и Таня переводила их в разные кулинарные  изыски.  Эти  упражнения  у  плиты
заменили ей полностью упражнения ювелирные. В мастерскую к Вике Таня заехала
лишь однажды, забрала три пары трусов, шерстяные носки и записную  книжку  -
все наличное имущество.
   Каждую субботу приезжал  из  Обнинска  Гена.  Ужинали,  выпивали  бутылку
грузинского  вина,  спали  на  продавленной  костлявым  старым   Гольдбергом
кушетке, ехали вместе в больницу к Витальке. Детская легкость  их  отношений
смущала Гену: как будто они, пятилетние, качались на качелях  или  играли  в
жмурки, угадывая в темноте, прикасаясь к лицу и плечам, кто именно попался в
случайные объятия... Природа предоставила их друг  другу  в  пользование,  и
никаких лишних слов между ними не происходило...
   Виталик пролежал в больнице  полтора  месяца.  Травмы  в  конечном  счете
оказались не столь тяжелыми,  сколь  сложными.  Разбитый  нос  восстановили,
новый  сделали  ничем  не  хуже  старого,  сотрясение  мозга  тоже  не  было
диковинкой, а вот со сломанным  локтем  пришлось  повозиться.  Сделали  одну
операцию, получилось не лучшим образом - образовался ложный сустав. Пришлось
врачам  идти  на  вторую  операцию,  после  которой  сустав  вообще  потерял
подвижность. То ли профессионалы  заплечных  дел  действительно  знали,  как
похитрее ломать, то ли сказалась какая-то особая невезучесть Витальки.
   Так или иначе, выписали  его  уже  в  конце  зимы,  и  Таня  торжественно
перевезла его домой и даже устроила по этому поводу небольшую вечеринку  для
близких друзей. В очередную субботу приехал, как обычно, из  Обнинска  Гена.
Виталик уже три дня как был дома. Переступив порог, Гена  сразу  же  почуял,
что место его занято. Он дико огорчился, но не удивился. Смотрел на Таню  во
все глаза - она не испытывала ни малейшего беспокойства.  Пообедали  втроем.
На столе лежал толстый дрожжевой пирог, дыша теплом и домашним покоем.  Таня
ухаживала за Виталькой, как за ребенком, и Гена понял, что  брату,  кажется,
повезло. Интересно было также, понимает ли он, что увел любовницу...
   Между тем Таня вымыла посуду и объявила, что ночует сегодня дома.
   - К тому же вам, наверное, есть о чем поговорить и без меня...
   Братьям  действительно  было  о  чем  поговорить.  Лабораторию,   которой
заведовал отец, закрыли, придираясь  все  к  тем  же  мифическим  финансовым
нарушениям. Гольдбергу-старшему об этом сообщили в лагерь. Его  волновало  и
будущее  лаборатории,  и  сложности,  которые  неминуемо  возникли   у   его
сотрудников, и в особенности судьба Валентины, которую сразу же отчислили из
лаборатории, лишили временной прописки в аспирантском общежитии и, протаскав
безрезультатно по кабинетам ведомства, отправили обратно в Новосибирск,  где
места ей никакого уже не предложили. Письмо  Гольдберга  к  сыновьям  пришло
несколько дней тому назад. Письмо  содержало  корявое  и  сильно  запоздалое
признание в любви к Валентине, жалостные фразы о любви к их покойной матери,
а также стыдливо излагалось намерение жениться.
   Разумеется, для молодых людей в сообщении этом не было ничего нового -  о
романе их отца знали все, но отец не считал нужным сообщить им  что-либо  до
самой посадки. Скорее всего, он вообще и не собирался на Валентине жениться,
и сама эта мысль пришла ему в голову лишь в тюрьме. Свидания  давали  только
женам, и, кажется, существовала  юридическая  возможность  оформить  брак  в
зоне. Именно в связи с этим Гольдберг и просил ребят связаться с адвокатом и
узнать, как по-умному подойти к этому делу. Валентине он ничего не  сообщает
о своем  намерении,  пока  не  будет  уверен,  что  этот  брак  теоретически
возможен.
   "Я не хотел бы причинять никому  лишних  беспокойств,  но,  дорогие  мои,
прошу вас взять все это выяснение на себя, поскольку В., человек  крепкий  и
исключительно благородный, - все-таки женщина, и я  совершенно  уверен,  что
для нее поход к адвокату с этим вопросом будет непереносимо унизительным".
   - Наша ровесница? - Виталик показал на письмо, которое Гена читал вслух.
   - Кажется, года на два старше. Может, на три.
