л  он.  -  Вниз!  В  приемный
покой! Ждать меня там!
   Таня кинулась вниз, глотая слезы.
   Несмотря на всю свою храбрость,  он  все-таки  испугался.  Одного  доноса
достаточно - и вся жизнь в тартарары...
   Через три минуты Павел Алексеевич спустился в  приемное  отделение.  Таня
рванулась к нему:
   - Папа!
   Он снова остановил ее взглядом:
   - Спокойно объясни, что там у вас случилось.
   - У Томы Полосухиной, пап... скорее... мама ее помирает...
   - Чья мама? Кто? - холодно спросил Павел Алексеевич.
   - Дворничиха наша, тетя Лиза. Они в гараже живут,  за  нашим  домом.  Она
ковырнулась, вот что... Пап, там у них так ужасно... Пап, столько крови...
   Он снял очки, потер переносицу. Слово "ковырнулась" в Таниных устах...
   - Значит, так... Немедленно поезжай домой.
   - Как?
   - Как сюда приехала, так и обратно.
   Таня сама себе не  верила.  Отца  как  будто  подменили.  Никогда  он  не
разговаривал с ней таким железным голосом.
   Сгорбившись, она вышла на улицу...
   Через тридцать минут Павел Алексеевич вошел в полосухинский гараж. С  ним
был его ассистент Витя. Шофер санитарной машины, на которой они приехали, из
кабины не вышел.
   С первого же взгляда Павел Алексеевич оценил все здесь происходящее:  это
была  она,  его  главная,  его  несчастная  пациентка.  Военная  вдова   или
мать-одиночка, скорее всего, пьющая, возможно, гулящая... Он тронул  широкую
холодную руку маленькой дворничихи, пальцем оттянул веко. Делать здесь  было
уже нечего. Возле кровати стояли трое  детишек,  два  маленьких  мальчика  и
девочка, смотрели на него во все глаза.
   - А где Тома? - спросил Павел Алексеевич.
   - Я Тома.
   Павел Алексеевич посмотрел на нее внимательно: он сначала  принял  ее  за
семилетнюю,  теперь,  приглядевшись,  понял,   что   она   и   есть   Танина
одноклассница.
   - Тома, ты сейчас забери малышей и поднимайся в двенадцатую  квартиру.  В
сером доме, знаешь?
   Она кивнула, но все стояла на месте.
   - Иди, иди. Откроет Василиса Гавриловна. Скажешь,  Павел  Алексеевич  вас
прислал. Скажи, чтоб стол накрывала. Я сейчас приду.
   - А в больницу мамку заберете?
   Он загораживал  своей  могучей  фигурой  кровать  и  несчастную  женщину,
которой уже не было.
   - Иди, иди. Все сделаем, что нужно...
   Дети ушли.
   -  Ну  что,  мы  вляпались  в  историю...  В  морг  надо  ее  везти...  -
полувопросительно сказал ассистент.
   - Нет, Витя. Мы ее в наш морг не можем брать. Я  сейчас  пришлю  Василису
Гавриловну.  Она  вызовет  "скорую",  милицию...  Нас  здесь  не  было...  -
сморщился Павел Алексеевич. - Сам знаешь, живую я бы взял...
   Витя это хорошо знал. Собственно,  все  врачи  знали,  как  близко  здесь
проходит статья Уголовного кодекса.
   Смерть Лизы-дворничихи всколыхнула весь крещеный мир по нечетную  сторону
Новослободской улицы до самого  Савеловского  вокзала,  вызвала  целую  бурю
страстей и многих людей рассорила навеки. После того как Василиса Гавриловна
вызвала  "скорую"  и  милицию   и   скрюченное   тело   умершей   увезли   в
судебно-медицинский морг на экспертизу, скандал развивался в  двух  основных
направлениях - в жилищном и в медицинском.
   На "фатеру" претендовали три значительных фигуры, первой из  которых  был
сам домоуправ Костиков, возмечтавший поселить в бывшем гараже  свою  сестру,
жившую с дочкой на его площади уже третий год - все ожидала жилья на заводе,
где работала, но как-то безнадежно. В самый  день  смерти,  ловя  мгновенье,
Костиков оформил сестру на должность покойной Лизы и считал,  что  теперь-то
жилье  никуда  от  них  не  уйдет.  Вторым  претендентом  был  электрик   из
домоуправления Костя Сичкин, который замаялся жить в девятиметровке с  тремя
наличными детьми, тем более что четвертый был уже на подходе. Еще  был  один
человек, тоже не со стороны, - участковый милиционер Куренной, занимавший  в
общежитии самую большую комнату, но собиравшийся жениться и  находившийся  в
боевой  готовности.  Прочий  мелкий  люд  из  бараков  тоже  был  не   прочь
улучшиться, но у тех и шансов не было.
