зле  дома.  Он
остановился у какой-то ограды, перевел дух и оглянулся назад, на аллею, по
которой Альберт должен вернуться от  Брезгота.  Идти  домой  не  хотелось.
Больды нет, Глума нет, и вообще пятница - день опасный, это бабушкин день.
Еще не до конца разыграна _кровь  в  моче_,  у  Фовинкеля  сегодня  подают
пятьдесят различных рыбных блюд, а он терпеть не может рыбу. Когда Альберт
выедет из-за угла, то сразу увидит, что он сидит здесь,  и  он  злился  на
Альберта за то, что его машины до сих пор еще нет у подъезда. Мартин встал
и поплелся к стоявшей в самом конце аллеи бензоколонке.
   Только теперь в аллее появились опаздывающие девчонки,  которых  обычно
он встречал на углу; они пересекли мостовую, взглянули на большую  золотую
стрелку башенных часов и припустили рысцой. Несколько девочек,  задыхаясь,
бежали по аллее, а вдали группа девчонок шла совсем не торопясь. Он хорошо
знал их всех, потому что тех, что сейчас припустили  рысцой,  он  встречал
ежедневно перед началом второй смены, у самой школы; тех,  что  бежали  по
аллее, он встречал всегда у бензоколонки, на ограде которой сейчас  сидел.
Сегодня все перепуталось, и Мартин злился, что так поспешил домой.  Всегда
он шел одним из последних, и когда появлялись приунывшие  прогульщицы,  он
обычно уже сидел на ограде колонки, а они не бежали, зная, что  все  равно
не успеют. Это были те девочки,  которые  сейчас  вдали  спокойно  прыгали
через тени деревьев, словно через  ступеньки.  Он  встречал  их  всегда  у
колонки, а сегодня он успел дойти до самого дома и вернуться,  а  они  все
еще не добрались до колонки. С развевающимися волосами, с пылающими лицами
пронеслись мимо него те, что еще не привыкли опаздывать. Минутная  стрелка
часов на церковной башне совсем приблизилась к  трем,  бежать  не  стоило,
потому что успеть на урок им уж не удастся.
   Машины Альберта все еще не было, ожидание  становилось  невыносимым,  и
виноват во всем был Альберт.
   Появилась группа неторопливых прогульщиц,  на  башне  пробило  четверть
второго, и нормальный ритм жизни  был  восстановлен.  Зря  он  бежал,  зря
торопился, с этой  минуты  все  пошло,  как  в  обычные  дни.  Прогульщицы
смеялись, болтали, а он с завистью глядел на  них  -  они  принадлежали  к
числу _отчаянных_, и сам он очень хотел бы быть на их месте.  _Отчаянными_
считались такие, которым было на  все  наплевать.  Само  по  себе  понятие
_отчаянный_  оставалось  загадочным,  среди  них  встречались   такие,   у
родителей которых водились деньги, и такие, у которых денег  не  было.  На
Брилаха  это  иногда  находило,  и  у  него  к  отчаянности  примешивалась
известная доля гордости, на лице Брилаха можно было прочесть: "Ну чего вам
от меня надо?" Отчаянными считались те, о которых директор говорил, что их
нужно переломить, - это звучало ужасно, будто речь шла не  о  детях,  а  о
спичках или костях. Одно время он даже думал, что  переломленные  это  как
раз и есть те, которых подают на стол  в  погребке  Фовинкеля.  Во  втором
классе переламывали Хевеля, а потом он  исчез.  Полиция  приводила  его  в
школу, но на переменах он все равно исчезал. Потом  он  подбил  на  это  и
Борна. Борн и Хевель жили вместе в бомбоубежище, и уже  тогда  они  делали
бесстыдное, а  когда  их  наказывали,  они  только  смеялись,  и  директор
говорил: их необходимо _переломить_. Потом Хевель и  Борн  исчезли,  и  он
решил, что их просто _переломили_ и подают на стол  в  погребке  Фовинкеля
пожирателям  детей  и  переламывателям  костей,  которые  платят  за   это
много-много денег.
   Альберт потом ему это разъяснил, но все  равно  дело  оставалось  очень
загадочным, а бомбоубежище, в котором жили когда-то Хевель и Борн,  так  и
осталось среди каких-то огородов  -  таинственная,  бетонная  громада  без
окон. Их _переломили_, и после этого они бесследно  исчезли,  -  попали  в
колонию, как говорил Альберт.
   А Альберта все нет, и больше он никогда не приедет.  Полузакрыв  глаза,
Мартин  глядел  на  приближающиеся  со  стороны  города   машины,   только
Альбертова "мерседеса" - старенького, неуклюжего, мышиного цвета  -  среди
них не было, - Мартин не спутал бы его ни с какой другой машиной.