   - Мачеха, - усмехнулся Гена.
   Виталик, еще не вполне освоивший свалившееся на него новое счастье, хотел
было сообщить брату, что он и сам готов жениться, но удержал  язык.  Слишком
долго, чуть ли не всю сознательную жизнь, они соперничали из-за Тани,  чтобы
вот так сразу объявить о своей ослепительной победе, означающей одновременно
безусловное поражение другого. Ему даже было больно за брата, почти  как  за
самого себя. Тонкий вопрос, почему это  Таня  предпочла  его,  пока  что  не
занимал Виталика. Она оказалась неожиданным  призом  после  всего,  что  ему
пришлось претерпеть. Но, в конце концов, если для того, чтобы завоевать  ее,
надо было пройти через ббольшие испытания, он бы без колебаний согласился.
   У Гены было преимущество первого, но он  молчал.  Наверное,  Витальку  не
очень порадовало бы сообщение о том,  что  шесть  субботних  ночей,  горячих
праздничных ночей с субботы на воскресенье, его брат провел здесь с Таней...
   О Тане они, как это было между ними  принято,  не  говорили.  Зато  долго
говорили об отце, о его бесконечной и такой старомодной наивности. И  о  его
мужестве. И о его таланте. И о чести. И о том, как им  повезло,  что  у  них
такой потрясающий отец.
   А потом Гена совершил поступок старшего. На ночь глядя поехал в  Обнинск,
сказав брату, что у него на завтра назначена встреча с руководителем.
   В  одиннадцать  часов,  когда  дверь  за  братом  захлопнулась,   Виталик
немедленно набрал номер Кукоцких и даже приготовил фразочку из детства:
   - Это мы, братья Гольдберги...
   Тани, однако, дома не было. В тот вечер ее там и не бывало... Она  сидела
у Козы и сухо излагала близнецовую  историю,  которая  произошла  совершенно
случайно и совершенно напрасно... Вика звонко хохотала,  поминала  Шекспира,
Аристофана и Томаса Манна, а Таня, попивая грузинское вино, морщилась:
   - Они мне как братья. Мы росли вместе. Я их обоих люблю.
   Вика подняла круглое женственное плечо, раздула суховатые  губы,  вложила
мягкие булки грудей, обтянутых  розовым  трикотажем,  в  жесткие,  железного
цвета ладони, покачала их на весу:
   - Так обоих и возьми. Только одновременно. Это кайф.
   Таня посмотрела на нее серьезно, как на уроке математики:
   - Знаешь, это мысль. Собственно,  кайф  сам  по  себе  меня  не  особенно
интересует. Но по крайней мере никому не будет обидно... И будет честно.
   Вика зашлась от смеха.
   В  следующую  субботу  Гена  из  Обнинска  не  приехал.  Таня  с   трудом
дозвонилась до него. Он суховато сообщил ей, что сильно занят и в  ближайшее
время приехать не сможет. Она быстро собралась и поехала в  Обнинск.  Стояли
последние мартовские морозы, и Таня окоченела еще в  электричке.  Она  долго
искала общежитие и нашла его уже к вечеру. Гену она застала в постели  -  он
был сильно простужен и отлеживался, укрытый двумя одеялами и чьим-то  старым
пальто. В комнате  было  отчаянно  холодно,  на  подоконнике  пролитая  вода
свернулась ледовой коркой.
   - Бедные, бедные мои мальчики, - бормотала Таня, отогревая руки у Гены на
груди. Температура у него была под тридцать девять,  и  Тане  казалось,  что
руки ее лежат на сковородке.
   - Ты промерзла до самой середины,  -  засмеялся  Гена,  достигнув  границ
возможного.
   - Да, - согласилась Таня. - Насквозь. Но ты очень горячий.
   Постепенно их температура сравнялась.
   Гена пошел в общественную кухню ставить чайник. Кипятильник был  у  него,
но из-за  большой  нагрузки  пробки  вышибало:  все  общежитие  обогревалось
плитками и рефлекторами.
   Выпили чаю. Еды никакой не было,  и  купить  ее  было  негде.  Полупустые
магазины давно были закрыты. Они еще раз погрелись друг о  друга.  Под  утро
Гена спросил Таню, не хочет ли она сделать выбор.
   -  Я  уже  сделала,  -  серьезно  ответила  Таня,  -  я  выбрала  братьев
Гольдбергов.
   - Нас двое.
   - Это я знаю.
   - Ну и что?
   - Ничего. Я не вижу никакой разницы. Мне что ты, что Виталька...  -  Таня
развела руками. - Вообще-то я и отца вашего тоже очень люблю.
