жно сошел вниз по
блюзовой гамме, и Таня начала узнавать что-то  смутно  знакомое,  много  раз
слышанное... может, "Always say good  bye"  Хейдена...  или  похожее...  или
Сережино...
   Она вспомнила, как писала ему письмо из родильного дома,  три  года  тому
назад, в Питере, когда родила Женьку, и какие высокопарные  глупости...  как
прекрасно обходятся они, Сергей со своим "Selmer’ом",  без  всяких  слов,  и
теперь, если вся эта история хорошо закончится, она никогда больше не  будет
говорить глупостей, потому  что  стыдно  их  говорить,  когда  есть  музыка,
которая никогда глупостей не говорит... И  сейчас  музыка  говорила  внятно,
строго и нисколько не развязно, как могло бы показаться тому, кто не владеет
ее ясным и прозрачным языком: прощайтесь, прощайтесь...  всегда...  навсегда
прощайтесь... и маленькие звуки, острые,  зазубренные,  металлические,  были
так же безжалостны, как и прекрасны...
   Таня держала руками наполненный болью живот. Неужели он погибнет,  малыш,
со сложенными под подбородком ладонями, с мягкими ушками,  запечатанным  еще
ртом, светленький, на Сережу похожий, с верхней губой, которая чуть нависает
над нижней... бедный Павлик... несостоявшийся Павлик...
   Сергей больше не увидел Таню живой. Не увидел ее и Павел  Алексеевич.  Он
приехал с дачи и нашел в двери две телеграммы - одну от Сергея, с просьбой о
приезде, вторую, отбитую двумя сутками позже, с заверенной подписью главного
врача, извещающую о смерти Татьяны Павловны Кукоцкой.
   Через сутки Павел Алексеевич стоял возле обитого пятнистой жестью  стола,
и это была горчайшая минута  его  жизни.  Тонкое  пламя  жизни,  зеленоватые
отсветы  работающего  сердца,  сгустки  энергии,  вырабатываемые  отдельными
органами,  были  уже  отключены.  Она  была  пластмассово-оливкового  цвета,
загорелая девочка, с гематомами на предплечьях и на икрах, с  прозекторскими
швами, обличающими самозваных врачей в тяжком преступлении  перед  природой.
Протокол о вскрытии  он  уже  видел.  Историю  болезни,  заполненную  задним
числом, ему  тоже  предъявили.  Вся  больница,  от  главврача  до  последней
медсестры, замерла в ужасе - ждали кары. Доктор Кукоцкий  увидел  с  первого
взгляда, что диагноз не поставлен, лечения не производилось  в  первые  двое
суток после поступления в больницу, что  необходимые  анализы  были  сделаны
слишком поздно, что беременность усугубила ситуацию... и что вытащил  бы  он
свою девочку, если бы приехал с дачи не во вторник, а в прошлую пятницу...
   Сходство Тани с матерью было не правдоподобным и мучительным. Вот так  же
он стоял четверть века  тому  назад  перед  молодой  Еленой,  приблизившейся
вплотную к смерти, и в том же самом  ракурсе  видел  каштановые  подобранные
волосы, тонкие ноздри и брови с кисточками у основания...
   "Никогда. Никогда не узнает об этом Елена",  -  подумал  он  и  поразился
мгновенной догадке: а не для того ли Елена ушла в свой пустой, загадочный  и
безумный мир, чтобы не узнать о том, что давно прозревало ее вещее сердце...
   Он  прошел  в  кабинет  главного  врача  и  попросил  собрать  заведующих
отделений. Главврач пытался возражать, но Павел Алексеевич взглянул на  него
по-генеральски, и тот кинулся звонить секретарше: срочно всех  пригласить  к
нему. Через  пять  минут  в  кабинете  сидели  шесть  врачей.  Перед  Павлом
Алексеевичем лежал протокол вскрытия и история болезни.
   - Случай требует экстренного разбора, - произнес Павел Алексеевич.  Врачи
переглянулись.  -  Количество  промахов,  ошибок  и  врачебных  преступлений
переходит  все  границы.  Инфекционного  больного   положили   в   отделение
патологии.  Ни  биохимического   анализа   крови,   ни   бактериологического
исследования не было произведено. Диагноз не поставлен. Предполагаю, что  мы
имеем дело с болезнью Вейля, Morbus Weili. Если это лептоспироз,  необходимо
принимать срочные меры.
