а. Так или иначе, а Рай  погиб...
И возможностей у тебя не так уж много: быть вдовой или стать женой другого
человека; ты же пытаешься занять какое-то третье, промежуточное положение,
а такого не существует.
   - Но оно может  возникнуть,  -  поспешно  перебила  она,  -  положение,
которому нет имени, но время даст ему имя. О, как я вас всех  ненавижу  за
то, что вам кажется, будто  жизнь  идет  своим  чередом.  Посыпать  смерть
пеплом забвенья, как лед посыпают золой. Ради детей, ах, ради  детей:  это
прекрасно звучит и служит прекрасным  оправданием;  наполнить  мир  новыми
вдовами, новыми мужьями, которым суждено погибнуть  и  сделать  своих  жен
вдовами. Заключать новые браки... Жалкие вы ничтожества. Неужели вы ничего
лучше не придумаете? Да, я знаю, знаю. - Она  встала,  пересела  в  другое
кресло и взглянула на портрет Рая над своей  кроватью.  -  Я  знаю,  -  со
злостью повторила  она,  подражая  голосу  патера  Виллиброрда:  -  "Свято
храните дитя и дело вашего супруга. Брак есть таинство. Браки  заключаются
на небесах". И они улыбаются, как авгуры, и молятся в своих церквах, чтобы
храбрые мужчины, здоровые и невредимые, бодро,  весело  шагали  на  войну,
чтобы не переставая  работали  фабрики  вдов.  Хватит  почтальонов,  чтобы
принести эту весть, и попов тоже хватит, чтобы  осторожненько  подготовить
вас к этой вести. Уж если есть человек, который сознает,  что  Рая  нет  в
живых, то это я. Это я знаю, что его нет со мной, что его  нет  и  никогда
больше не будет на этом  свете,  знаю  совершенно  точно  -  и  я  начинаю
ненавидеть тебя за то, что ты всерьез собираешься вторично превратить меня
в потенциальную  вдову.  Если  начать  пораньше,  с  шестнадцати,  как  я,
например, то до блаженной кончины можно отлично успеть пять или шесть  раз
побывать во вдовах и все же остаться молодой, как я. Торжественные клятвы,
торжественные союзы, и с кроткой улыбочкой тебе преподносят  тайну:  браки
заключаются на небесах. Ладно, но тогда пустите меня на небо, где мой брак
будет действительно заключен. Не хочешь ли ты сказать  мне,  что  я  не  в
силах уничтожить смерть, наверно, ведь хочешь?
   - Это я как раз и собирался сказать.
   - А я ничего другого и не ожидала. Роскошное  изречение,  дорогой  мой,
можешь гордиться. Не хотел ли ты еще сказать мне, что можно  начать  новую
жизнь?
   - Может, и хотел.
   - Да перестань ты, нельзя забыть прежнюю... а начинать  новую  жизнь...
по-твоему, это новый брак... с тобой...
   - Ну и хватит, - взорвался он, - не воображай, пожалуйста, что я только
о том и думаю, как бы жениться на тебе, просто я  считаю  это  единственно
разумным.
   -  Очень  приятно  слышать,  великолепно  сказано,  ты  мастер   делать
комплименты.
   - Извини, пожалуйста, я совсем не то хотел сказать, - он улыбнулся, - я
вовсе не прочь жениться на тебе.
   - Час от часу не легче. Ты хочешь сказать, что ты не умер бы от этого.
   - Ерунда, - сказал он, - ты отлично знаешь, что ты мне нравишься и  что
ты красива.
   - Но не совсем в твоем вкусе, да?
   - Вздор, - сказал он, - и я  продолжаю  утверждать,  что  начать  новую
жизнь можно и должно.
   - А теперь уходи, - сказала она, - уходи.
   Уже совсем рассвело. Он встал и задернул зеленую штору.
   - Ладно, - сказал он, - ухожу.
   - В глубине души ты, наверное, думаешь, что ты еще меня обломаешь  и  я
выйду за тебя, но ты ошибаешься.
   - Тебе ванна нужна?
   - Нет, я помоюсь на кухне, уходи, пожалуйста.
   Он прошел в ванную, открыл кран, зажег газ, снова положил душевой шланг
так, чтобы вода текла бесшумно, а  часы  повесил  на  гвоздь,  на  котором
обычно висел шланг. Вернулся к Нелле - она чистила зубы на кухне.
   - Ты забываешь, - сказал он, - что мы уже пытались однажды жить  именно
так, как тебе хочется. Ты вообще очень многое забываешь.
   Она прополоскала рот, поставила стакан и бездумно провела  пальцами  по
изразцам.