   И податься некуда: идти к Генриху не хочется. Там сейчас дядя Лео, и на
работу он уйдет только в три. Больда прибирает в церкви.  Можно,  конечно,
пойти к ней, съесть, забравшись в ризницу, один из ее бутербродов и запить
его горячим бульоном из термоса.
   Он взглянул на безнадежную прогульщицу, которая сейчас только появилась
в конце аллеи и ничуть не спешила. Он хорошо знал это состояние -  не  все
ли равно опоздать на двадцать  минут  или  на  двадцать  пять.  Девочка  с
большим интересом разглядывала первые опавшие листья, набрала целый  букет
больших, почти зеленых, только чуть тронутых желтизной. С букетом  листьев
в руках она спокойно пересекла улицу.
   Девочка была незнакомая. У нее были темные растрепанные волосы,  и  его
восхитило спокойствие, с каким она  остановилась  у  кинотеатра  "Атриум",
чтобы  посмотреть  афиши.  Он  даже  придвинулся  поближе   к   "Атриуму";
бензоколонка стояла как раз  рядом  с  кинотеатром.  Афиши  они  вместе  с
Генрихом уже разглядывали и решили в понедельник пойти в кино.
   Между двумя зелеными  тополями  на  афише  виднелись  бронзовые  ворота
парка, они были полуоткрыты, в просвете их стояла женщина в лиловом платье
с  золотым  высоким  воротником.  Широко  раскрытые  глаза  женщины   были
устремлены на того, кто в данный момент стоял перед плакатом,  а  наискось
через ее лиловый живот тянулась  белая  надпись:  "Сеанс  для  детей".  На
заднем Плане был замок, а на самом верху, на светло-голубом небе  название
фильма: "В плену у сердца". Мартин не любил  фильмы,  о  которых  извещали
афиши с женщинами в закрытых  платьях  и  с  белой  надписью:  "Сеанс  для
детей", эти фильмы сулили непроходимую  скуку,  а  фильмы  с  женщинами  в
открытых платьях и с красной надписью: "Детям  до  16  лет..."  предвещали
безнравственное. Но ни _безнравственное_,  ни  скука  не  привлекали  его,
лучше всего были фильмы про ковбоев и мультипликации.
   На той неделе пойдет безнравственный фильм. Афиша висит рядом с  афишей
детского фильма, на ней женщина с открытой грудью, ее обнимает  мужчина  в
съехавшем набок галстуке. Галстук здорово  съехал  набок,  вид  у  мужчины
взъерошенный, и все это  очень  напоминает  то  слово,  что  мать  Брилаха
сказала кондитеру, когда он вместе с Генрихом и Вильмой ходил встречать ее
с работы.
   В подвале стоял сладкий, теплый дух. Кругом на деревянных полках лежали
кучи свежевыпеченных, еще теплых хлебов; ему  нравилось  чавканье  машины,
месившей тесто, нравился шприц для крема, которым  кондитер  выписывал  на
тортах: "С днем рождения". Кондитер писал быстро, аккуратно  и  правильно,
быстрей, чем некоторые пишут авторучкой, а мать Брилаха легко  и  проворно
наносила шприцем цветы и домики, дым из труб и всякие красоты.  Когда  они
приходили вместе с Брилахом, они останавливались перед неплотно прикрытой,
обитой жестью дверью, к которой обычно подъезжали грузовики  с  мукой,  и,
зажмурив глаза, вдыхали теплый сладкий воздух. Потом тихо открывали дверь,
врывались туда и кричали: "Бэ-е-е!" - эта игра очень  нравилась  маленькой
Вильме. Она визжала от восторга, а вместе с нею радовались кондитер и мать
Брилаха.
   С неделю назад они как-то стояли, притаившись за дверью, уже  собираясь
открыть ее, и внезапно в царившей здесь тишине услышали, как мать  Брилаха
сказала кондитеру:
   - Не тебе меня... - и то слово.  Мартин  весь  вспыхнул,  вспомнив  это
слово, и даже теперь ему страшно было хорошенько вдуматься в его смысл.  А
кондитер ответил спокойно и печально:
   - Ты не должна так говорить, не надо...