   Патологоанатом, маленький кривоватый восточный человек с крашеными усами,
страшно забеспокоился:
   - Позвольте, коллега, у нас нет никаких оснований для таких  выводов.  Вы
видели протокол, вам предоставили возможность осмотреть, -  труп?  тело?  на
мгновение замялся усатый, - больную. Какие у вас основания...
   - Гнездный распад с геморрагиями в  мышцах,  петехиальная  сыпь.  История
болезни ничему не соответствует. Была интоксикация. Внутривенные вливания, о
которых здесь написано, не производились. Я осмотрел  вены...  Полагаю,  что
лечение вообще не производилось. Но сейчас речь не об этом. В вашем  роддоме
- гепатит.
   Павел Алексеевич сделал все то, что сделал  бы  в  любом  другом  случае:
позвонил  в  горздрав,  вызвал   заведующего   санэпидстанции   и   главного
эпидемиолога. Городскую медицину залихорадило сверху донизу,  так  что  даже
уборщицы стали  мыть  сортиры  два  раза  в  день,  средний  медперсонал  не
напивался по ночам, а кухня остерегалась с выносом ворованного масла и мяса.
   Три дня провел Павел Алексеевич в больнице,  а  на  четвертый,  вместе  с
Сергеем, впавшим в душевный столбняк и  полное  онемение,  сел  в  поезд.  В
багажном вагоне стоял цинковый гроб, с маленьким прямоугольным окошечком,  в
котором видна была белая, многократно сложенная марля.
   На последние Гариковы деньги -  свои  Павел  Алексеевич  истратил,  да  и
Сергей тоже - купили четыре бутылки водки. Эту теплую водку они пили  долго,
медленно, понемногу, закусывая кусочками раскрошившегося печенья из пачки  -
ничего другого не было - в молчании... Потом Сергей  лег  на  нижнюю  полку,
обнял футляр с упрятанным внутри инструментом и  проспал  до  Москвы.  Павел
Алексеевич тридцать шесть часов глаз не сомкнул  -  сидел  напротив  спящего
молодого человека, смотрел на его измученное лицо. Он был белокож,  краснота
лежала на веках, на ноздрях. Белесая редкая  щетина  прорывала  нежную  кожу
щек, образуя  мельчайшие  гнойнички...  Подергивались  покрытые  запекшимися
корочками губы. Он погладил во сне кожаный бок футляра и что-то пробормотал.
Павел Алексеевич не расслышал. Он думал о том, как изменилась бы  их  жизнь,
когда еще двое мужчин появилось бы  в  доме,  этот  молодой,  милый  и  тот,
которому не суждено было... А еще он  думал  о  том,  что  произошло  с  его
дочерью: от того момента, когда вертлявая спираль  с  местной  гнилой  водой
попала в желудок, всосалась в слизистую, с  кроветоком  разошлась  по  всему
телу, угнездилась  в  хорошо  снабжаемых  кислородом  мышцах  и  своим  ядом
отравила кровь так  сильно,  что  бедная  печень,  и  без  того  нагруженная
беременностью,  не   смогла   ее   очистить...   Никакого   вспомогательного
ясновидения не нужно было теперь Павлу Алексеевичу: проклятая  эта  картина,
грубая и ясная, как рисунок в букваре, стояла перед его глазами...
   Все устроилось. Виталик Гольдберг встретил  их  на  Курском  вокзале.  На
Немецком кладбище уже была открыта  фамильная  могила  -  в  двух  шагах  от
доктора Гааза. Там лежали дед и прадед Павла Алексеевича. И теперь,  нарушая
природную очередность,  уложена  была  Таня.  Никого,  кроме  отца,  мужа  и
любовника Тани, не было на этих похоронах.
   Сергей хотел сразу же уехать, но Павел Алексеевич попросил  его  остаться
ночевать. И Сергей остался. Квартира была  пустая,  летняя,  пыльная.  Павел
Алексеевич дал какую-то таблетку. Выпили водки. Потом Сергей лег  на  Томину
кушетку. В эту комнату они с Таней, Женькой и мальчиком должны были  въехать
через несколько месяцев.

22

   В Питере Сергей никому не объявил о своем приезде. Он сразу же  поехал  в
мастерскую. Ключей у него не было:  они  остались  в  Одессе  среди  Таниных
вещей. Он легко взломал дверь.  Там  был  беспорядок,  оставленный  ими  при
отъезде. В раковине стоял невымытый в спешке кофейник. Из заварного  чайника
выплескивался таинственный цветок плесени. Черное Танино  платье  висело  на
деревянных плечиках на стене. Туфли на  высоких  шпильках,  в  которых  Таня
делалась на полголовы его выше - вообще-то они были одного роста, - наступив
одна на другую, стояли возле узкой кушетки... Накануне отъезда они ходили на
вечеринку  к  молодому  режиссеру,  который  собирался  пригласить  его  для
какой-то неопределенно-привлекательной постановки... Господи, и кушеточка-то
была не прибрана, полосатая  простыня  свисала  с  изножья,  и  единственная
подушка,  которую  они  во  сне  тягали  каждый  в  свою  сторону,   хранила
примятость...