   - Да, - сказала она, - тогда я не хотела этого из-за мальчика - он  был
еще совсем крошкой - я просто не могла.  Прости,  пожалуйста,  об  этом  я
никогда не вспоминала...
   Тогда, сразу после войны, он очень желал ее. Она была первой  женщиной,
с которой он жил под одной  кровлей  после  пятилетнего  пребывания  среди
мужчин,  и  она  была  красивой  женщиной.  Через  несколько  дней   после
возвращения он как-то ночью натянул брюки, накинул  пиджак  поверх  ночной
рубашки и босиком направился к ней. У нее еще горел  свет,  она  сидела  в
постели и читала, накинув на плечи большую черную шаль, возле кровати тихо
гудела не совсем исправная электрическая печка. Нелла улыбнулась, когда он
вошел, посмотрела на его необутые ноги и вскрикнула: "Ты с ума  сошел,  ты
же простудишься - садись здесь вот". На дворе было холодно,  и  в  комнате
пахло картошкой, мешки приходилось держать во всех платяных шкафах, потому
что в подвал уже несколько раз наведывались воры. Нелла захлопнула  книгу,
указала на старую баранью шкуру, лежавшую у ее кровати, потом  кинула  ему
пушистую вязаную красную кофточку: "Укутай ноги".  Он  ничего  не  сказал,
сел, укутал ноги и взял сигарету из пачки,  лежавшей  на  ночном  столике.
Потом уселся удобней и ощутил благодатное тепло раскаленной  печки.  Нелла
не говорила и не улыбалась. Ребенок спал в коляске возле  книжного  шкафа,
он был простужен и ровно посапывал. Без пудры  и  помады  Нелла  выглядела
старше, чем днем, она была бледная и усталая, ее дыхание  отдавало  винным
перегаром, он отчетливо слышал это. В  смущении  он  уставился  на  книгу,
которую она положила на ночной столик:  Тереза  Декеру.  На  нижней  полке
столика в беспорядке лежало ее белье. Ему было очень неловко, что он  так,
внезапно и без стука, вошел к  ней,  и  он,  избегая  ее  взгляда,  упорно
смотрел мимо нее - на стену, где висел портрет Рая, или прямо перед собой,
но даже когда отводил взгляд от портрета, он с мучительной ясностью  видел
лицо  Рая  -  неспокойное,  сердитое  лицо  человека,  которого  злит  эта
случайная, бессмысленная смерть.
   - Хочешь выпить? - спросила Нелла, и он был благодарен ей  за  то,  что
она смогла улыбнуться при этом.
   - Да, с удовольствием, - ответил он.
   Нелла выудила из-за кровати стакан и  бутылку  с  мутной,  коричневатой
водкой, налила ему. Она ничего не говорила,  она  не  поощряла  его  и  не
расхолаживала, она чуть настороженно ждала.
   Тогда он сказал:
   - Выпей со мной.
   И она  согласно  кивнула,  выудила  из  той  же  щели  кофейную  чашку,
выплеснула осадок прямо через голову на паркет и подставила ему чашку.  Он
налил ей, и они оба выпили и закурили, а печка за его спиной  гудела,  как
большая ласковая кошка. Не успели они  допить,  как  он  погасил  свет  и,
оставаясь в луче раскаленной печной  спирали,  сказал:  "Если  не  хочешь,
скажи, и я уйду". "Нет", - ответила она и смущенно улыбнулась, он так и не
понял, что значило в это мгновенье ее "Нет": "Да" или "Нет".  Он  выключил
печку, дождался, пока потемнеет раскаленная спираль, и  склонился  над  ее
постелью. Она в  темноте  обхватила  его  голову  руками,  словно  петлей,
поцеловала его в щеку и шепнула: "Лучше бы ты ушел", и он испытал странное
разочарование: его разочаровал рот Неллы, большим и дряблым  показался  он
ему, разочаровал поцелуй Неллы, не таких он ждал от нее.  Он  снова  зажег
свет, включил печку и решил, что все к лучшему, что ему нечего  стыдиться,
Нелла держалась очень хорошо, и он не испытывал ни малейшего разочарования
оттого, что его  желание  не  осуществилось.  Едва  вспыхнул  свет,  Нелла
улыбнулась, снова, словно петлей, обхватила рукой его шею и  поцеловала  в
другую щеку, и он снова почувствовал разочарование. Нелла сказала: "Мы  не
должны этого делать", и он вернулся в  свою  комнату,  и  больше  об  этом
разговора не было, и он обо всем забыл, и лишь сегодня  в  ванной  комнате
все снова вспомнилось.


