м кошмаром  Томы.  Всякий  раз,  когда  Тома
заболевала и у нее поднималась высокая температура, ей казалось,  что  лежит
она в их семейном логовище. Она открывала  глаза:  Елена  Георгиевна  сидела
рядом с ее чистой накрахмаленной постелью,  вязала  толстым  крючком  что-то
серое или бежевое и, увидев, что Тома проснулась, давала ей  теплого  чаю  с
лимоном и обтирала мокрый лоб... Вечером заходил Павел Алексеевич и приносил
что-нибудь удивительное - однажды стеклянного прозрачного зайца  размером  с
настоящую мышь. Потом она его потеряла на даче или его украла одна из дачных
соседок, и  было  большое  горе.  Другой  раз  Павел  Алексеевич  принес  ей
маленькую коробочку с ножницами, пинцетом и острой  штучкой  неизвестно  для
чего. Он приносил Томе подарок,  целовал  сидящую  рядом  с  постелью  Елену
Георгиевну в голову, и  Томе  было  совершенно  очевидно,  что  между  этими
чистыми, хорошо пахнущими и красиво одетыми людьми, несмотря на то что  были
они мужем и женой, не могло происходить  той  гнусной  гадости,  от  которой
померла бедная мамка. Они и спали в разных комнатах.
   Многое из того, что видела Тома в  доме  Кукоцких,  она  объясняла  самым
фантастическим образом, но в данном случае она не ошибалась:  никакой  такой
гадости  между  супругами  не  происходило,  причем  именно  с  момента   ее
водворения в их доме...
   Что же касается маникюрного набора,  он  сохранился  по  сей  день  и  не
потерял своего значения. А значение его было в том, что, когда Таня  болела,
он всегда приносил два подарка,  обеим  девочкам,  и  больной,  и  здоровой.
Однако если болела Тома, то Тане он ничего  не  приносил...  Поэтому,  когда
Тома была маленькой, она была уверена, что Павел Алексеевич любит ее больше,
чем Таню. Понятие справедливости, при которой все отмерялось ровно по  весу,
по размеру, по количеству,  сохранилось  у  нее  навсегда,  хотя  отчасти  и
поколебалось догадкой, что не все так просто. Но Тома сложным  вещам  всегда
предпочитала простые...
   В доме у Кукоцких о справедливости вообще  и  речи  не  было.  И  поровну
ничего не делили. За обедом всем полагалось  по  две  котлеты.  Но  Таня  от
второй часто отказывалась. Василиса же вообще никогда не  ела  мяса.  Долгое
время Тома думала, что ей мяса не дают "по справедливости", то есть  потому,
что она прислуга. Позже оказалось, что Василиса сама не  хочет  мяса.  Зато,
прожив несколько месяцев в доме, Тома разведала, выследила, что  у  Василисы
есть своя особая еда, которую в доме никто другой не ест:  в  чулане  у  нее
хранился сушеный белый хлеб, нарезанный мелкими кусочками,  и  Василиса  его
ела по утрам, от  всех  втайне.  Значит,  какая-то  справедливость  и  здесь
существовала. Тома как-то влезла в чулан, нашла завернутый в тряпочку  хлеб,
попробовала кусочек - он был совершенно безвкусный. Ничего в нем  особенного
не было...
   Живя с матерью  и  братьями,  Тома  постоянно  участвовала  в  дележке  -
маленькие  братья  всегда  хватали  куски  побольше  и  получше,   постоянно
ссорились из-за еды. Мать тоже ссорилась  со  всеми  по  разным  поводам,  и
ссоры, даже драки, все были из-за  несправедливости.  У  Кукоцких  все  было
вопреки справедливости, и это было удивительно,  особенно  в  первое  время.
Летом, на даче, Павел Алексеевич сбрасывал со своего блюдца первую  клубнику
в тарелку Елене  Георгиевне,  а  она,  смеясь,  пересыпала  ягоды  Василисе,
которая сердилась:
   - Не буду я вашу слякоту есть, дитям отдай...
   А Таня клубнику, как и котлеты, не любила, и  ягоды  замыкали  застольный
круг в Томиной тарелке...
   Зато теперь, когда в доме появилась Женя, Тома наконец  осознала  радость
отдавания. Забавно, что почувствовала это Тома впервые на той же даче, с той
же первой ягодой клубникой, выросшей на "своей"  грядке.  Их  было  всего  с
десяток, первых, уже красных, не совсем еще дозревших  ягод,  с  Василисиной
плантации, и Василиса с гордостью поставила их в воскресенье на стол:
   - Первины вам...
