холма.  Через  некоторое  время
они принесли ворох бело-желтого тряпья, как будто  только  что  вынутого  из
автоклава. Бросили на землю - из  кучи  торчало  во  все  стороны  множество
завязок.
   - Наденьте рукавицы и бахилы, - распорядился Бритоголовый.
   Стали нехотя разбирать эти странные вещи: у рукавиц были длинные  тесемки
на запястьях, холщовые чулки завязывались под коленями. Предметы были  столь
же нелепыми, сколь и неудобными, особенно трудно  было  завязать  тесьму  на
правой руке.  Новенькая  помогла  Длинноволосому  управиться  с  мотающимися
завязками...
   Бритоголовый связал две бахилы и помог Длинноволосому укрепить футляр  за
спиной.
   Оба костра догорели. От провала шел холод, и было  совершенно  непонятно,
как Бритоголовый собирался всех переправлять.  Он  подошел  к  самому  краю.
Остальные стояли овечьим сбившимся стадом за его широкой спиной.
   - Мы пойдем по мосту. Подойдите к краю.
   Опасливо шагнули. Вытянули шеи - никакого моста не было.
   -  Вниз,  вниз  смотрите.  -  И  люди  увидели  в  сером  тумане  провала
металлические конструкции, вырастающие из неведомой глубины.
   Бритоголовый спрыгнул вниз, вся  чудовищная  конструкция  качнулась,  как
лодка. Снизу смутно белело его запрокинутое лицо. Он махал рукой. Каждый  из
стоявших  на   берегу   содрогнулся,   почувствовав   себя   зажатым   между
необходимостью и невозможностью.
   Конструкция снова качнулась. Одновременно  Новенькая  почувствовала,  что
песок под ее ногами заколебался и потек.  Песчаная  почва  позади  сбившейся
горстки растерянных людей стала оседать, таять,  и  за  их  спинами  начался
сыпучий обвал. Он рос, расширялся, целая песчаная  Ниагара  хлестала  за  их
спинами...
   Нырнул  Длинноволосый.  Потом  парочка,  скованная  цепочкой,  -  сначала
метнулась длинная,  следом  за  ней  с  визгливым  воплем  провалилась  вниз
Карлица. Бывший Хромой подошел к  краю  с  большим  достоинством,  присел  и
опустился вниз, как опускаются в бассейн или в ванну. Воин. Собака. Еще одна
женщина в  спортивном  костюме.  Человек  с  портфелем.  Странное  Животное.
Девочка с завязанными глазами. Новенькая шагнула вниз одной из последних...
   Никто из них не летел камнем - все опускались замедленно. То ли воздушный
поток мощно поднимался кверху и поддерживал их, то  ли  сила  тяжести  здесь
ослабевала. Внизу дул сильный ветер. Их  отнесло  довольно  далеко  друг  от
друга.  Кто-то  опустился  на  большие  переходные  площадки,  другим,   как
Длинноволосому, повезло меньше. Он стоял  на  перекрещении  тонких  труб,  а
ближайшая к нему вертикаль находилась на приличном  расстоянии  -  рукой  не
дотянешься. Он слегка покачивался, балансируя. Футляр ему страшно мешал.
   Ветер то затихал, то вырывался из провала с  бешеной  силой.  Конструкция
вздрагивала, неравномерно раскачивалась и отзывалась, как живая,  на  каждое
прикосновение. Туман понемногу стал рассеиваться, и люди смогли  рассмотреть
хитроумный стальной лабиринт, построенный не то сумасшедшим троллем,  не  то
художником  Эшером.  Новенькая  вглядывалась  в  конструкцию   с   интересом
профессионала - она не взялась бы за  рабочий  чертеж  этого  сооружения,  в
котором, она видела,  были  странные  разрывы  и  выворачивания,  как  будто
изнанку и лицо произвольно перемешали.
   "Фиктивное пространство, - пришло ей в голову, - этого в природе быть  не
может. А если оно фиктивное, значит ли это,  что  невозможно  упасть?  Тогда
падение тоже будет фиктивным... Но я-то не фиктивная..."
   Бритоголовый проявлял цирковое проворство, перепрыгивая с трубы на трубу,
меняя уровни. Он подбирался к каждому, слегка касался руки,  головы,  плеча.
Что-то говорил, объяснял, упрашивал. Был ласков и убедителен:
   - Надо двигаться. Мы должны перебраться на другой берег.  Не  торопитесь,
пусть медленно. Пусть по сантиметру. Никто из вас не пропадет. Мы  все  туда
переправимся. Только не бойтесь. Страх мешает двигаться...