   Нелла поставила чашку на полочку и задумчиво поглядела на него.
   - Да, тогда я не хотела из-за ребенка...
   - А сейчас, - сказал он, - я не могу, и тоже из-за мальчика.
   - Как странно, - улыбнулась она, - что я об этом забыла.
   - Многое забывается, - сказал он,  тоже  улыбаясь,  -  и  нам  начинает
казаться, будто никогда ничего и не было. Надеюсь, ты не обиделась на меня
за все, что я наговорил.
   - Мы постарели с тех пор на девять лет, - сказала она. - Покойной ночи.
   Он вернулся в ванную и вскоре  услышал,  как  Нелла  прошла  к  себе  и
закрыла за собой дверь. Он разделся, сел в ванну, теперь его  уже  сердила
усталость, которая, конечно, овладеет им часам к  девяти.  Он  любил  рано
ложиться, спать крепко и долго, утром рано вставать, завтракать  вместе  с
мальчиком и помогать ему собираться в школу, потому  что  хорошо  понимал,
как тяжело ребенку, когда он утром встает раньше всех, завтракает  один  и
уходит в школу, зная, что все в доме могут еще  спокойно  спать.  Родители
Альберта, владельцы небольшого ресторанчика, раньше  трех-четырех  никогда
не ложились, и все годы своего детства он утром проходил через  накуренный
зал в большую и холодную кухню.  Там  пахло  застывшим  жиром,  прокисшими
салатами, на полочке лежали его бутерброды, а на  газовой  плите  стоял  в
алюминиевой кастрюльке  кофе.  Шипение  газа  в  промозглом  холоде  дурно
пахнущей кухни, наспех проглоченный горячий  кофе  с  несвежим  привкусом,
бутерброды с большими, наспех нарезанными  кусками  мяса,  которое  он  не
любил. С тех пор как Альберт покинул отчий дом, он  мечтал  о  том,  чтобы
рано ложиться и рано вставать, но  судьба  вечно  сводила  его  с  людьми,
которые делали неосуществимым такой ритм жизни. Он стал под холодный  душ,
потом обтерся и тихо прошел на кухню. Глум уже успел побывать здесь,  пока
он сидел в ванне. Кофейник Глума был пуст, теплый колпак, накрывавший его,
лежал рядом. Больда, судя по всему, тоже ушла. На  столе  валялись  крошки
кислого черного хлеба.
   Он прошел к себе и хотел разбудить Мартина, но Мартин  уже  не  спал  и
улыбнулся ему. Мальчик явно был рад, что  Альберт  здесь  и  будет  с  ним
завтракать.
   - Прости, - сказал Альберт, - что вчера вечером,  когда  ты  пришел  из
школы, меня не  было  дома  -  пришлось  уйти.  Мне  позвонили.  Ну,  пора
вставать.
   Когда  мальчик  вскочил  с  постели  и  встал  во  весь  рост,  Альберт
испугался: мальчик вырос, а Нелла упорно не желала замечать этого,  как  и
многое другое. Он оставил мальчика и вернулся на кухню, чтобы сварить яйца
и приготовить бутерброды. В комнате у  Неллы  было  тихо,  и  на  какое-то
мгновение он понял ее: ведь и его пугало, что мальчик так быстро вырос  и,
несомненно, живет в совсем ином мире, чем они.



8

   Дом все больше приходил в негодность, хотя денег на то, чтобы содержать
его в порядке, хватило бы с избытком. Но никому не было до этого  никакого
дела. Крыша текла, и Глум часто жаловался, что  пятно  на  потолке  в  его
комнате все растет. Если шел сильный дождь, с  потолка  просто  капало,  и
тогда, охваченные жаждой деятельности, они поднимались  на  чердак,  чтобы
подставить таз под дыру на крыше, и Глум получал небольшую передышку. Срок
этой передышки зависел от  размеров  таза,  а  также  от  интенсивности  и
продолжительности дождя: если  таз  был  неглубокий,  а  дождь  сильный  и
продолжительный, передышка кончалась очень скоро, вода в тазу текла  через
край,  и  темное  пятно  на  потолке  увеличивалось.  Тогда   на   чердаке
подставляли таз поглубже. Вскоре пятна стали показываться и на  потолке  у
Больды, и в свободной комнате, где раньше жил дедушка. А в  ванной  как-то
отвалился большой кусок штукатурки. Больда вымела мусор, а Глум приготовил
странную смесь из извести, песка и мела и замазал ею обнажившуюся дранку.