   Павел Алексеевич разделил всем  по  две  ягоды,  а  последнюю,  непарную,
положил Жене. И опять, как в  детстве,  начался  застольный  передел.  Павел
Алексеевич положил одну ягоду в рот, вторую сунул Жене. Женя засунула в  рот
все ягоды, смешно скривилась, но зачмокала от удовольствия...
   Василиса что-то ворчала, похоже, что на клубнику тоже у нее был  пост.  И
тут,  глядя  на  Женькино  гастрономическое   наслаждение,   написанное   на
вымазанном соком лице,  Тома  поняла,  что  ей  вкуснее  смотреть,  как  ест
ребенок, чем есть самой...
   Так незаметно получилось, что Тома полюбила Женю, племянницу, как она  ее
определяла...
   Девочка жила в доме деда уже второй год.  Павел  Алексеевич  считал,  что
ребенок должен быть с ними,  пока  у  Тани  жизнь  не  организуется.  Так  и
получилось, что прошлогодний дачный сезон растянулся на целый год. Тане  все
не удавалось перебраться в Москву. Она довольно часто приезжала на несколько
дней, и  только  теперь,  к  началу  июля,  все  стало  складываться.  Павлу
Алексеевичу перед самым выходом на пенсию удалось выхлопотать  однокомнатную
кооперативную квартиру в новом академическом доме - для Томы. Бывшая девичья
должна была вернуться  в  Танино  владение,  правда  владение  это  было  не
единоличным, а семейным, вместе с Сергеем  и  Женей.  Собственная  квартира,
добытая хлопотами Павла Алексеевича и на  его  деньги,  представлялась  Томе
сказочной фантазией. Дом еще не был  вполне  достроен,  но  она  ездила  уже
несколько раз на Ленинский проспект, в  дальний  его  конец,  ходила  вокруг
почти законченной стройки  и  даже  постояла  возле  будущего  подъезда.  Ей
подарено было имение, собственный остров, и в  голове  ее  в  связи  с  этим
происходила перестановка  всех  окружающих  по  отношению  к  себе  самой  -
собственная  ценность,  как  ей  казалось,  неизмеримо   возросла...   Среди
сослуживцев, а тем более сверстниц, она не  знала  никого,  кто  обладал  бы
подобным сокровищем. Сверх того она еще не  могла  понять,  почему  квартиру
построили ей, а  не  Тане,  родной  дочери,  к  тому  же  в  некотором  роде
семейной?
   Конечно же Павлу Алексеевичу прежде Томы пришла в голову эта идея.  Более
того, он обсуждал ее с дочерью в один из ее приездов в Москву. Он как раз  и
начал именно с того, что предложил Тане построить двухкомнатную квартиру для
ее семьи. Но Таня, ни минуты не колеблясь, отказалась: единственным  мотивом
ее возвращения в Москву были "наши старушки, которые все  более  приходят  в
упадок, и переезжаю я для того, чтоб за ними ухаживать"... Павла Алексеевича
неприятно задело, что Таня уравняла снисходительным словом "старушки"  Елену
и Василису...
   С Питером расставаться было трудно: у Сергея произошел  какой-то  прорыв,
он осваивал один за  другим  новые  инструменты:  то  играл  на  самодельных
сдвоенных дудочках необычное хроматическое  двухголосье,  то  упражнялся  на
бассет-горне и в конце концов, по следам великого Роналда Керка, завелся  на
совсем уж  экзотическое  музицирование  на  двух  саксофонах  сразу.  И  все
получалось. Музыкальная дорожка крутилась непрестанно,  и  все  чаще  Сергей
вытаскивал из этого звучащего гула свою  собственную  музыку.  Одну  из  его
композиций, "Черные камешки", Гарик, после долгих сомнений, стал играть...