   Вильма начала подталкивать их в темноте,  ей  хотелось  начать  игру  и
закричать: "Бэ-е-е", но они оба стояли, словно громом  пораженные,  словно
окаменевшие, а кондитер в пекарне бормотал что-то  совершенно  непонятное,
какой-то  загадочный  вздор,  беспокойный,  страстный  и  в  то  же  время
покорный; слова его перемежались звонким смехом матери Брилаха,  а  Мартин
думал о том, как дядя Альберт говорил про тоску мужчин, об их желании жить
с женщинами. Кондитер, судя по всему,  просто  с  ума  сходил  от  желания
соединиться с  матерью  Брилаха,  он  чуть  не  пел,  он  бормотал  что-то
непонятное. Мартин даже дверь приоткрыл, чтобы посмотреть, не  соединяются
ли они там в самом деле, но Генрих яростно рванул его  назад,  потом  взял
Вильму на руки, и они пошли домой, так и не показавшись на глаза матери.
   После этого Брилах целую неделю не ходил в пекарню,  и  Мартин  пытался
представить себе страдания Брилаха, воображая себя на его месте, - как  он
сам тяжело переживал бы,  если  бы  это  слово  сказала  -  его  мама.  Он
испытывал это слово, мысленно вкладывая его в уста всех своих знакомых, но
из уст дяди Альберта просто невозможно услышать такое слово, а вот в устах
его собственной матери, - тут сердце Мартина начинало биться сильней, и он
понимал, как страдает Брилах, - в устах его собственной матери  это  слово
казалось возможным. Никогда бы не  произнесли  это  слово  Билль,  Больда,
Глум, мать Альберта и бабушка тоже; это слово никак к ним не подходило,  а
вот если бы его мама произнесла это слово,  оно  прозвучало  бы,  пожалуй,
вполне естественно.
   На всех - на учителе, на капеллане, на бармене - на всех испытал он это
слово, но был один рот, для которого это слово просто  было  создано,  как
пробка для бутылки с чернилами, - это был рот дяди Лео. Лео произносил его
гораздо ясней, чем это сделала мать Брилаха.
   Маленькая прогульщица совсем скрылась  из  виду,  было  уже  почти  без
четверти два, он пытался представить себе, как она  входит  в  класс;  она
улыбнется и что-нибудь наврет, потом ее будут отчитывать, а она все  будет
улыбаться. Это уж совсем _отчаянная_. Потом ее, конечно, _переломят_, -  и
хотя он давным-давно уже знал от Альберта, что никто не убивает детей  для
еды, но все равно старался представить себе, как девочка, _наломанная_  на
куски, попадает на кухню в погребке Фовинкеля. Он нарочно давал волю своей
фантазии, потому что злился на Альберта и хотел ему досадить.  Потому  что
не знал, куда деться, - ведь у Брилаха еще не ушел  дядя  Лео,  а  ему  не
хотелось видеть рот, к которому так подходит это слово; пустая,  безлюдная
церковь,  где  сейчас  прибирает  Больда,  пугала  его  не   меньше,   чем
перспектива  угодить  в  погребок  Фовинкеля,  где   посетители   пожирают
наломанных детей, где его обязательно стошнит в  пакостном  туалете  среди
мерзких живодеров.
   Он еще ближе подошел к "Атриуму" и тут почувствовал, что  проголодался.
Оставалось  еще  одно:  пойти  домой,  тихонько  прокрасться  на  кухню  и
разогреть обед. Он наизусть уже  знал  инструкцию  по  разогреванию  пищи,
инструкция была написана  на  отодранном  от  газеты  клочке  бумаги:  "Не
открывай  газовый  кран  до  отказа  -  не  отходи  от  плиты"  (три  раза
подчеркнуто). Но вид холодной еды всегда портил ему аппетит - об этом  как
будто никто  еще  не  догадывался,  -  застывший  жир  подливки,  засохший
картофель, густой, весь в комках суп, - и ко всему опасность, что в  любой
момент может появиться бабушка. Полсотни рыбных блюд в ресторане Фовинкеля
- красноватые, синеватые, зеленоватые куски рыбы,  мерзкие  пузырьки  жира
скатываются по кожице угря, прозрачные зеленоватые, красноватые, синеватые
соуса,  сморщенная  кожица  отварной  пикши,  похожая  на  кучку   крошек,
оставленную карандашной резинкой.
   Альберт все не идет и не придет, и, чтобы отомстить Альберту, он  начал
повторять это гадкое слово и повторял его до тех пор, пока оно наконец  не
зазвучало в устах Альберта.
   Думать об отце было очень грустно: убитый где-то на  чужбине,  молодой,
слишком молодой человек, улыбающийся, с трубкой во рту, он ни  за  что  не
смог бы произнести это слово.
   Капеллан вздрогнул, когда Мартин сказал  ему  это  слово  на  исповеди.