   Сергей ткнулся лицом в подушку - обожгло запахом. Она еще была здесь.  На
белой подушке свился спиралью ее темный волос. Под подушкой лежали  в  комок
сбившиеся маленькие черные трусы. Он лег на кушетку одетым и заснул.
   Проснулся через неопределенное время, попил из крана  воды,  помочился  в
раковину: уборная была на лестничной клетке, одна на все  четыре  подвальных
квартиры, и тоже под замком. Ключ от уборной висел на гвоздике при входе, но
Сергей решил почему-то, что он остался в Таниной связке в Одессе.
   Он снова лег спать, уже раздевшись. Танин запах  обострялся  всякий  раз,
когда он вылезал из постели и возвращался в нее снова. Все, что осталось,  -
запах и комок нейлоновых трусиков. Он хранил  их  неопределенное  количество
дней и ночей. Засыпал, просыпался. Пил из крана. Писал в раковину.  Есть  не
хотелось. Некормленый желудок бездействовал.
   Наконец он вылез из-под одеяла  и  сел  возле  Таниного  рабочего  стола.
Потрогал ее инструменты, заготовки. Металл ничего не  говорил  ему  о  Тане.
Зато когда он открыл пеструю жестяную коробку с черными камнями, то долго не
мог от них оторваться. Они  как  будто  сохранили  прикосновение  ее  рук  -
полированный слоистый агат, черно-синий магнетит, шероховатый черный  нефрит
и самый любимый, прозрачный обсидиан... Он взял два наугад и сунул в  карман
джинсов. Потом прихватил футляр и вышел из мастерской.  Дверь,  не  запертая
изнутри на крюк, болталась  в  дверном  проеме,  замок-то  был  выломан.  Он
вернулся, нашел плотницкий  молоток  с  гвоздодером,  большой  гвоздь.  Вбил
гвоздь снаружи в дверную раму и согнул его ударом молотка так,  чтобы  дверь
казалась  запертой.  Потом  положил  молоток  под  коврик,  чтобы  было  чем
выдернуть гвоздь, когда вернется. Мелькнула странная  мысль:  а  вернусь  ли
сюда?
   Полуэктова, которую все считали всемирно известной стервой - но Сергей-то
знал, что она хоть и правда сучка, но все равно человек, - полагала, что  он
застрял в Москве. Гарик позвонил в Питер еще из Одессы и  всех  оповестил  о
смерти Тани. Он же сказал, что Сергей отправился  в  Москву  с  гробом.  Все
Сережины друзья были уверены, что он там и остался.
   Ключи от квартиры Полуэктовой Сергей, видимо, потерял, во всяком  случае,
он позвонил в дверь, совершенно не уверенный в том,  что  ему  откроют.  Ему
открыла сама хозяйка в лакированной черной прическе с  балетным  кукишем  на
макушке и в полном макияже.
   - Вам кого? - спросила она и осеклась. Узнала она Сергея не сразу. Он был
худ, в длинной щетине или в редкой бородке, бледен желтушным оттенком и  вид
имел самый невменяемый. Грей рванулся к нему - лизнуть в губы... Он стоял  в
дверях безучастно, как будто и пришел сюда бессознательно, на автопилоте...
   Полуэктова ахнула, заорала некрасивым высоким  голосом,  засыпала  глупой
скороречью:
   - Ты что, позвонить не мог, да? Я уезжаю сегодня. Черт,  как  все  глупо,
глупо. Не смей ничего говорить. Я все знаю. Только не  об  этом...  Собак  я
забираю. Все. Ты чего не звонил, чучело? Я квартиру сдала. Может,  лучше  бы
тебе оставила? Не смей мне ничего говорить!
   Она обняла его за плечи - свой мальчишка, не пойми  кто,  ученик,  старый
любовник, племянник, дружочек... Всегда  у  нее  было  так,  мимо  жанра,  и
никогда  не  было  солидного,  положительного,  состоятельного...  То  есть,
кажется, именно  теперь  такой  наклевывался...  Не  сглазить  бы.  Никакого
артистизма, то, что надо. Гремин, Гремин. Настоящий генерал...