   С медициной дело обстояло еще более серьезно.  Экспертиза  показала,  что
Лиза-дворничиха умерла от кровотечения, начавшегося в результате  перфорации
стенки матки, и злосчастная подпольная медицинская сила вытащила  через  это
нечаянное отверстие неизвестным инструментом половину кишечника...
   Уголовный кодекс оценивал это неудачное вмешательство сроком от  трех  до
десяти лет, в зависимости  от  квалификации  производившего  аборт:  врач  в
случае летального исхода получал десятку - вдвое больше, чем любитель. В чем
была своя справедливость.
   Всему кварталу были известны имена двух женщин, которые  промышляли  этим
небогоугодным занятием: бабка Шура Зудова и молдаванка Дора  Гергел.  Первая
была попроще и  подешевле.  Делала  вливание  и  вставляла  катетер.  Обычно
помогало. Иногда у особо крепких или у нерожавших дело  не  выходило.  Тогда
Зудова разводила руками и денег не брала.
   Дора была медработник, все делала по науке, без осечек. Она  переехала  в
Москву из Кишинева после войны. Чернявая красавица  с  огненными  глазами  -
подозрительные,  но  не  проницательные  соседи  принимали  ее  за  еврейку.
Всяческого рода ловкость была  ей  присуща:  и  замуж  сумела  выскочить  за
майора, несмотря на то что была уже с ребенком, и хозяйка была сметливая - в
Москве, на новом месте, даже и при  карточках  быстро  сообразила,  что  где
берется. И на работу устроилась сестрой в  больницу,  хотя  и  диплом-то  ее
медсестринский был какой-то липовый,  даже  не  на  русском  языке  написан.
Она-то и делала на дому аборты настоящие, даже с обезболиванием,  но  дорого
брала. Ходили к ней кто побогаче, и Лизка вряд ли до нее дотянулась бы.  Так
что  двор  без  колебаний  решил,  что  это  Зудина  все  дело  так  неловко
состряпала.
   На второй день во двор пришел следователь. В "фатере" сделали  обыск,  но
не нашли ни инструмента, ни медикаментов.
   - Ищи дураков, так вам и оставят, - насмехался двор.
   Следователь, молоденький парнишка с тонкой  шеей,  допрашивал  соседок  и
краснел. Все молчали. Но доносчица, как всегда, нашлась. Ближайшая зудинская
соседка, Настя-Грабля, за стенкой, не стерпела, потому что была прирожденным
борцом за правду.
   - Чего не знаю, не  скажу.  Про  Лизку  сама  не  видела,  а  другим  она
вставляет, очень даже помогает, - прошептала следователю прямо в ухо.
   - А сами-то прибегали? - поинтересовался следователь.
   - Упаси боже, мне этого давно не надо, - отговорилась Грабля.
   - Так откуда же вы знаете?
   Тут Грабля подвела его к фанерной перегородке, стукнула ногтем и  тут  же
услышала в ответ:
   - Чего тебе, Наська?
   - Да так, - с задором ответила Грабля и  тихо,  прямо  в  следовательское
ухо, зашептала:
   - Слышно ведь все - до последней копейки. От  соседей  ни  вздохнуть,  ни
пернуть...
   Следователь записал в тетрадь и ушел - у него теперь была версия.
   Дух сыска, ссоры и вражды был так силен, что проник  даже  в  мирный  дом
Павла Алексеевича. Началось это вечером того  дня,  когда  увезли  Лизавету.
Детей Полосухиных уложили спать в Таниной комнате,  а  ее  саму  перевели  в
родительскую спальню.
   За поздним ужином собрались одни  взрослые:  Павел  Алексеевич,  Елена  и
Василиса, которая хоть и неохотно, но изредка садилась с ними за  стол.  Для
этого требовались особые обстоятельства: праздник или какое-то  происшествие
вроде сегодняшнего. Она предпочитала есть в своей комнатке,  в  тишине  и  с
молитвой.
   Закончив еду, Павел Алексеевич отодвинул тарелку и  сказал,  обращаясь  к
Елене:
   - Теперь ты понимаешь, почему я столько лет трачу на это разрешение?
   - На какое? - переспросила рассеянно Елена,  погруженная  в  свои  мысли.
Дети Полосухины не давали ей покоя.
   - На разрешение абортов.