   Гена привстал с подушки:
   - Отца можешь оставить в покое. Он у нас жених.
   - Да я ни на кого не претендую... Это же ты пристаешь с выбором. Впрочем,
у тебя есть ход: можешь меня прогнать, - засмеялась Таня.
   Он прижал ее голову к своему костлявому плечу, вспушил коротко стриженный
затылок:
   - Помнишь, как мы к вам в Звенигород приезжали?  На  речку  ходили...  На
лодке катались... В бадминтон играли... А ты выросла и стала сучкой.
   - Почему? - удивилась Таня. - Почему сучкой?
   - Потому что тебе совершенно все равно, с кем трахаться.
   Таня трепыхнулась, устраиваясь поудобнее:
   - Мне не все равно. С некоторыми - никогда и ни  за  что.  А  с  братьями
Гольдбергами - пожалуйста.
   - Я подумаю. Может, я уступлю тебя Витальке.
   - Вот именно за благородство я и люблю братьев  Гольдбергов,  -  хмыкнула
Таня и заснула...
   Гена еще что-то говорил и был глубоко изумлен, обнаружив, что Таня крепко
спит.  Простуда  его  удивительным  образом  прошла,  он   чувствовал   себя
совершенно здоровым и вполне несчастным. Говорить, судя по всему, надо  было
не с ней, а с братом. Только вот о чем?

10

   В тех же днях на имя Елены Георгиевны пришло странное письмо. Его  вынула
из почтового ящика Василиса вместе с газетами. Принесла Елене.  Та  взяла  в
руки официальный белый конверт  со  штампом,  разбирать  который  она  и  не
пыталась, и так, с нераспечатанным конвертом в  руке,  просидела  до  самого
вечера, пока не заглянул к ней в комнату Павел Алексеевич. Она протянула ему
письмо:
   - Вот. Пожалуйста... Конверт... Это Танечке...
   Павел Алексеевич взял конверт. На  нем  стоял  штамп  "Инюрколлегия".  На
белесой бумаге бледными буквами было напечатано, что Инюрколлегия извещает о
розыске наследников Флотова Антона Ивановича, скончавшегося девятого  января
шестьдесят третьего года в онкологической  клинике  города  Буэнос-Айреса  и
завещавшего половину оставшегося после него имущества  своей  жене  Флотовой
Елене Георгиевне и дочери Флотовой Татьяне Антоновне. Инюрколлегия  сообщает
также, что сведения о перемене фамилии и удочерении получены из загса города
П.,  и  вызывает  Елену  Георгиевну  на  переговоры  по  поводу   оформления
наследства, а также для уточнения статуса наследника для ее  дочери  Татьяны
Павловны Кукоцкой...
   Павел  Алексеевич  положил  письмо  на  стол  и  вышел.   Известие   было
ошеломляющим.  Судя  по  этому  официальному,  казенным  слогом  написанному
письму, Антон Иванович Флотов вовсе не погиб во время войны,  а  неизвестным
образом уехал в Южную Америку и умер там спустя  двадцать  лет.  Взволновала
Павла Алексеевича  не  смерть  этого  неизвестного,  имеющего  к  нему  лишь
косвенное отношение человека и тем более не сообщение о каком-то  мифическом
наследстве... Необходимость рассказать Тане о том, что ее родным  отцом  был
другой человек, и рассказать именно теперь, когда их отношения  и  без  того
расклеились, тяжко навалилась на него.
   В кабинете он сел за свой рабочий стол, позабыв на минуту,  зачем  пришел
сюда. Пошарил автоматически руками на полке возле стола: руки  лучше  головы
помнили о его нуждах, - вытащил полбутылки водки и небольшой, "ваккуратный",
как любил говорить, стакан и выпил. Через минуту пришла ясность.  Сейчас  он
расскажет все Елене, а потом вызовет Таню, откроет  ей  тайну  отцовства,  и
пусть она тогда решает, что  ей  делать  с  этим  наследством.  О  Василисе,
единственном, кроме Елены, человеке, знающем  Флотова,  он  и  не  вспомнил.
Отцовство его, когда-то такое  счастливое,  оканчивалось  скучным  и  пошлым
образом: нашелся настоящий отец,  впрочем,  мертвый,  и  опрокинул  все  это
ложное положение. Сердце защемило, как палец в двери. Он поморщился и  допил
остатки.