   Она погладила Сережу по грязным нечесаным патлам, которые он и резиночкой
не подхватил, потерялась резиночка, пошлепала по спине, оттолкнула:
   - Иди в ванную, я поесть тебе приготовлю.
   Он прошел в ванную, пустил пышную, с  живым  напором  рвущуюся  из  крана
струю и сообразил, что не мылся чуть ли не с  Одессы...  Он  лег  в  горячую
воду, еле переносимую, и заплакал...
   А стерва Полуэктова звонила в Пермь своему генералу и писклявым, столь не
идущим ее могучему  воинскому  духу  голосом  сообщала  о  перемене  планов:
встречать не надо, она сдает билеты и остается по меньшей мере на неделю. Ее
бывший муж, только что овдовевший, свалился как снег на голову, и придется с
ним повозиться, потому что в таком  состоянии  она  не  может  его  оставить
одного...
   Генерал кивал в трубку, говорил  сухо  "да,  да,  да"  и  дивился,  какая
правильная, сильная, настоящая баба ему  досталась,  даром  что  балерина  с
плоской жесткой грудью и мускулистой, как у новобранца, спиной, и  улыбался,
и замирал ожившим низом, потому что такой бабы в жизни у него не было, он  и
не догадывался, что такие бывают...
   Полуэктовой недели не хватило. Она провозилась в Сергеем почти  месяц,  и
кормила едой и таблетками, и ставила его любимую музыку, и заставляла гулять
с собаками - и постепенно он приходил в себя и стал играть. И  в  тот  самый
день, когда он снова должен был выступать в клубе после  большого  перерыва,
Полуэктова улетела к своему седовласому любовнику, который, хоть и не совсем
вышел ростом, во всех остальных отношениях был самым правильным  мужем  даже
для примы-балерины и за время сверхпланового ожидания  принял  окончательное
решение  покончить  со  своим   затянувшимся   вдовством   и   жениться   на
исключительной, выдающейся женщине, с прошлым  бляди  и  будущим  гранд-дамы
региона, равного по площади пятнадцати  Бельгиям,  восьми  Франциям  и  пяти
Германиям вместе взятым...

23

   Купчинский житель Семен Курилко, сотрудник милиции, старшина,  дежурил  в
ночь в отделении и изметелил задержанного. Не сверх обычного, в меру, а  тот
к утру помер. Музейный оказался работник. И  вот  из-за  этого  узкобрючного
пидараса, тощего недоебка, начались у Семена такие неприятности, что вся его
жизнь пошла наперекосяк. Выгнали из милиции, еще и говорили: благодари,  что
срок не повесили... Ушла жена, уехала с  дочкой  в  Карелию;  потом  померла
мать, которая одна только его и поддерживала, не говоря о том, что  кормила;
после всего этого Семен заболел -  раскрошил  топором  в  яростном  припадке
детскую площадку новую, только что поставленную, с домиком  для  лазанья,  с
песочницей и  деревянным  резным  медведем.  Прямо  у  заваленного  насмерть
медведя его повязали и свезли в психушку. Лечили почти год  и  выпустили  на
волю, в родную комнату в Купчине. Пока он болел, соседи его обобрали, унесли
одеяла и приемник "Спидолу", от хороших времен оставшуюся.
   В милиции Семен прослужил восемь лет, сразу после армии, и никакой другой
профессии не имел. Инвалидную пенсию ему дали, но маленькую. Хорошо, что был
непьющий, а то и  на  еду  еле  хватало.  Аппетит  был  хороший,  пенсии  не
соответствующий. В больнице  он  сильно  растолстел,  и  ему  теперь  больше
требовалось. Он так понимал, что худому  не  так  много  питания  надо,  как
телесному. Он пошел бы работать куда-нибудь, в ВОХР, например,  но  туда  не
брали за то, что из милиции отчислен. Пошел было в типографию грузчиком,  но
и оттуда выгнали, надо сказать, за глупость: курить у них было запрещено,  а
он все закуривал по привычке. Его раз поймали, другой, третий,  и  начальник
цеха, молодой парень, только после института, такой же узкобрючный  поганец,
как тот, музейный работник, из-за которого все  в  милиции  так  получилось,
выгнал его.