   Василиса едва не выронила чайник. Она была потрясена. Почитаемый ею Павел
Алексеевич был, оказывается, на стороне преступников и  убийц,  хлопотал  за
них, за их бесстыжую свободу. Может, и сам... Но это и представить себе было
невозможно... Как это?
   Павел Алексеевич подтвердил, пустился в объяснения - это был его конек.
   Василиса сжала свои темные губы и  молчала.  Чаю  пить  не  стала,  чашку
отодвинула, но в свою каморку не ушла. Сидела молча, глаз не поднимая.
   - Ужасно, ужасно, - опустила голову на руки Елена.
   - Что ужасно? - раздражился Павел Алексеевич.
   - Да все ужасно. И что Лизавета эта умерла. И то, что ты  говоришь.  Нет,
нет, никогда с этим не  смогу  согласиться.  Разрешенное  детоубийство.  Это
преступление хуже убийства взрослого человека. Беззащитное, маленькое... Как
же можно такое узаконивать?
   - Ну конечно, пошло толстовство... вегетарианство и трезвость... -  Павел
Алексеевич сделал брезгливое движение в сторону жены.
   Она неожиданно обиделась за толстовство:
   - Да при чем тут вегетарианство? Толстой  не  это  имел  в  виду.  Там  в
Танечкиной комнате три таких существа спят. Если бы аборты  были  разрешены,
их тоже бы убили. Они Лизавете не очень-то нужны были.
   - Ты что, слабоумная, Лена? Может, их бы и не было на свете. Не  было  бы
теперь трех несчастных сирот, обреченных на нищету, голод и тюрьмы.
   Впервые за десять лет надвигалась на них серьезная ссора.
   - Паша, что ты говоришь? -  ужаснулась  Елена.  -  Как  ты  можешь  такое
говорить? Пусть я слабоумная, но не в уме дело. Они же убивают своих  детей.
Как можно это разрешить?
   - А как можно этого не разрешить? Себя-то они тоже убивают! А с этими что
делать? - Он указал на стену - за ней спали жалкие хилые  дети,  от  которых
матери в свое время не удалось избавиться. - С ними что прикажешь делать?
   - Не знаю. Я только знаю, что убивать их нельзя.  -  Впервые  слова  мужа
вызывали в ней чувство несогласия, а сам он - протест и раздражение.
   - Ты подумай о женщинах! - прикрикнул Павел Алексеевич.
   - А почему надо о них думать? Они преступники, собственных детей убивают,
- поджала губы Елена.
   Лицо Павла Алексеевича окаменело, и Елена поняла, почему его  так  боятся
подчиненные. Таким она его никогда не видела.
   - У тебя нет права голоса. У тебя нет этого органа. Ты не женщина. Раз ты
не можешь забеременеть, не смеешь судить, - хмуро сказал он.
   Все семейное счастье, легкое, ненатуженное, их  избранность  и  близость,
безграничность доверия, - все рухнуло в один миг. Но он, кажется, не  понял.
Василиса уставила свой единственный глаз в Павла Алексеевича.
   Дрожащей рукой Елена опустила чашку в мойку. Чашка была старая, с длинной
трещиной поперек. Коснувшись дна  мойки,  она  развалилась.  Елена,  оставив
обломки, вышла из кухни. Василиса, понурившись, шмыгнула в свой чулан.
   Павел Алексеевич двинулся было за женой, но остановился. Нет,  пусть  это
будет жестоко. Но почему же бродячих кошек она  подбирает,  а  к  несчастной
Лизавете не испытывает сострадания? Судья нашлась... Пусть подумает...
   Елена думала всю ночь. Плакала, и думала,  и  снова  плакала.  Рядом,  на
всегдашнем мужнином месте, лежала теплая Танечка. Павел  Алексеевич  ушел  в
кабинет.
   Не спала и Василиса. Она не думала. Она молилась и тоже  плакала:  теперь
Павел Алексеевич выходил злодей.
   Павел   Алексеевич   несколько   раз   просыпался,   тревожили   какие-то
неопределенно неприятные сны. Он  вертелся,  сбивая  скользящую  простыню  с
кожаного дивана.
   Утро началось очень рано. Василиса вышла из каморки сразу же, как  только
услышала, что Павел Алексеевич ставит чайник. Объявила ему,  что  уходит  от
них. Это было уже не в  первый  раз.  Случалось,  что  Василиса,  обидевшись
неизвестно за что, просила расчет. Обычно же, накопив в  душе  недовольство,
она исчезала на несколько дней, но вскоре возвращалась.
   Павел Алексеевич, со вчерашнего еще не отошедший, буркнул:
   - Поступайте, как вам будет угодно.