   Слова его обладали повышенной действенностью, и люди, сперва  замершие  в
тех нелепых позах, в которых поймала их конструкция, понемногу зашевелились.
   Та часть лабиринта, куда попала Новенькая, представляла собой хаотическое
скопление небольших площадок, отстоящих друг от друга на расстоянии хорошего
прыжка, в то время как вертикали находились под площадками и  спуститься  по
ним было невозможно. Новенькая довольно успешно продвигалась вперед, пока не
достигла площадки,  с  которой  можно  было  только  повернуть  обратно:  до
следующей допрыгнуть мог разве что очень хороший спортсмен.
   Она села в растерянности. Смотреть вниз было страшно. Она подняла  голову
и посмотрела наверх.  Поверху  шла  почти  параллельная  цепь  площадок,  их
несущие опоры  оказались  довольно  близко,  и  она  решила,  что,  отдохнув
немного, попробует сменить маршрут. Правда, создавалось впечатление, что эта
верхняя дорога идет несколько вбок. Но, кажется,  другого  выхода  не  было.
Изумляясь  легкости  и  послушности  своего  тела,  она  обхватила  шершавый
металлический шест и, прижимаясь к нему всем телом, полезла вверх.  Холщовые
чулки и рукавицы защищали ее от  прикосновения  холодного  металла.  Но  что
самое удивительное, занятие это  оказалось  увлекательным,  и  все  тело  ее
радовалось. Чему радовалось? Может  быть,  тому,  как  легко  оно  обучается
сжиматься  пружиной,  выстреливать,  группироваться  на  лету  и   чуть-чуть
расслабляться перед самым приземлением. И каждый следующий прыжок все  легче
и свободнее, и она уже напрочь забыла о чувстве скованности и опасности...
   "В этом, наверное, и заключается  прелесть  спорта",  -  догадалась  она,
подтягиваясь на верхнюю площадку.  Здесь  было  светлее,  и  противоположный
берег не казался отсюда таким уж мутным...
   А Длинноволосый все качался и качался, и некуда ему было перебраться - до
ближайшей площадки метров десять. В движении труб, на которых он стоял,  был
какой-то сложный ритмический рисунок,  но  уловить  его  он  никак  не  мог,
несмотря на всю чуткость музыкального уха. Он  знал  почему-то,  что  сможет
управлять движением, как только  поймет  числовую  формулу.  Он  вслушивался
ступнями,    берцовыми    и    бедренными    костями,    тридцатью     двумя
позвонками-проводниками и  резонатором  черепа.  Что-то  улавливал...  почти
политемпия... наложение...  Есть  пять  к  трем...  Определенно  есть.  Тело
отозвалось, настроилось. Он попал  в  ритм  и,  попавши,  почувствовал,  что
качели под его ногами стали  до  какой-то  степени  управляемыми.  Амплитуда
движения вдоль оси возрастала. Но движение это было  направлено  параллельно
ближайшей площадке и никак его к ней не приближало. К тому же  мешал  второй
ритм, все более узнаваемый... Попал: семь восьмых! И тут же появилась вторая
ось движения...
   Его сильно качнуло - он едва не выронил футляр. Удержал. Прижал к  груди.
Погладил. Холщовая рукавица мешала хорошему  прикосновению,  ему  захотелось
снять ее. Раскачиваясь по нервной ломаной траектории, он  пытался  развязать
тесемки на левой руке. Узел был крепкий и запутанный,  он  вцепился  в  него
зубами... И почувствовал неожиданную помощь прямо из воздуха.  Так  и  есть.
Вокруг него снова вился знакомый смерч, но теперь в  нем  ощущались  пальцы,
губы, даже женские распущенные волосы, завивающиеся под собственным  ветром.
Воздушная эта воронка изнутри оказалась женщиной.
   Узел ослаб, развязался. Длинноволосый опустил левую  руку  вниз,  сбросил
рукавицу и почувствовал, что и на правой узел ослаб.
   - Скорее  же,  раскрывай,  раскрывай,  -  пел  живой  жгут  одушевленного
воздуха. Он был теплый, даже горячий, ластился, ласкал, приникал, торопил...
   Движение само собой выправлялось, определялось и  мало-помалу  приближало
его к площадке. Длинноволосый нажал на скобу, замок щелкнул,  вихрь  вытянул
из футляра чудесную вещь и сунул в руки Длинноволосому:
   - Играй же...
