осить ежемесячно?
   Она до сих пор еще выплачивает за конфирмацию Генриха - восемь марок  в
неделю. Лео уже и так ругается.  А  кроме  того,  ей  на  некоторое  время
придется бросить работу - не станет же она выходить из дому без зубов, она
закроется у себя, обмотает лицо платком и только потихоньку вечерами будет
с укутанной головой ходить к врачу. Женщина без зубов - это  просто  ужас.
Ни один посторонний не будет заходить к ней в комнату, даже Генриху она не
покажется. А про Лео и говорить нечего. Вырвать тринадцать зубов! Люда тот
раз вырвала всего шесть и то выглядела, как древняя старуха.
   - А кроме того, - продолжал врач, - я хотел бы получить минимум  триста
марок задатка, а второй взнос принесете, как  только  получите  деньги  от
ведомства социального обеспечения и в благотворительной кассе.  Вот  почти
половина и выплачена. Вы прикинули, сколько сможете платить ежемесячно?
   - Да марок двадцать, - устало сказала она.
   - Господи боже мой, так вы и за год все не выплатите!
   - Ничего у нас не выйдет, - сказала она, - мне и задаток не потянуть.
   - Но вы должны сделать себе зубы, - сказал он, - должны,  и  как  можно
скорей. Женщина вы молодая, интересная, и  если  будете  откладывать,  это
выйдет дороже и хуже.
   Вряд ли он был намного старше ее, и выглядел он как мужчина, который  в
ранней молодости был красивым: темные глаза и светлые волосы,  но  лицо  у
него было усталое, обрюзгшее, и волосы уже поредели. Он  лениво  вертел  в
руках счет.
   - Я не могу, - тихо сказал он, -  я  никак  не  могу  иначе.  Я  должен
заранее оплатить материал,  рассчитаться  с  техником.  Я  не  могу.  Я  с
радостью сделал бы вам это немедленно,  я  ведь  знаю,  как  это  для  вас
ужасно.
   Она верила ему: он сделал ей несколько уколов в десны и брал для уколов
пробные ампулы и ничего за все это не посчитал, и рука у него была легкая,
спокойная  и  уверенная.  Страшным  показался  только  укол  в  болезненно
податливые  десны,  а  жидкость  из  ампулы  собралась  твердым  комком  и
рассасывалась очень медленно, но уже полчаса спустя  боль  утихла,  и  она
почувствовала себя бодрой, молодой и здоровой.
   - Еще бы, - ответил он, когда она рассказала о своем состоянии, -  ведь
это гормоны и прочие вещества, которых  не  хватает  вашему  организму,  -
превосходное средство,  совершенно  безвредное,  но  очень  дорогое,  если
приходится его покупать.
   Она встала, застегнула пальто и заговорила  тихо,  боясь  расплакаться.
Рот все еще болел,  а  безнадежно  высокая  цена  была  окончательна,  как
смертный  приговор;  через  два  месяца,  самое  большее,  у  нее  выпадет
тринадцать зубов, а это значит, что жизнь окончена. Больше всего на  свете
Лео ненавидит плохие зубы; у него у самого ослепительно белые,  совершенно
здоровые зубы,  с  которыми  он  много  возится.  Застегивая  пальто,  она
повторяла про себя название своей болезни; оно звучало так же страшно, как
смертельный диагноз: _парадентоз_.
   - Я вам сообщу, - сказала она.
   - Возьмите  с  собой  смету.  Вот  настоящая,  а  вот  другая,  в  трех
экземплярах.  Вам  придется  приложить  по  одному  экземпляру  к  каждому
заявлению, а третий вы оставите себе, чтобы знать цену.
   Врач свернул еще одну сигарету. Пришла сестра, и он сказал ей:
   - Позовите Бернгарда, пусть играет.
   Она сунула сметы в карман пальто.
   - Не унывайте, - сказал врач и горько улыбнулся. Улыбка  была  тусклая,
как солнце над Ункелем.