   Таня  работала  много,  ее  черные   камешки   входили   в   моду,   чему
способствовала приезжавшая на каникулы из Перми Полуэктова. Правда, на время
ее приездов Сергею с Таней и Женькой приходилось  полностью  перебираться  в
мастерскую, на чем Полуэктова, собственно говоря,  не  настаивала:  ревность
была ей не знакома. Таня ей даже нравилась, к тому же ее собственная жизнь в
Перми сильно пошла в гору. Ее классы считались лучшими,  из  репетитора  она
превращалась в хореографа,  а  новый  роман,  первый  в  ее  жизни  роман  с
человеком  "из  публики",  придал  ей  бодрости,  куража  и  совершенно   не
свойственного ей добродушия... Таня подарила Полуэктовой пару своих изделий,
та очень удачно продемонстрировала их в Мариинском театре, где танцевала  до
пенсии, и  весь  кордебалет,  повинуясь  коллективному  инстинкту,  встал  в
очередь к Тане за ее украшениями. Таня еле успевала выполнять  заказы.  Сама
Таня тоже вошла в моду: их с Сергеем постоянно приглашали на все тусовки, от
театральных премьер до квартирных концертов.  Теперь  Таня  носила  короткие
черные платья и длинные коричневые волосы, росшие с удивительной  скоростью:
за два  года  они  укрыли  ее  острые  лопатки.  Оттого  что  она  постоянно
находилась на берегу музыки, как на берегу моря, тело ее было собрано и даже
в полной неподвижности несло в себе  заряд  скрытого  движения.  Но  главное
событие происходило втайне и в темноте: Таня была беременна, безмерно  этому
радовалась, но никому, кроме Сергея, об этом пока не  говорила,  даже  Павлу
Алексеевичу. Решено было, что они вместе с Сергеем последние  два  свободных
от домашних обязательств месяца проведут с  ним  в  гастрольной  поездке  по
Крыму и Кавказу, после окончания гастролей поедут на Международный  джазовый
фестиваль в Прибалтику, потом, собрав быстренько свое небогатое барахлишко и
подведя черту под  питерской  жизнью,  переедут  в  Москву  -  рожать  сына,
воспитывать Женьку и ухаживать за стариками.
   То обстоятельство, что трудности  обещали  быть  огромными,  Таню  только
подзадоривало: она была  так  полна  счастьем  и  силой,  так  бесстрашна  и
легкомысленна, что даже немного торопила время. Но это нисколько  не  мешало
ежедневному наслаждению...
   Начались гастроли, что было особенно  восхитительно,  с  Одессы,  с  того
самого Интернационального клуба моряков, где Таня  впервые  увидела  Сергея.
Здесь они и  справили  условную  третью  годовщину  их  союза.  В  Курортном
выступления на этот раз не было, но они наняли  на  день  машину  и  махнули
туда. Там ничего не изменилось - все  стояло  на  своих  местах:  и  пыльные
мазанки, и  помидорные  плантации.  Спустились  по  осыпающейся  лестнице  к
бесцветному морю, оно за три года еще сильнее подмыло берег,  ступени  внизу
были совсем размыты.
   - Не для пьяненьких, - заметила Таня. Сергей подал ей руку.  Она  приняла
руку, хотя чувствовала себя вполне уверенно.
   Искупались и решили взглянуть  на  косу.  Шофер  ждал  наверху.  Коренной
одессит, он был мрачен и молчалив, живое  опровержение  ходячего  мнения  об
одесситах. Он подбросил их до дюн, до того самого места, где три  года  тому
назад застряла Гарикова машина. Таня с  Сергеем  пошли  на  косу.  День  был
будний, народу почти не было, возле памятной  развалины  никто  не  загорал,
только валялось несколько  пустых  бутылок,  наполовину  засыпанных  песком.
Жары, той жгучей и липкой жары, которая стояла тогда, не было.  Дул  ветерок
от моря. Колыхал Танин красный сарафан - она специально  надела  его,  чтобы
воспроизвести все, как было. Они  искупались  голышом.  Легли  на  песок,  в
полутени полуразрушенного строения...  Таня  обняла  Сергея,  он  немедленно
отозвался. Теперь все было по-другому. Они повзрослели  и  стали  осторожны.
Младенца, который плавал внутри и уже начал первые разминки, ударяя  изнутри
то ножкой, то кулаком, они боялись обеспокоить, и любовь  их,  пианиссимо  и
легато, была совсем иной, чем та, первая, бурная и  беспамятная.  Но  хорошо
было и то, и другое...
   Уложив руки Сергея на живот, сказала ему в ухо:
   - Мальчик будет большой, не то что Женька, мелочь пузатая...
   Потом Сергей достал из сумки бутылку вина, два помидора, яйца  и  зелень.
Зеленый лук был пожелтевший, заматерелый. Хлеб  раскрошился.  Таня  пожевала
вялое перышко, посолила корку хлеба, откусила. Еда не шла в нее. Выпила  два
глотка вина, и, собрав остатки, они пошли к машине. Пока шли, у  Тани  пошла
кровь носом. Сергей намочил красный сарафан в воде лимана, приложил довольно
теплый компресс. Кровь унялась быстро. Надо было  торопиться,  вечером  было
выступление.