   В руках его был инструмент. Инструмент для... С помощью  которого...  Это
было самое важное для него, но он не знал, как...  Правая  рука  сама  легла
куда надо: пальцы пришлись по месту, узнали клапы. Левая искала... Но дальше
- одно глубокое мучительное недоумение.
   Горячие пальцы пробежали по шее, по подбородку, тронули губы:
   - Ну играй же, пожалуйста. Еще можно вернуться.
   К его губам приник деревянный мундштук...
   А качели все носили его туда-сюда, и ритм их движения пронизывал  тело  и
настойчиво требовал соучастия. Полного соучастия. Он  набрал  воздуха  через
нос, до отказа подняв диафрагму - полные легкие.
   Смерч замер, завис. Длинноволосый сжимал губами деревянный мундштук - это
было обещание наслаждения, но уже и самая  тонкая  его  часть.  Нижняя  губа
приникла к деревянному стеблю, язык тронул пластмассовую трость. Все  вместе
это было как недостающая часть его тела, собственного органа, с  которым  он
был разлучен. Его распирало изнутри - он должен был наполнить  собой,  своим
дыханием это диковинное создание из металла и дерева,  принадлежащее  ему  в
той же мере, что легкие, гортань и губы... И он выдохнул - осторожно,  чтобы
не спугнуть возникающее чудо... Звук был и музыкой, и осмысленным словом,  и
живым голосом одновременно, от него сладко заныло в середине костей,  словно
костный мозг радостно отзывался...
   Бедный   человек,   голова    -    два    уха!    Молоточек-наковальня...
Стремечко-уздечка... Улитка о трех  витках,  среднее  ухо,  забитое  серными
пробками, и евстахиева труба с чешуей отмершей кожи внутри... Десять корявых
пальцев и грубый насос легких... Какая  там  музыка!  Тень  тени...  Подобие
подобия... Намек, повисающий в темноте...
   Самые чуткие смазывают слезу, распластанную по нижнему веку...  Тоска  по
музыке... Страдания по музыке...
   Бог и Господь, явися нам! Явился. И стоит за непроницаемой  стеной  нашей
земной музыки...
   А Длинноволосого почти и не было. Он весь был растворен в музыке, он  сам
был музыкой, и от всего его существа  остался  лишь  единственный  кристалл,
пригодный только для того, чтобы осознавать совершающееся  чудо,  оставалась
лишь одна точка -  острого  наслаждения,  перед  которым  все  яркие  земные
радости оказались  даже  не  прообразом  совершенного  счастья,  а  похабным
обманом вроде надувной женщины с пахнущим резиной отверстием...
   Он  не  заметил,  как  ласковый  смерч  поднял  его  вверх,  над  зыбкими
конструкциями, а потом еще выше, так высоко,  что  не  было  вокруг  ничего,
кроме белесого тумана. Музыка же все росла, и заполняла собой  мир,  и  была
самим миром, и точка, остававшаяся где-то на ее краю, делалась все меньше  и
меньше, пока совершенно  не  исчезла.  Одновременно  он  уперся  всем  своим
существом в упругую мембрану, с некоторым  напряжением  пробил  ее  и  вышел
наружу, храня в себе отзвук лопнувшей пленки...

7

   На берегу происходило утро. Оно было крепким,  как  неразведенный  спирт,
голым, как свежеснесенное куриное яйцо,  безукоризненным,  как  алфавит.  За
спиной Новенькой дымился провал, и она  ощущала  его  как  грубый  шов  двух
разносортных материй. К тому  же  он  не  представлял  теперь  ни  малейшего
интереса. Мир, разворачивающийся перед ее глазами, был похож на все  лучшее,
что она видела в своей жизни. Она помнила теперь все свое прошлое, от самого
раннего детства, от печки, обжигающей детские ладони, до последней  страницы
школьной тетради, в которой  хромающими  мучительными  буквами  был  исписан
десяток последних страниц...
   Свет  двух  прожекторов  -  воскресшего  во  всех  деталях   прошлого   и
совершенного утра - освещал это мгновенье. Долгая мука неразрешимых вопросов
- где я? кто я? зачем? - окончилась в одно мгновенье. Это  была  она,  Елена
Георгиевна Кукоцкая, но совсем новая,  да,  Новенькая.  Теперь  ей  хотелось
собрать воедино все то, что она знала когда-то и забыла, то, чего никогда не
знала, но как будто вспомнила.