   Он чувствовал  себя  отвратительно  и  даже  открыл  буфет,  поискал  там
бутылку. Бутылки не было. Посылать Василису не хотелось, да и рано было.  Он
налил стакан чаю и ушел  в  кабинет.  Елена  из  спальни  все  не  выходила.
Василиса собирала вещи. Лизаветины дети шуршали  в  Таниной  комнате  чужими
невиданными игрушками и ждали завтрака.  Тома  им  внушала,  чтоб  ссорились
потише.
   Когда Елена вышла на кухню варить утреннюю кашу  для  всей  оравы  детей,
Василиса Гавриловна в новой кофте и новом платке появилась  возле  плиты  со
скорбным и торжественным лицом:
   - Елена, я уезжаю от вас.
   - Что же ты со мной делаешь? - ахнула Елена. - Как же ты меня оставишь?
   Стояли, глядели друг в друга, обе высокие, худые, строгие. Одна  старуха,
на вид более старая, чем на самом деле, вторая  -  под  сорок,  тоже  уже  в
возрасте, а на вид - все те же двадцать восемь.
   - Ты как знаешь, а я с  ним  жить  больше  не  стану.  Уеду,  -  отрезала
старуха.
   - А я как же? - взмолилась Елена.
   - Он муж тебе, - насупилась Василиса.
   - Муж... объелся груш, - только и сказала Елена.
   Жизнь без Василисы Елена себе совсем не  представляла,  особенно  в  этой
неожиданной ситуации, с чужими детьми-сиротами в  доме.  И  Елена  уговорила
Василису Гавриловну  отложить  отъезд  хотя  бы  до  того  времени,  пока  с
полосухинскими детьми не образуется.
   - Ладно, - хмуро сказала Василиса. - А как похороним, я уйду.  Ищи  себе,
Елена, другую прислугу. Я с ним боле жить не буду.
   Похороны  Лизаветы  состоялись  лишь  на  шестой  день,  когда  закончили
экспертизу и научно убедились в том, что и так было ясно.  Съехалась  родня,
почти одни только женщины: мать,  две  сестры,  несколько  старух  в  разной
степени родства,  от  золовки  до  кумы.  Единственный  косенький  мужичонка
назывался деверь. Таня, один раз заглянувшая вместе  с  Томой  на  "фатеру",
дивилась этим людям и  тихонько  спрашивала  у  Томы  разъяснений,  кто  кем
приходится.
   Вся полосухинская родня  была  тверская,  но  из  разных  деревень  -  из
материнской и отцовской. Томин родной отец погиб в войну, и  младшие  братья
были не его, неизвестно  чьи,  только  фамилию  погибшего  даром  носили,  и
отцовская родня Лизавету не жаловала.
   Можно даже сказать, родня враждовала. Эти люди шумно и дружно  ссорились,
плакали и обвиняли друг друга в  каких-то  довоенных  потравах  и  покражах,
поминали какую-то таинственную осьмерицу и потолок... Все происходящее между
этой Томиной родней было отчасти  как  бы  на  иностранном  языке...  Но  на
Монтекки и Капулетти было мало похоже. У Тани создалось впечатление, что они
играют в какую-то взрослую  игру  -  делят  что-то  понарошку...  Но  делили
взаправду...
   Таня хотела  пойти  со  всеми  на  отпевание  и  на  похороны,  но  Павел
Алексеевич не разрешал. Елена собиралась взять с собой  Таню.  Она  считала,
что Таня должна пойти из-за Томы - не  оставлять  же  несчастную  девочку  в
такую минуту одну. Ссора между  супругами  усугублялась.  Елене,  кроткой  и
вовсе не мстительной, удалось уязвить Павла Алексеевича ответно и  столь  же
глубоко. Он настаивал, он громыхал, он требовал оставить Таню дома:
   - Она впечатлительный  ребенок!  Зачем  ты  вовлекаешь  ее  во  все  это?
Мракобесие какое-то! Я понимаю - Василиса! Но Танечке что там делать?
   - А почему ты думаешь, что у тебя есть право голоса?  -  жестко  спросила
Елена и, чтобы не оставалось ни малейшей недомолвки, добавила:
   - Ты ведь не отец Тани...
   Это была низкая месть. Тот редкий случай, когда оба дуэлянта проиграли  -
в живых не осталось никого.
   Но на похороны Таня тем не менее не пошла - у нее поднялась температура и
она осталась в постели.