   Приехали за час до начала. Таню мутило, болел затылок и  мышцы  ног.  Она
было надела вечернее  платье,  зеленое,  на  бретельках,  веселое  платьице,
которое уже натягивалось на животе, но в последнюю минуту решила остаться  в
номере. Легла и сразу же  заснула.  Но  очень  быстро  проснулась  от  боли.
Положила руки на живот, спросила:
   - Ну, как ты?
   Мальчик не отвечал. Видимо, с ним было все в порядке. Наверное, надо было
бы выпить анальгин. Но, во-первых, его не было,  во-вторых,  Таня  не  очень
хотела принимать медикаменты. Незадолго до того, как  пришел  Сергей,  опять
пошла кровь носом.
   - Может, вызвать врача? - забеспокоился Сергей.
   Таня сморщила губы, она не хотела медицины. Во время прошлой беременности
она даже не удосужилась завести медицинской карточки, не делала никаких  там
положенных анализов и даже немного гордилась тем, что избежала  всей  суеты,
которую теперешние женщины разводят вокруг такого естественного и  здорового
дела, как деторождение...
   Чуть позже в номер заглянули Гарик и Толя, уже слегка выпившие,  с  двумя
бутылками - початой вина и закупоренной водки. Толя вина не признавал,  а  у
Гарика было острое чувство стиля: он считал, что летом  на  юге  пить  водку
может только последний алкоголик. Другое дело - зимой...
   - Старуха, ты мне не нравишься, - объявил Гарик с порога. - Не  прыгаешь,
не  скачешь,  а  горько-горько  плачешь...  Вы  как  знаете,  а  я   вызываю
"скорую"...
   Он решительно направился к телефону. Телефон не работал.
   Таня остановила Гарика:
   - Давай до утра подождем... Мне кажется, я бы чаю с  лимоном  выпила.  И,
черт с ним, несите анальгин...
   Чаю Тане принесли, после анальгина стало лучше. Она заснула. Проснулась в
четыре часа, с рвотой. На  этот  раз  Сергей  ждать  не  стал,  спустился  к
администратору и вызвал "скорую помощь".
   Пожилая  еврейка  бегло  посмотрела  Таню  и  сказала,  что   увозит   ее
немедленно. Говорила она раздраженно, даже угрожающе, страшно не понравилась
Тане, но мышцы ломило, тянуло  в  затылке,  и  боль  разливалась  по  стенке
живота.
   Таня пыталась возражать, но врачиха не стала ее  слушать,  как  будто  та
была несмышленым ребенком, обратилась к Сергею:
   - Печень на три пальца висит. Я на себя такую ответственность не беру. Вы
зачем меня вызывали, просто поговорить?  Если  хотите  получить  медицинскую
помощь, срочно госпитализировать. Вы объясните своей  жене,  что  она  может
ребенка потерять.
   Чем-то ей Таня так не глянулась, она в ее сторону даже не смотрела.
   Таню увезли, и сразу после этого все пошло кувырком.  В  клубе  произошла
авария водоснабжения, и его закрыли  по  техническим  причинам.  Выступление
сорвалось.  Весь  день  они  были  заняты  только  переживаниями,   и   Толя
Александров по этому поводу напился, что само по себе было не страшно, но он
в какой-то пивной подрался, и ему здорово влепили в глаз. Сергей  мотался  в
больницу по три раза на дню - там ему ничего не сообщали, да еще и  лечащего
врача он два дня не мог отыскать: то он уже ушел, то еще  не  пришел.  Потом
настали выходные, и лечащего уже не было вообще, а  был  дежурный,  которого
тоже не удалось отловить: то он обедает, то вызван к тяжелому больному.  Все
сотрудники прекрасно знали, что он запил и не вышел на работу.
   В отделение патологии  не  пускали:  там  был  карантин.  Все  зависло  и
остановилось, и даже испортилась погода - пошел дождь.
   Тане становилось все хуже и хуже, и настала минута, когда она испугалась.
На левом предплечье она обнаружила синяк, и такой же кровоподтек расплывался
на  боку.  Затылок  продолжало  ломить.  Живот  болел   непривычной   жгучей
металлической  болью.  Приходили  медсестры,   щупали   живот   и   измеряли
давление... Температура была нормальной. Чувствовала себя Таня все  хуже,  и
на третьи сутки она решилась вызвать отца.