   Вернулся в спальню. Елена сидела в кресле, молодая Мурка урчала у нее  на
коленях, как приближающаяся электричка, и, казалось,  вот-вот  загудит.  При
виде Павла Алексеевича Мурка замолчала и  подвернула  под  себя  распушенный
хвост.
   - Знаешь, Леночка, в этом письме содержится  сообщение  о  смерти  твоего
первого мужа, Антона Ивановича Флотова. Получается, он не погиб на фронте, а
попал в плен и потом оказался в Южной Америке... А умер он  всего  несколько
месяцев тому назад...
   Елена отозвалась живо и неожиданно:
   - Да, да, конечно, эти огромные кактусы, эти колючки... я так  и  думала.
Они опунции, да?
   - Какие опунции? - насторожился Павел Алексеевич.
   Елена рассеянно повела рукой, смутилась:
   - Ты ведь никому не скажешь?
   - О чем?
   Она улыбнулась нестерпимо жалкой  улыбкой  и  схватилась  за  кошку,  как
ребенок хватается за руку няньки:
   - Они огромные, с колючками, на красноватой земле... И  был  всадник,  то
есть сначала он был без лошади... Теперь я думаю, что это был он...
   - Это тебе не приснилось?
   Она улыбнулась снисходительной улыбкой, как взрослый ребенку:
   - Что ты, Пашенька! Уж скорее ты мне снишься.
   Елена давно не называла его "Пашенькой". Елена давно  не  говорила  таким
уверенным тоном. С  тех  пор  как  случился  с  ней  ее  последний  приступ,
несомненный и долговременный абсанс, выключение сознания,  отмеченное  и  ею
самой,  и  окружающими,   голос   ее   звучал   нетвердо,   интонация   речи
вопросительно-сомневающаяся.  Значит,  эти   ее   выпадения   сопровождаются
ощущением дереализации...  Что  это?  Ложные  воспоминания?  Гипнагогические
галлюцинации?
   Он взял ее за руку:
   - А где ты видела эти кактусы?
   Она смутилась, встревожилась:
   - Не знаю. Может быть, у Томочки...
   Павел Алексеевич еще раз пробежал письмо глазами. Почему при упоминании о
смерти первого мужа она заговорила о  кактусах?  Никакой  связи.  Разве  что
упоминание о Буэнос-Айресе... Такой прихотливый ассоциативный ряд? И  теперь
она пытается скрыть это  движение  мысли,  выставив  на  поверхность  ложный
аргумент? Хитрость сумасшедшего?
   - Леночка, Тома терпеть не может кактусов. У нее нет ни  одного  кактуса.
Где ты видела кактусы? Может, все-таки приснились?
   Она еще ниже опустила голову, почти уткнулась в кошку, и он  увидел,  что
она плачет.
   - Деточка, деточка, ну что ты? Ты о Флотове плачешь?  Это  все  было  так
давно. И это ведь хорошо,  хорошо,  что  он  не  был  убит...  Перестань  же
плакать, прошу тебя...
   - Колючки... вот они, колючки... Нет, не во сне... Совсем  не  во  сне...
По-другому... Не могу сказать где...
   Онейроидное помрачение сознания, может  быть?  Сновидный  онейроид,  так,
кажется, называется это болезненное состояние? Надо посмотреть в  книгах  по
психиатрии.  Самая  зыбкая,  самая   расплывчатая   из   медицинских   наук,
психиатрия... Павел Алексеевич терялся перед болезнью своей жены, потому что
не понимал.  Расстройство  самосознания...  Какая-то  особо  злостная  форма
раннего склероза? Болезнь Альцгеймера? Пресенильная  деменция?  Где  пределы
этого заболевания?..
   - Вероятно, Флотов попал в плен и стал перемещенным лицом, тысячи русских
солдат не вернулись на родину, ты же знаешь. Может, все это к лучшему.  Если
б вернулся, посадили бы...  -  говорил  Павел  Алексеевич  незначащие  слова
только для того, чтобы речь ее не замкнулась, как это часто с ней бывало.
   - Ах нет, ты не понимаешь... Флотов был остзейский немец. Прадед его  был
из Кёнигсберга, фон Флотов, у него много родни там оставалось. Скрывал он...
   - Да что ты говоришь, Леночка? Это просто поразительно...  Значит,  и  он
был из виноватых? Во времена моей  молодости  все,  кто  меня  окружал,  ну,
может, кроме нескольких идиотов или мерзавцев, знали, что за  ними  какая-то
вина, и скрывались...