   Она сделала несколько шагов по траве и удивилась  богатству  впечатлений,
полученных через прикосновение  голой  стопы  к  земле:  чувствовала  каждую
травинку, взаимное расположение стеблей и даже влагалищные соединения  узких
листьев. Как будто слепая подошва прозрела. Нечто подобное происходило и  со
зрением, слухом, обонянием. Елена села на бугре  между  двух  кустов.  Один,
собравшийся зацвесть, был жасмином, с простым и сильным  запахом,  второй  -
незнакомый, с плотными листьями, обведенными по краю светлой  каймой.  Запах
его, кисловатый и холодный, был диковинным. От земли  поднималось  множество
запахов:  влажная  земляная  прель,  сок  раздавленного  травяного   стебля,
земляничный лист, воск,  горькая  ромашка...  И  даже  запах  недавно  здесь
проходившего человека... Она мгновенно узнала, какого именно человека...
   "Звериное чутье, вот оно что", - отметила Елена. Звуков тоже было слишком
много для  такого  тихого  утра  -  громко  шелестели  травы,  и  в  шелесте
различалась их фактура:  жесткие  травы  звучали  более  шероховато,  мягкие
издавали  скользящие  звуки.  Листья  кустарника  терлись  друг  о  друга  с
бархатным шуршанием, и слышно было тугое кряхтение, с которым разворачивался
бутон. Вспорхнувшая с дерева  синица  с  помощью  крыл  и  хвоста  произвела
трезвучие,  оставившее  за  собой   легкий   искривленный   свист   воздуха,
обтекающего расправляемые в полете крылья. И при этом видно  было  то,  чего
Елена прежде никогда  не  замечала:  хвостовое  оперение  пролетевшей  птицы
встало почти вертикально, а  заостренные  концы  крыльев  опускались  книзу,
спичечные  темно-серые  ножки  плотно  прижались  к  серому  брюшку...   Она
скользнула вниз, потом как будто раздумала, повернула хвостик - и  взмыла...
И геометрия, и аэродинамика полета - хоть  в  школе  изучай...  "Как  это  я
никогда раньше этого не замечала", - удивилась Елена.
   Она сидела на бугре, вдыхала, смотрела и  слушала  -  привыкала  к  новой
земле и к самой себе, тоже новой.  Она  никуда  не  торопилась.  Вскоре  она
почувствовала, что устала от непривычной силы звуков и  запахов,  вытянулась
во весь рост на траве и закрыла глаза.
   Глупо спать, когда так хорошо... Но может, сон приснится? И  она  заснула
на голой земле, даже не заметив, что и сама голая...
   Бритоголовый, как капитан корабля, сошел на  берег  последним.  Что  куда
двигалось, было совершенно не ясно - то ли провал уходил от  берега,  то  ли
сама  земля  дрейфовала  в  неизвестном  направлении.  Похоже,  ветер  тянул
конструкции вдоль берега... Все,  кому  он  помогал  выбраться,  перекидывая
алюминиевую, заляпанную краской стремянку между последней площадкой и  краем
обрыва,  куда-то   исчезали.   Последней,   скользя   лапами   по   железным
перекладинам, выбралась на берег большая овчарка. Собаку встречали  -  целая
бригада маленьких, в белых коконах фигур,  человекообразных,  но  немного  и
птичьих. Они взяли ее на руки и потащили к  большому,  обгоревшему  с  одной
стороны дереву. Площадку, на которой стоял Бритоголовый, качнуло  и  отнесло
от берега. Он едва не уронил стремянку. Неведомая тяга поволокла его  вперед
по течению воздуха, потом качнула, развернула и прибила его площадку к  краю
обрыва.
   Бритоголовый ступил на землю. Первое, что  он  заметил,  были  кости  его
собственной плюсны, все двадцать девять, как на  рентгене.  Они  неназойливо
просвечивали через кожные  покровы.  Неприятная  деформация  -  Бритоголовый
заметил увеличенные суставы сочленения между Os metatarsi и костью  большого
пальца. И обратился к тому, кого привык называть "внутривидением":
   - Что ж, спасибо, что ты меня не оставляешь...
   Место это было прекрасным, хотя бы по одному тому, что  солнце  стояло  в
зените, указывая на полуденный час, и Бритоголовый  обрадовался,  что  снова
оказался там, где есть запад и восток, север и юг и, в конце концов, верх  и
низ. Он оглянулся и обнаружил, что провал исчез, затянулся, как будто его  и
не было. Бритоголовый улыбнулся, покачал головой - не больно и нужно...