Сказал нерешительно, весь покраснев, чтобы как-то  освободиться  от  этого
слова, которое они с Брилахом не решались повторить даже с глазу на  глаз.
Бледное лицо молодого священника передернулось, капеллан скорчился,  будто
_переломленный_. С невыразимой печалью покачал он головой -  не  так,  как
человек, который хочет сказать "не надо", не  так,  как  человек,  который
удивлен, а просто как человек, который еле держится  на  ногах  и  вот-вот
упадет.
   От лилового занавеса печальное лицо капеллана казалось призрачным,  как
у великомученика, он вздохнул и потребовал,  чтобы  Мартин  все  рассказал
ему, и заговорил о _мельничных жерновах_; эти жернова привязывают  на  шею
тому, кто соблазнит ребенка; потом он отпустил Мартина и попросил,  только
попросил, а не наложил покаяние, каждый день читать по три раза "Отче наш"
и три раза "Богородице Дево, радуйся", чтобы вытравить из себя это  гадкое
слово. И сейчас, сидя на ограде,  Мартин  трижды  про  себя  повторил  эти
молитвы. Он больше не смотрел на проносившиеся машины;  пожалуйста,  пусть
Альбертов "мерседес" проезжает мимо. Он молился медленно, с  полузакрытыми
глазами и при этом думал о  мельничных  жерновах.  Мельничный  жернов  был
привязан к шее Лео, и Лео тонул, шел ко дну, все глубже  и  глубже  сквозь
синевато-зеленую темень моря, а  мимо  проплывали  диковинные,  все  более
диковинные рыбы. Обломки погибших кораблей, водоросли, ил, морские чудища,
и Лео шел ко дну, увлекаемый тяжестью жернова. Не на шее у матери  Брилаха
был этот жернов, а у  Лео,  у  того  самого  Лео,  который  издевался  над
Вильмой, грозил ей щипцами, бил ее по пальчикам длинной пилкой для ногтей,
у Лео, чей рот был просто создан для этого слова.
   Мартин в последний раз прочитал "Отче наш", встал и вошел  в  "Атриум".
Тут он испугался: прогульщица стояла у дверей и  беседовала  с  билетером.
Билетер говорил ей:
   - Сейчас, детка, сейчас, через несколько минут начнется. Ты ведь уже из
школы?
   И прогульщица немедля изрекла ясную, отчетливую и потрясающую ложь:
   - Да.
   - А домой тебе не надо?
   - Нет, мама на работе.
   - А отец?
   - Отец погиб.
   - Предъяви билет.
   Она протянула билет - зелененькую бумажку, а у входа красовалась афиша,
и на ней, наискось через лиловый живот женщины, тянулась  надпись:  "Сеанс
для  детей".  Когда  прогульщица  скрылась,   Мартин   подошел   ближе   и
нерешительно остановился возле кассы. В стеклянной будке сидела женщина  с
темными  волосами  и  что-то  читала.  Потом  подняла  на  него  глаза   и
улыбнулась, но он не ответил на ее улыбку. Улыбка  не  понравилась  ему  -
что-то в ней напоминало слово, которое  мать  Брилаха  сказала  кондитеру.
Кассирша опять  уткнулась  в  книгу,  а  он  внимательно  рассматривал  ее
белоснежный пробор и иссиня-черные волосы, потом она опять подняла  глаза,
приоткрыла окошечко и спросила:
   - Что тебе нужно?
   - Начало скоро? - тихо спросил он.
   - В два, - сказала она и взглянула на часы, висевшие за  ее  спиной.  -
Через пять минут. Пойдешь?
   - Да, - ответил он и тут же  вспомнил,  что  как  раз  эту  картину  он
предлагал Брилаху посмотреть в понедельник.
   Кассирша улыбнулась, потрогала зеленый, желтый и синий валик с билетами
и спросила:
   - Какой ряд?
   Он расстегнул кармашек, достал деньги, сказал:
   - Десятый ряд, - и подумал, что неплохо заставить Альберта подождать, и
что неплохо посидеть одному в темноте, и что наконец в понедельник можно с
Брилахом посмотреть другую картину.
   Кассирша оторвала билетик от желтой катушки и подгребла деньги к себе.
   Билетер встретил его суровым взглядом.
   - А ты уже был в школе? - спросил он.
   - Да, - ответил он и тут же, не дожидаясь второго и  третьего  вопроса,
добавил: - Мать у меня уехала, а отец погиб.
   Билетер ничего не сказал, оторвал от билета  контроль  и  впустил  его.