   Лео сейчас дома, а ей не хотелось видеть его. У Лео такие  ослепительно
здоровые зубы, и уже несколько месяцев он ворчит, что у нее  зубы  плохие,
что у нее запах изо рта, и она ничего  не  может  поделать.  Его  жесткие,
чисто вымытые руки изо дня в день касаются ее тела, глаза у него такие  же
жесткие, неумолимые, как и руки. Он просто расхохочется, если она попросит
у него денег. Он лишь изредка дарит ей что-нибудь, да и  то  когда  бывает
при деньгах и сильно расчувствуется.
   В подъезде было темно, тихо  и  пусто,  она  остановилась  на  площадке
лестницы и попыталась представить себе зубы кондитера: у него  определенно
плохие зубы; она, правда, не очень к ним присматривалась, но запомнился их
безжизненно серый цвет.
   Сквозь тусклое оконное стекло она  выглянула  во  двор;  там  разносчик
укладывал в тележку апельсины: он вынимал их из ящика  и  клал  большие  -
направо, маленькие - налево, потом разложил маленькие по дну  тележки,  на
них положил те,  что  побольше,  а  самыми  крупными  завершил  пирамидку.
Маленький толстый мальчуган сложил ящики возле помойной ямы.  Там  в  тени
под стеной догнивала куча лимонов - желтизна,  подернутая  зеленью,  и  на
зелени белые пятна в синеватой тени,  от  которой  красные  щеки  мальчика
казались фиолетовыми. Боль во рту утихла, ей захотелось выкурить сигарету,
выпить  чашку  кофе,  и  она  достала  кошелек.  Изношенная  серая   замша
залоснилась до черноты; это был еще подарок  мужа,  чьи  кости  уже  давно
истлели где-то между Запорожьем и Днепропетровском.  Тринадцать  лет  тому
назад  подарил  он  ей  этот  парижский  кошелек,  -   подарил   смеющийся
фельдфебель с цветной фотографии, смеющийся слесарь, смеющийся жених, - не
много осталось  от  него  -  истрепанный  кошелек,  память  о  его  первом
причастии,  и  пожелтевшая  истрепанная   брошюрка   "Что   должен   знать
автослесарь при сдаче экзамена на подмастерье". Еще он оставил сына, вдову
и когда-то серый, а теперь до черноты  залоснившийся  замшевый  кошелек  -
подарок из Парижа, с которым она никогда не расставалась.
   Странное письмо пришло тогда от ротного командира: "...был направлен со
своим танком на поддержку крупной разведывательной операции и не  вернулся
с задания. Однако нам совершенно точно известно, что  ваш  супруг,  бывший
одним из самых опытных и надежных  солдат  в  роте,  не  попал  в  плен  к
русским. Ваш супруг пал смертью храбрых". Ни часов, ни солдатской  книжки,
ни обручального кольца - и не в плену. Что же с ним? Сгорел и обуглился  в
своем танке?
   Письма, которые она посылала командиру роты, вернулись  спустя  полгода
обратно с надписью: "Погиб за великую Германию". Другой офицер написал ей:
"Мне очень жаль, но я вынужден довести до вашего сведения,  что  у  нас  в
части не осталось ни одного человека, который  мог  бы  рассказать  вам  о
гибели   вашего   мужа".   Обуглившаяся   мумия   между    Запорожьем    и
Днепропетровском.
   Внизу во  дворе  толстый  мальчишка  написал  мелком:  "Шесть  отборных
апельсинов всего за одну  марку".  Отец,  краснощекий,  как  и  сын,  стер
шестерку и написал пять.
   Она пересчитала деньги в кошельке: две  бумажки  по  двадцать  марок  -
неприкосновенные,  эти  деньги  мальчику  на  хозяйство  на  десять  дней;
оставалась еще марка и восемьдесят пфеннигов мелочью. Лучше всего пойти бы
в кино: там темно, тепло, не чувствуешь,  как  тает  время,  обычно  такое
беспощадное.  Бывает,  что  часы  движутся  медленно,  словно   мельничные
жернова, медленно и упорно перемалывают они время.  Под  вечер  ломит  все
тело, голова как свинцом налита и приступ  желания,  тягостный  ей  самой.