   Мир, в котором он пребывал, вызывал полное доверие, но требовал отказа от
прежних навыков мышления, и он, по своей давней способности  к  ученичеству,
был к этому готов. Все вокруг было зелено, мирно и тепло. Ветер принес запах
костра и какой-то пищи. Он пошел на восток, куда его позвал ветер.

8

   Сон ей действительно приснился. Очень простой сон - вода. Она  плескалась
у щиколоток, потом поднялась выше. Сначала этот подъем воды  был  медленным,
потом вода стала хлестать сбоку и  сверху,  и  она  уже  не  стояла  на  дне
водоема, а плыла. Вода же все прибывала, лила на голову, заливала нос и рот,
и дышать стало трудно. Невозможно.
   "Теперь я утону, - поняла она в тот момент, когда погрузилась  в  воду  с
головой. Задержала выдох,  потом  медленно  через  нос  выпустила  последние
остатки теплого воздуха и увидела, как они гроздью пузырьков ушли  вверх.  -
Как же глупо тонуть, когда все так хорошо кончилось..."
   Когда задерживать вдох стало невозможно, она открыла  рот  и  впустила  в
себя воду. Но то ли вода была не совсем водой, то ли она - не совсем  собой,
только ничего страшного не произошло, она не захлебнулась,  хотя  и  ощутила
сначала в горле, а потом в груди прохладное течение.
   Она нырнула - и поплыла. Вода проникала ее насквозь, и это  было  так  же
естественно, как если бы  это  был  воздух.  Ее  обтекали  плавучие  острова
водорослей и стаи разноцветных  мелких  рыб.  Над  головой  слои  воды  были
бледные, цвета северного неба, внизу - густо-синие, до черноты,  и  никакого
дна видно не было. Зато, приглядевшись, можно было различить тонкое мерцание
звезд.  Более  теплые  струи  мешались  с  холодными,  возникало  скользящее
движение вроде ветра.
   Тело ее слушалось, но она не могла вспомнить, когда ее  научили  плавать.
Кажется, прежде плавать она не умела. Она свела руки над головой,  соединила
кончики  пальцев,  быстро  пошла  наверх  и  вынырнула  на  воздух.  Тут   и
проснулась.
   Сделала выдох - из ноздрей и изо рта вылилось немного воды. Вокруг колена
запуталась скользкая гирлянда водорослей. С волос текло. Она отжала их двумя
руками, как отжимают белье, и отошла от куста на солнечное место. Волосы  на
солнце сохли быстро, но сразу же начинали кудрявиться на висках и надо лбом,
чего она не любила. Расправив пряди волос, стала пропускать их через пальцы,
как через грубый гребень.
   - Елена, - услышала она свое родное имя и обернулась. Перед ней стоял  ее
муж  Павел  -  не  старый  и  не  молодой,  а  ровно  такой,  с  каким   она
познакомилась, - сорокатрехлетний.
   - Пашенька, наконец-то. - И она уткнулась лицом в самое родное место, где
сходятся ключицы.
   Он ощущал, как  очертания  ее  влажного  худого  тела  точнейшим  образом
соответствуют пробитой в нем самом бреши, как затягивается пожизненная рана,
которую  нес  он  в  себе  от  рождения,  мучился   и   страдал   тоской   и
неудовлетворенностью, даже не догадываясь, в какой дыре они гнездились.
   Елене же, всему ее существу, того только и хотелось, чтобы укрыться в нем
целиком, уйти в него навсегда, отдав ему и свою ущербную память, и  бледное,
ни в чем не уверенное Я, блуждающее в расщепленных снах и постоянно теряющее
свои неопределенные границы.
   Это не он по-супружески входил в нее, заполняя узкий, никуда  не  ведущий
проем,  входила  она  и  заполняла  полое  ядро,  неизвестную   ему   самому
сердцевину, которую он неожиданно в себе обнаружил.
   - Душа моей души, - шепнул он в мокрые  завитки  над  ее  ухом  и  крепко
прижал ее к себе.
   Там,  где  кожа  соприкасалась,  она  плавилась  от  счастья.  Это   было
достижение того недостижимого, что заставляет любящих  соединяться  вновь  и
вновь в брачных объятиях, годами, десятилетиями, в  неосознанном  стремлении
достичь  освобождения  от  телесной  зависимости,  но  бедное   человеческое
совокупление оканчивается неизбежным оргазмом, дальше  которого  в  телесной
близости пройти н