   Нелла  чрезвычайно  гордилась  своей  расторопностью:  как-то  раз  она
съездила в город и привезла десять больших цинковых ванн, их расставили по
всему чердаку, и они покрыли почти весь потолок. "Теперь  не  потечет",  -
заявила она, истратив на ванны столько денег, что на них,  пожалуй,  можно
было бы сделать капитальный ремонт крыши. Теперь,  когда  шел  дождь,  они
слушали перезвон капель, с глухим и грозным шумом  падали  они  в  пустые,
гулкие ванны. Невзирая на ванны, Глуму  все  чаще  приходилось  замазывать
потолки составом из извести, песка и мела. Лестницы и костюм Глума в таких
случаях всегда были  испачканы,  и  Мартин,  помогавший  ему,  тоже  бывал
измазан с головы до ног, его костюм сдавали тогда в химчистку.
   Изредка  на   чердак   поднималась   бабушка,   дабы   ознакомиться   с
повреждениями. Она лавировала среди цинковых  ванн,  ее  тяжелые  шелковые
юбки задевали края ванн, и по чердаку проносился  тогда  веселый  звенящий
шорох. Для таких случаев бабушка надевала очки, и вся ее  фигура  излучала
распорядительность и чувство долга. В ходе осмотров она решала порыться  в
старых записях и отыскать адрес кровельщика, который прежде выполнял такие
работы по дому. Потом она на несколько дней уединялась в своей комнате, со
всех сторон окружала себя блокнотами и папками, ворошила старые бумаги и с
головой уходила в изучение старых счетов. Но адрес кровельщика  так  и  не
был найден, хотя по ее требованию ей перетаскали из  архивов  фабрики  все
бумаги.  Подшивку  за  подшивкой,  подобранные  по  годам,  доставляли  на
маленьком красном автомобиле, пока не завалили  папками  всю  ее  комнату.
Успокоилась она только тогда, когда добралась до  самого  первого  года  -
заплесневевших счетных книг 1913 года.
   Тогда она позвала Мартина к себе, и он  должен  был  часами  слушать  и
вникать в тайны ароматических мармеладов, которые придумал и  продавал  по
всему свету его дедушка. Первая мировая война  вызвала  небывалый  расцвет
молодого  предприятия,  и  свою  лекцию  бабушка  закончила  демонстрацией
диаграмм  и  таблиц.  Аккуратно  вычерченные  тушью  линии,   похожие   на
поперечный  разрез  горы,  свидетельствовали  о  том,  что  голодные  годы
благоприятны для мармеладных фабрик. Год  1917.  "В  этом  году,  дорогой,
родилась твоя мамочка". 1917 год - одинокая вершина на диаграмме,  высота,
которая до самого 1941 года оставалась недосягаемой. Но мальчику, которого
заставили изучать все эти таблицы, бросилось в глаза,  что  крутой  подъем
начался уже с 1933 года. Он  спросил  бабушку,  в  чем  дело,  потому  что
побаивался ее и хотел сделать вид, будто ему все это  интересно.  В  ответ
бабушка разразилась длинной и восторженной речью; она  говорила  о  летних
лагерях, о многолюдных сборищах, партейтагах и в  заключение  торжественно
ткнула длинным желтоватым указательным пальцем в год 1939,  где  отмечался
новый взлет.
   - Все войны, которые вела Германия, связаны с ростом производительности
мармеладных фабрик, - заключила она.
   Когда сквозь толщу  бумаг  она  добралась  до  1913  года  и  объяснила
мальчику "самое необходимое", она позвонила в  правление  завода,  красный
автомобильчик сделал несколько рейсов, и все сорок лет были  водворены  на
прежнее место.
   А о кровельщике тем временем накрепко  забыли,  цинковые  ванны  так  и
остались на чердаке, и каждый дождь превращался  в  превосходный,  хотя  и
несколько однообразный концерт. Но оконные рамы тоже нуждались в  починке,
а в подвале месяцами стояла  вода,  потому  что  испортился  насос.  Когда
Больда затевала  большую  стирку,  вода  из  узкой  цементированной  трубы
заливала котельную,  мыло  и  грязь  покрывали  цементный  пол  скользкой,
похожей на плесень, коркой. Отовсюду  несло  гнилью,  а  запах  картофеля,
который хранился в решетчатых ящиках и прорастал вовсю, привлекал крыс.