Страх перед запахом изо рта и расшатанными зубами; волосы теряют блеск,  и
неумолимо портится цвет лица. А  в  кино  хорошо  и  спокойно  -  так  еще
ребенком она чувствовала себя в церкви: благодатная гармония песен и слов,
коленопреклонений  и  вставаний,  благодатная  после  смрадной  жестокости
родительского дома, где обжора отец издевался над святошей  матерью;  мать
старалась скрывать под  чулками  вздувшиеся  вены,  когда  ей  было  всего
тридцать один год, столько, сколько ей сейчас. Все, что  не  относилось  к
дому, было благодатью:  благодатная  монотонность  на  фабрике  макаронных
изделий Бамбергера, где она развешивала макароны и укладывала их в пакеты,
развешивала и укладывала, развешивала, развешивала, упаковывала. Одуряющее
однообразие  и  чистота;  темно-синие  картонки,  синие,   как   море   на
географическом  атласе;  желтые  макароны  и  огненно-красные  этикетки  с
"бамбергеровской серией картин" - пестрые открытки, на которых  изображены
сцены из "старинных немецких преданий": Зигфрид  с  волосами,  как  свежее
масло, щеками, как персиковое мороженое, и Кримхильда, у которой цвет лица
напоминает розоватую зубную пасту, волосы, как  маргарин,  и  вишнево-алый
рот. Желтые макароны, темно-синие  картонки,  огненно-красные  этикетки  с
"бамбергеровской серией картин". Всюду чистота, веселый смех в столовой на
фабрике Бамбергера, а по вечерам розовые лампочки в кафе.
   Или танцы с Генрихом, который каждые две недели получал  увольнительную
на воскресенье, смеющийся ефрейтор танковых войск,  вскоре  кончался  срок
его службы.
   Одной марки и восьмидесяти пфеннигов хватит на  кино,  но  уже  поздно.
Утренний, одиннадцатичасовой, сеанс давно начался, а к часу ей надо быть в
пекарне. Мальчик внизу, во дворе, распахнул зеленые ворота, и отец покатил
тележку. Сквозь открытые ворота видна улица:  автомобильные  шины  и  ноги
велосипедистов.  Она  медленно  спустилась  вниз  по   лестнице,   пытаясь
сообразить, на какие затраты пойдет  кондитер  ради  удовлетворения  своей
меланхолической страсти; он худощав, но лицо у него большое, одутловатое и
печальные глаза. Наедине с ней он, запинаясь,  восхваляет  радости  любви,
глухим голосом поет он песни о красоте плотской любви. Он  ненавидит  свою
жену, жена ненавидит его, ненавидит всех мужчин,  а  он,  кондитер,  любит
женщин, славит их тело, их сердце, их губы, иногда его меланхолия  доходит
до неистовства, а она слушает все это и  взвешивает  маргарин,  растворяет
шоколад, взбивает крем из приготовленной им смеси и  выкладывает  ложечкой
помадку и пралине. Она выводила на тортах  шоколадные  узоры,  которые  он
находил восхитительными, и  приделывала  марципановым  хрюшкам  шоколадные
пятачки, а он, запинаясь, не переставал расхваливать ее лицо, ее руки,  ее
нежное тело.
   В пекарне  все  казалось  серым  и  белым,  здесь  смешивались  чернота
противней, чернота угля и белизна муки:  сотни  оттенков  серого,  и  лишь
изредка - желтое или красное пятно; красный цвет вишен,  ядовито-желтый  -
лимонов  и  нежный  -  ананасов.  Почти  все  казалось  белым   и   серым,
бесчисленные тона  серого,  к  ним  относилось  и  лицо  пекаря:  детский,
бесцветный, круглый рот, серые глаза, серые зубы  и  бледно-розовый  язык,
который виднелся, когда он говорил, а говорил он, оставшись с ней наедине,
без умолку.
   Кондитер мечтал найти порядочную женщину, не проститутку. С тех пор как
жена возненавидела его, а вместе с ним всех остальных мужчин, на его  долю
остались лишь те радости, какие можно  найти  в  публичных  домах,  а  эти
радости казались ему недостаточно возвышенными,  и,  кроме  того,  тщетным
оставалось еще одно его желание - иметь детей.