Только очутившись за тяжелой портьерой, Мартин  сообразил,  до  чего  глуп
билетер. Неужели он не знает, что мальчики и девочки учатся отдельно и что
он не мог прийти из школы одновременно с этой прогульщицей.
   Было темно. Девушка-контролер взяла его за руку и провела  на  середину
зала. У девушки была прохладная и легкая рука, и когда его глаза  свыклись
с темнотой, он увидел, что в зале почти пусто: лишь в первых  и  последних
рядах сидело по нескольку человек, а средние  ряды  пустовали,  здесь  был
только он. Прогульщица сидела впереди, между  двумя  молодыми  людьми,  ее
голова с черными растрепанными волосами чуть виднелась над спинкой кресла.
   Он  внимательно  просмотрел  рекламу  гуталина:  лилипутики-конькобежцы
шныряли по ослепительным  ботинкам  великана.  В  руках  у  них  хоккейные
клюшки, только вместо обычных загогулин внизу приделаны сапожные щетки,  и
ботинки великана сверкали все ярче и ярче, и чей-то голос произнес:
   - Если бы Гулливер употреблял "Блеск", у  него  всегда  были  бы  такие
ботинки.
   Начался новый рекламный фильм: женщины играли в  теннис,  гарцевали  на
конях, управляли самолетами, разгуливали в  живописных  парках,  плыли  по
зеркальной глади моря, катались на автомашинах, велосипедах, мотороллерах,
упражнялись на брусьях и турниках, метали диск  -  и  все  они  улыбались,
улыбались  чему-то,  и,  наконец,  улыбающаяся  женщина,   сияя,   сказала
присутствующим в зале, что ее радует большая темно-зеленая коробка с белым
крестиком и надписью на крышке "Офелия".
   Мартин скучал. Началась основная картина, но скука не прошла. На экране
пили вино и служили мессу, потом распахнулись ворота парка,  и  мужчина  в
зеленом сюртуке, зеленой шляпе и зеленых гетрах  поскакал  по  просеке.  В
конце просеки стояла женщина  в  лиловом  платье  с  золотым  воротничком,
женщина из  "Сеанса  для  детей".  Мужчина  соскочил  с  седла,  поцеловал
женщину, а женщина ему сказала: "Я буду за тебя  молиться,  береги  себя".
Еще поцелуй, и вот уже женщина из "Сеанса для детей", плача, смотрит вслед
мужчине, беззаботно скачущему прочь. Трубят охотничьи рога на горизонте, и
мужчина в зеленой шляпе, зеленых гетрах и зеленом сюртуке мчится  на  фоне
синего неба по другой просеке.
   Мартин умирал от скуки: он зевал  в  темноте,  его  донимал  голод,  он
закрыл глаза и читал  "Отче  наш"  и  "Богородице  Дево,  радуйся",  потом
задремал и увидел во сне, как  Лео  с  жерновом  на  шее  идет  ко  дну  -
бездонная глубина моря, и лицо у Лео такое, каким он никогда его не видел.
Лицо у него печальное, и он погружается все  глубже  и  глубже  в  зеленый
мрак, и стаи морских чудовищ удивленно пялятся на него.
   Он проснулся от крика, испугался, не сразу сообразил в  темноте  что  к
чему и чуть сам не закричал.  Но  постепенно  картина  становилась  яснее:
зеленый мужчина катался по земле с каким-то оборванцем, оборванец победил,
зеленый так и остался  на  земле,  оборванец  же  вскочил  в  седло,  стал
нахлестывать лошадь благородных кровей и  с  дьявольским  хохотом  ускакал
прочь, хотя лошадь то и дело вставала на дыбы.
   В лесной часовне женщина из "Сеанса для детей" стояла на коленях  перед
изображением мадонны, но вдруг из лесу донесся стук копыт.  Она  бросилась
навстречу: она узнала ржание и топот его  коня.  Глаза  ее  заблестели  от
радости: не он ли вернулся назад, гонимый  любовью?  О  нет,  дикий  крик,
женщина падает без чувств на пороге часовни, а оборванец проносится  мимо,
даже не обнажив головы. Но кто там ползет из последних сил, извиваясь, как
змея, по лесной просеке, чье лицо искажено дикой болью,  чьи  губы  хранят
скорбное безмолвие? Это элегантный зеленый господин. Он дотащился до кочки
и, тяжело дыша, устремил взор в небо.
   А кто бежит по просеке, на ком развевается лиловое платье, кто рыдает и
бежит, бежит, окликая? Это она, женщина из "Сеанса для детей".
   И человек в зеленом услышал ее. Опять часовня. Взявшись  за  руки,  они
медленно поднимаются по ступеням,