   Альберт об этом даже и не знал. Крыс он обнаружил только  тогда,  когда
после длительного перерыва заглянул в подвал. После ожесточенной стычки  с
Неллой он решил отыскать в большом ящике письма, которые Рай писал  ему  в
Лондон: он хотел доказать, что вернулся из Лондона не по просьбе Рая, а по
просьбе Неллы. Альберт обычно в подвал не заглядывал  и  испугался,  когда
увидел, какая там грязь: всюду  стояли  покрытые  пылью  ящики,  по  углам
валялись какие-то тряпки, а у входа в прачечную стояло  полмешка  сгнившей
муки, и когда Альберт зажег свет, с мешка соскочило несколько крыс. С  тех
пор как Альберт побывал в военной тюрьме под Одессой,  крысы  внушали  ему
страх, его затошнило, когда он увидел черные тени, пронесшиеся по подвалу.
Он бросил им вслед несколько кусков  кокса  и,  пересилив  себя,  медленно
подошел к большому коричневому ящику, который стоял под газовым счетчиком.
   Рай лишь изредка писал ему, он получил от него не больше десяти  писем,
и Альберт помнил, что перевязал их шпагатом и спрятал в этот ящик. Сверток
с Неллиными письмами был гораздо больше, а письма Лин едва  поместились  в
двух коробках из-под обуви. Черная пыль и мышиный помет покрыли бумаги.  В
подвале было темно, он боялся крыс. В немецкой военной тюрьме под  Одессой
они ночью шмыгали по его лицу, и, чувствуя, как  мягкое  волосатое  брюшко
прикасается к его лицу, он пугался собственного крика. Он вытащил из ящика
загрязненные пачки бумаг, проклиная бесхозяйственность Неллы и бабушки.
   Из маленького чулана в углу подвала, где стояли пустые  ящики  и  банки
из-под повидла, послышалась вдруг какая-то возня и грохот жести. Он прошел
туда, открыл решетчатую дверь и вне себя от злости стал швырять  в  темный
угол все, что попадало ему под руку: черенок от метлы, разбитый  цветочный
горшок, полозья от старых санок Мартина, и когда стих поднятый им  грохот,
в чулане тоже затихло.
   В ящике оказались его собственные письма, которые  он  писал  Нелле  до
войны и во время войны, и теперь, впервые  за  десять  лет  перебирая  их,
Альберт решил как-нибудь  обязательно  все  перечитать.  Здесь,  наверное,
сохранились и стихи Рая, и письма Авессалома Биллига, и то, что  он  хотел
бы  найти  прежде  всего  -  письма  Шурбигеля,  без  сомнения  снабженные
комментариями Рая, письма за 1940 год, когда Шурбигель воспевал победу над
Францией и в газетных  статьях  призывал  немецкую  молодежь  покончить  с
галльским декадансом. Должны здесь быть и кой-какие вещи  Рая  в  прозе  и
много его писем довоенной поры.
   Сейчас он взял только маленькую пачку писем Рая, взял  письма  Неллы  и
вдруг  замер,  увидев  на  дне  ящика  большую  коробку  из-под   мыла   с
красновато-коричневой надписью "_Санлайт_ - Солнечный  свет".  Он  вытащил
ее, поколотил об стену, чтобы вытряхнуть пыль,  прихватил  пачки  писем  и
поднялся наверх. Нелла сидела у себя в комнате и плакала. Она  не  закрыла
дверь, чтобы видеть, когда он вылезет из подвала, но он прошел по коридору
мимо открытой двери. Он стыдился бессмысленного спора, который они вот уже
много лет - периодически - возобновляли, приводя одни и  те  же  доводы  и
кончая каждый раз примирением.
   Он отнес коробку "Санлайт" в свою комнату, положил  на  нее  обе  пачки
писем и пошел в ванную, чтобы основательно пообчиститься. Мысль о том, что
внизу, в подвале, возятся крысы, возмущала его,  и,  охваченный  внезапной
брезгливостью, он решил переменить белье.
   Когда он возвращался из ванной, дверь в  комнату  Неллы  все  еще  была
открыта.
   - Будешь пить кофе? - окликнула она.
   - Сейчас, - отозвался он.
   Он выписал из телефонной книжки номера каменщика, кровельщика,  монтера
и морильщика крыс, позвонил всем четверым и попросил их зайти. На все  это
ушло ровно восемь минут, после чего он отправился к Нелле и сел  в  кресло
против нее.
   - Ты знала, что у нас в подвале крысы?
   Она пожала плечами.
   - Да, Больда как-то жаловалась.
   - Картофель прорастает, - возмущенно продолжал он,  -  кругом  валяются
гнилые продукты, у входа в прачечную стоит  полмешка  заплесневелой  муки.
Вся эта мерзость разлагается в подвале, а жестянки с остатками повидла  не
промыты, в них резвятся крысы. Просто черт знает что!
   Нелла наморщила лоб и промолчала.
   - С той минуты как я попал в эту проклят