   Нашла у соседок бумагу и карандаш,  написала  записку  Сергею,  чтобы  он
позвонил отцу в Москву и вызвал его. Записки выбрасывали в  окно.  Субботним
утром Сергей подобрал Танино письмо, кое-как нацарапанное, немногословное  и
отчаянное. Он тут же поехал на почту и отбил Павлу Алексеевичу телеграмму.
   К вечеру Сергей пришел под окно с саксофоном. Обычно посетители выкликали
снизу,  с  пыльного  газона,  своих  Верок  и  Галек,  и  те  вывешивали   с
подоконников  разбухшие  молоком  груди  и  улыбки  сообщниц,  которым  дело
удалось. Среди десятка местных новоиспеченных папаш, мореходных,  блатных  и
торговых, Сергей был единственным худым, длинноволосым и трезвым. К тому  же
он испытывал не коллективную радость деторождения, а персональную тревогу  и
страх, угнездившийся, видимо, на дне  желудка,  потому  что  зарубцевавшаяся
давно язва не то чтобы болела, но давала какие-то зловещие сигналы...
   Кричать с газона - Таня была на третьем этаже - Сергей не стал. Он  вынул
инструмент из чехла, приложил трость к губам и тихо сказал:
   - Та-ня...
   Таня услышала, но не сразу смогла подойти к окну. Когда она оторвалась от
подушки, закружилась голова и накатила тошнота. Но желудок давно  был  пуст,
она перетерпела резкую и  бесплодную  судорогу,  дотащилась  до  окна.  Ноги
отчаянно ломило при каждом шаге, а живот, казалось, был налит свинцом... Она
высунулась в окно, когда Сергей уже в  третий  раз  выводил  железным  узким
горлышком тягучее "Та-ня...".
   Он не сразу узнал ее - она собрала волосы кверху, в пучок, как носила всю
жизнь  ее  мать.  Да  и  больнично-арестантский  халат  делал  ее  чужой   и
громоздкой... Она махнула рукой - жест был Танин, не  воспроизводимый  никем
другим... А Таня, глядя на него сверху, узнавала свою любимую минуту:  когда
он брал в руки инструмент и из  миловидно-невзрачного  юноши  превращался  в
музыканта по той самой  формуле,  которая  человека  и  лошадь  обращает  во
всадника,  мужчину  и  оружие  в  воина:   когда   сумма   человеческого   и
нечеловеческого превышает значение каждого в отдельности.
   Сергей держал саксофон в руках. Правая  была  снизу,  пальцы  на  клапах,
левая вверху, на басах, у поворота металлического  корпуса,  подбородок  был
запрокинут, а нижняя губа оттопырена... там, внутри, есть нежная  мозоль  от
трости, ее можно потрогать языком... Он держал в руках саксофон,  глупое,  в
общем,  животное,  выдумка  мастера,  гибрид  дерева  и  металла  с   куском
пластмассы в придачу, да  и  по  форме  не  самый  совершенный,  и  клапы  у
саксофона не очень красиво вырастают из тела, и раструб,  наверное,  слишком
резко вывернут... Мало ли было в семействе духовых красавцев:  флейта  с  ее
древней простотой, все ее простодушные родственники от сиринкса до  цевницы,
кленовый фагот с зачаточным раструбом и  клювообразной  головкой,  аптечный,
аскетичный цуг-тромбон, педантически  свернутый  латунный  корнет  с  глупым
вентильным механизмом, завитая улиткой торжественная валторна...  А  раструб
гобоя? Вывернутая до глубины души воронка трубы? Саксофон, конечно,  не  был
самым совершенным, зато обертоны его голоса передавали человеческие  оттенки
нежности, ликования или печали, и, кроме всего прочего, они  были  друг  для
друга резонаторами, Сергей и саксофон...  Вдвоем  им  удавалось  произносить
такое, что в одиночку Сергею никогда бы не  удалось.  И  он  взял  трость  в
напряженные губы, зубы уперлись в натертую  с  годами  складочку  в  изнанке
нижней губы, и бархатно-синее "ля" сказало: начинаем!
   И  они,  Сергей  со  своим  "Selmer’ом",  начали  легко,   непринужденно,
совершенно не озабоченные тем, что же такое важное им надо сказать Тане. Это
были "Гигантские шаги" Ролстона, и Таня сразу же узнала  эту  продвигающуюся
по большим терциям напряженную музыку: до - ми - фа диез, и ключ  менялся  в
течение темы трижды, но Сергей не дошел до конца, свернул в свое собственное
соло, потом прошел восходящим пассажем на высоту, огляделся и взошел еще раз
туда, где саксофонные возможности кончаются, а потом осторо