   На другой день после похорон старшая сестра Лизаветы Нюра уехала,  забрав
двух племянников. Тому по уговору должна была взять младшая, Феня. Но у  той
что-то не получалось, она должна была менять какие-то венцы, и Тане, которой
обо всем рассказывала Тома, представлялся цветастый  деревенский  хоровод  и
рослые девушки, обменивающиеся сплетенными из васильков и ромашек венками. В
чем заключается препятствие с венцами, Таня не поняла. Но вскоре пришла сама
Феня, большая черноволосая женщина, похожая на покойную мелкую и  белобрысую
Лизавету разве что своей редкостной некрасивостью.
   Она долго сидела на кухне с Василисой и Еленой,  плакала,  потом  чему-то
смеялась, выпила два чайника чаю. Сговорились на том, что она  пока  оставит
Тому здесь, в городе, а как покончит с венцами, так и заберет. Во все  время
разговора Тома, сгорбившись, стояла в коридоре с зимним пальто  в  охапке  и
набитым школьным портфелем, ожидала решения.
   Поздно вечером, когда все разошлись, Тома пробралась к Василисе в чулан -
с прислугой она все-таки чувствовала себя свободнее, чем со всеми остальными
членами семьи, включая и Таню. Тома  заглядывала  в  Василисин  живой  глаз,
теребила ее за подол:
   - Теть Вась, я полы могу мыть и стирать. И печь топить могу... Я  у  Фени
не хочу жить-то, у нее своих полно...
   Василиса прижала ее голову к своему боку:
   - Эка ты глупыга. Печи у нас нет. Полы мы сами не моем, полотер приходит,
натирает. Но ты не бойся, делов в доме на всех хватает...
   Елена за похоронными хлопотами как-то из виду упустила  Василисины  слова
об уходе. Ссора ее с мужем за эти дни очерствела, стала  старой,  как  будто
коркой  покрылась.  Они  почти  не   разговаривали,   только   по   домашней
необходимости. В первый же вечер, когда  дети  Полосухины  появились  у  них
дома, еще до ссоры, Елена постелила мужу на кушетке в кабинете, Таню взяла к
себе  в  спальню  -  тогда  это  было  не  обозначение  ссоры,   а   бытовая
необходимость: некуда было уложить трех детей... И так оно было всю  неделю,
до самых похорон Лизаветы.
   Как  знать,  не  случись  этой  необходимости,  может,  нашел  бы   Павел
Алексеевич слова или жесты, смягчающие  обиду,  жена  поплакала  бы  на  его
широкой густоволосой груди, удостоверившись в мужней любви, и все  пошло  бы
своим обычным порядком...
   На следующее после  похорон  утро  Елена  обнаружила  на  кухне  Василису
Гавриловну в  шелковом,  подаренном  на  Рождество  новом  платке,  в  новых
туфлях... Она прямо сидела на стуле, а  в  ногах  стоял  маленький  фибровый
чемодан и большой узел с бельем и подушкой.
   Елена села рядом и заплакала. Василиса опустила зрячий глаз, рот  собрала
в горстку, руки прижала к груди, крестом, как перед причастием. Молчала.
   - Да куда  же  ты,  Васенька?  -  Елена  не  ожидала  от  Василисы  такой
твердости.
   - А откуда пришла, туда и уйду, -  сурово  ответила  Василиса.  -  Бог  с
тобой, Елена.
   Смотрела Василиса прямо, один  глаз  белый,  другой  голубой.  Неприятный
взгляд.
   "Неужели она нас совсем не любит?" - ужаснулась Елена.  Вынула  из  сумки
все деньги, что у нее были, и молча отдала Василисе.
   Василиса поклонилась, взяла свои пожитки и пошла... Так просто. Как будто
и не прожила вместе с Еленой двадцать лет. Исчезла, не простившись с  Таней,
с Павлом Алексеевичем. Не оглянувшись.

11

   Занятия в школе окончились, как и преждевременная  жара.  Пошли  холодные
дожди. Стали собираться на дачу. Василиса уехала, и Елена  чувствовала  себя
совершенно растерянной - вся жизнь без Василисы перекосилась, не говоря уж о
переезде на дачу - обычно все сборы тихо и загодя организовывала Василиса, и
теперь Елена никак не могла сообразить, сколько  брать  с  собой  макарон  и
керосину, сахару и соли, куда все это складывать и как паковать...
   Тома старалась изо всех сил всем быть полезной, услужить, особенно  Тане.
Таня и раньше в ее глазах была существом высшего порядка,  а  теперь,  когда
они все дни проводили вместе, она чувствовала Танино  к  себе  расположение,
готова была на нее молиться.
   Павел Алексеевич переехал на дачу вместе со всей семьей, но в то лето  он
там почти не жил, только приезжал по субботам. Воспитательная  ссора  его  с
женой, которая казалась ему поначалу не такой значительной, выросла в пол