читать  нас
учили по азбуке Льва Толстого. И первые книжки,  конечно,  толстовские.  Про
сливовые косточки - лгать нехорошо. Про деревянную плошку для  дедушки  -  к
родителям  надо  хорошо  относиться.  Еды  почти  всегда  мало,  но  поровну
разделена. А когда много, такое тоже бывало, все  равно  стыдно  было  много
брать.
   "Учение  Христа,  изложенное  для  детей"  с   раннего   детства   помню.
Четвероевангелие настоящее я гораздо позже прочитала, у бабушки...  Взрослые
в коммуне Льва Николаевича  мало  сказать  любили  -  обожествляли.  Мне  же
оскомину набили с малолетства. Я, смешно  сказать,  романы  его  прочла  уже
после войны, - в детстве и юности  меня  так  закармливали  его  статьями  и
рассуждениями, что ни "Казаков", ни "Анны Карениной", ни даже "Войны и мира"
я тогда и в руки не брала.
   Но я не об этом. О другом. С раннего детства со мной  происходит  изредка
какое-то выпадение из здешнего мира. Думаю, что многие имеют этот  опыт,  но
не хватает ни слов, ни понятий в нашем бедном языке, и  потому  никто  и  не
пытается поделиться с другими этим опытом.
   Самое страшное, что я в жизни переживала, и самое неописуемое  -  переход
границы. Я про ту границу, которая проходит между обычной жизнью  и  другими
разными состояниями,  которые  мне  знакомы,  но  столь  же  невозможны  для
объяснения, как смерть. Ведь человек, который еще  никогда  не  умирал,  что
может сказать об умирании? Но