   - Да, конечно. Я помню, как  я  впервые  почувствовала  это.  Когда  меня
забрали родители от бабушки, из Москвы перевезли в колонию, под Сочи, весной
двадцатого года. Я тогда увидела южную природу... И тогда же поняла, что мы,
колонисты, каким-то плохим образом отличаемся  от  всех  других  людей...  В
общей столовой висел портрет  Льва  Николаевича.  Маслом  написанный,  очень
нескладный портрет, блестел голый лоб, и развевалась борода,  и  рамка  была
кривая, меня это раздражало. И никто этого не замечал...
   Павел Алексеевич слушал рассказ  жены  -  связный  подробный  рассказ,  с
точными деталями. С анализом ситуации, критикой и способностью к осмыслению.
Ни тени маразма. Ни о какой деменции и речи быть не может... Но  почему  два
часа тому назад она сидела с кошкой и  нераспечатанным  конвертом,  отвечала
невпопад,  миморечью,  свойственной  сумасшедшим,  не  контролировала  самых
простых движений, временами забывая,  как  держать  ложку.  Нет,  не  совсем
забывала, но  испытывала  видимые  затруднения  в  обращении  с  простейшими
вещами. Не помнила, что ела на завтрак. И вообще,  завтракала  ли...  Скорее
эта картина напоминает псевдодеменцию.  Мнимую  утрату  простейших  навыков.
Своеобразную игру сознания в прятки с самим собой... Нет,  этой  задачи  мне
никогда не разрешить. Может, Фрейда почитать. Покойная мать  ездила  году  в
двенадцатом в Вену,  на  психоаналитические  сеансы  к  одному  из  учеников
Фрейда. Как жаль, что я совершенно ничего об этом не знаю.  Кажется,  был  у
матери какой-то вид истерии... Павел Алексеевич поморщился:  дура  Василиса,
настоящий его грех не в абортированных младенцах, двадцатиграммовых сгустках
богатого потенциями белка, а в тупой непреклонности,  с  которой  он  отверг
второй брак матери, вместе  с  нею  самой,  белесой  красавицей,  благородно
старевшей и умершей в Ташкенте в сорок третьем году от глупой дизентерии...
   Елена, с чуткостью нервнобольной заметив молниеносную нахмуренность Павла
Алексеевича, замолчала.
   - Да, да, Леночка. Рамка была кривая... Ну, рассказывай же дальше...
   Но она замолкла, как  будто  выключили  ток.  Снова  погрузила  пальцы  в
Муркину шкуру,  заряженную  живым,  чуть  потрескивающим  электричеством,  и
полностью оторвалась от беседы, от письма, послужившего  косвенной  причиной
разговора, от Павла Алексеевича, которого только что называла "Пашенькой"...
   Павел Алексеевич знал, что вернуть  ее  обратно  он  не  сможет  никакими
силами. Она проснется к общению через неделю, через месяц, через год. Иногда
такие просветы длятся часы, иногда  -  дни.  И  эти  временные  просветления
совершенно выбивают его из колеи, потому что Елена становится самой собой  и
даже напоминает скорее себя самое в те мифические времена, когда супружество
их было полным и счастливым...
   Так же было и в прошлый раз, три месяца  тому  назад,  когда  она  с  ним
разговаривала о Тане, как будто проснувшись от болезни, и  говорила  горько,
почти с отчаянием  об  отчуждении  и  потере,  о  пустоте  и  о  мучительном
бесчувствии, на нее нападающем, о неописуемой растерянности  от  неузнавания
мира... а потом речь ее прервалась на полуслове, и она уткнулась в кошку.
   "Всегда кошка, - пришло в голову Павлу Алексеевичу. -  В  следующий  раз,
когда она снова заговорит, выгоню кошку в коридор... Как странно, кошка  как
проводник в безумие..."
   - Леночка, так мы с тобой говорили о Флотове...
   - Да, большое спасибо... Мне ничего не надо... Да, все в полном  порядке,
прошу вас, не беспокойтесь... - лепетала Елена, обращаясь не то к Мурке,  не
то  к  кому-то  еще,  кто  мнимо  присутствовал  в  ее  пыльной,  неопрятной
комнате...

11

   Веснами Таня, как Александр Сергеевич  Пушкин,  плохо  себя  чувствовала:
бессилие, усталость, постоянно липнущая простуда. На  этот  раз  к  обычному
весеннему недомоганию прибавилась непреодолимая сонливость  и  отвращение  к
еде.
   Жила она теперь на Профсоюзной, в  квартире  Гольдбергов.  Витальку,  как
только у него закончился бюллетень, немедленно уволили по сокращению штатов.
Он перебивался переводами. Как его отец в былые времена, он  брал