   И опять остался Семен ни с чем. И вот тут и взяла его большая  злость  на
тощую эту молодежь, на всех умников, которые всю жизнь  ему  испакостили.  И
взял  тогда  Семен  заточку.  Тонкую,  острую,   потолще   спицы,   потоньше
напильника. Она у него дома давно хранилась, с милицейских  времен,  отобрал
при задержании у блатного. Зачем притырил, и сам не  знал.  Сунул  в  рукав,
зацепил острие под ремешок от часов.  Часы  были  сломанные,  давно  уже  не
ходили, а тут пригодились. Получилось ловко.
   Жил Семен около кладбища имени  жертв  Девятого  января,  на  одноименном
проспекте,   в   глубоком    дворе,    образованном    тремя    двухэтажными
домами-бараками, в двадцати минутах ходьбы от станции.  Первого  мая  тысяча
девятьсот шестьдесят первого года,  в  любимый  праздничный  день,  когда  в
милиции дел по горло - пьянки, поножовщина, веселая гульба,  -  он  совершил
первый свой боевой вылет. Он прошелся пешком до станции, сел в электричку  и
доехал до Витебского вокзала. Оттуда свернул налево, на Загородный проспект,
и, не торопясь,  разглядывая  прохожих,  пошел  в  сторону  Технологического
института. Здесь, в проходном дворе, перерытом траншеей и  утратившем  из-за
этого на время свою проходную функцию - люди заглядывали во  двор,  доходили
до траншеи и возвращались обратно в арку, откуда пришли, - он сел на лавочку
и сидел до самого вечера, потому что все не складывалось его дело: то  народ
шел кучно, то одинокий человек был не той породы, которая была ему нужна.  И
только в девятом часу зашел пидарас тощий, патлатый, в узких брюках, еще и с
тонким портфельчиком. К тому же и пьяный. Он  не  искал  прохода  на  другую
улицу, ему нужно было всего лишь укромное место, темный  угол,  чтобы  слить
быстротечное пиво. И когда он отжурчал в подходящем месте, Семен  подошел  к
нему сзади и всадил заточку точно куда надо, чуть сбоку и между ребрами. Она
поначалу запнулась как будто о плотную пленку, а потом как по маслу...  Туда
и обратно. Парень, даже не обернувшись, охнул, ткнулся носом в стену и осел.
Семен на портфель и не взглянул, а заточку аккуратно обтер кухонной тряпкой,
предусмотрительно им захваченной из дому, засунул инструмент  в  рукав,  под
часовой  ремень,  и  вышел  из  двора  той  новой  походкой,  негнущейся   и
манекенной, которая образовалась у него после больничного излечения...
   Следующий боевой вылет состоялся Седьмого ноября и тоже  прошел  успешно.
Теперь он уже знал, что и в будущем году  на  Первое  мая  отметит  он  свой
праздник таким образом, как душа его желает: ткнет заточкой  этого  поганца,
тощего пидараса, жида плюгавого...
   Три года подряд  он  ходил  в  тот  проходной  двор.  Там  траншею  давно
заделали, люди шли не то что большим потоком, но ручейком. В светлое  время,
майское, гуще, в темное, ноябрьское, пожиже. Семену всегда везло - один  раз
парень был с букетом цветов, другой раз с магнитофоном, третий нес при  себе
две коробки с тортами, связанные вместе. Некоторых он уже и  забыл.  Сначала
он его выслеживал -  сразу  узнавал  эту  породу.  Потом  догонял  на  ходу,
прилеплялся на мгновенье, брал правой рукой за плечо, а левой бил. Семен был
левша, в школе переученный, так что писал  он  правой,  а  другие  дела  мог
делать обеими, но левой сподручнее.
   Уже набралось семеро,  когда  в  очереди  в  магазине  он  услышал  бабий
разговор, что в городе объявился убийца, которого уже десять  лет  не  могут
найти, а он, маньяк, убивает только по праздникам, на все красные  числа,  и
что на все  праздники  мужчин  режет,  а  на  Восьмое  марта,  раз  в  году,
непременно женщину. Сперва Семен только удивился и  только  через  несколько
дней смекнул, что речь-то о нем шла. Преувеличили, конечно, и насчет лет,  и
насчет праздников. Но в корне правильно. Спустя  недели  две,  проходя  мимо
прежней своей работы,  увидел  на  большом  листе:  "Разыскивается..."  Было
приклеено три фотографии, двух мужиков и одной бабы-мошенницы, с именами,  а
вместо четвертой фотографии нарисованная картинка - фоторобот. Всего  только
было у той картинки с Семеном общего, что крутые надбровные дуги да  коротко
стриженная голова.
   И тут Семен испугался, затаился, из