   Когда она оттолкнула его, назвав любовь гадкими  словами  из  лексикона
Лео, он просто испугался, и тут она поняла, насколько у него нежная душа.
   Слова эти  вырвались  у  нее  наполовину  против  ее  воли,  наполовину
умышленно, из духа противоречия, который вызывала у него его кротость: это
были слова Лео, ей нашептывали и кричали их изо дня в день вот уже  многие
годы, они тяготели над ней, как проклятие. Эти слова жили  в  ней,  и  вот
вырвались на свободу,  она  швырнула  их  в  печальное  лицо  кондитера  и
произвела великое смятение в его душе.
   - Нет, нет, - сказал кондитер, - не говори так.
   Лео скажет: "Что это у тебя с пастью?", и ей не  хотелось  идти  домой,
чтобы не слышать его издевок и не видеть его ослепительно белых зубов.
   Она вернется домой, когда Лео уйдет  на  работу.  Из  осторожности  она
отнесла малышку к  фрау  Борусяк:  нельзя  оставлять  Лео  наедине  с  его
дочерью. Фрау Борусяк - хорошенькая женщина, года на четыре старше  ее,  с
великолепными белоснежными зубами - женщина,  в  которой  соединились  два
качества: благочестие и  приветливость.  Она  зашла  в  кафе  против  дома
зубного врача, села к окну и достала из кармана пачку "Томагавк"  -  очень
длинные, очень белые и очень крепкие сигареты. "Солнце Виргинии  взрастило
этот табак".  Листать  иллюстрированные  журналы  не  хотелось;  помешивая
ложечкой кофе, она вдруг  подумала,  что  следует  попросить  у  кондитера
аванс, вдруг он подбросит ей марок сто: она твердо решила  никогда  больше
не повторять слова Лео,  чтобы  не  обижать  кондитера.  Может  быть,  она
пожалеет его:  неуклюжие,  исступленные  ласки,  на  которые  ей  придется
отвечать, - это и будет ее платой, - прямо среди противней для пирожных  и
облитых шоколадом  свинок  будет  он  нашептывать  ей  свои  гимны;  среди
холмиков кокосовой муки, среди обсыпанных сахарной пудрой ромовых  баб  он
улыбнется ей, вне себя от счастья, и  она  будет  принимать  восторженные,
слюнявые  поцелуи  человека,  который  ненавидит   продажную   любовь,   а
наслаждаться супружеской не может с тех пор, как  его  жена  возненавидела
мужчин; жена - худая, коротко остриженная  красавица  с  горящим,  суровым
взглядом, пальцы вечно на рукоятке кассового аппарата, как у  капитана  на
штурвале; у  нее  твердая,  маленькая  рука  со  "скромным"  украшением  -
холодные, зеленые камни, почти прозрачные и очень дорогие, ее руки  похожи
на руки Лео. Стройная богиня с  мальчишеской  фигурой,  всего  десять  лет
назад - стройная и властная - она маршировала во главе отряда  девчонок  в
коричневых куртках и гордо пела высоким, красивым голосом: "На берете реют
перья" и "Смелый барабанщик". Ее отец хозяин "Красной шляпы", а  мой  отец
по пятницам пропивал там половину своей  получки.  Теперь  она  похожа  на
амазонку: ноги у нее как у шестнадцатилетней, а по лицу ей дашь все сорок,
и она  старается  изо  всех  сил  казаться  не  старше  тридцати  четырех,
непреклонная и любезная нарушительница супружеских обязанностей,  это  она
довела серого и печального человека в подвале до гимнов отчаяния.
   Вильма  поднесла  чашку  ко  рту  и,  взглянув  в  окно,   увидела   на
противоположной стороне улицы зубного врача у светло-желтой,  исцарапанной
бормашины; он орудовал бором, и поверх занавески она  видела  его  светлые
волосы, и темную тень на стене, и усталый затылок человека,  обремененного
долгами. Пить кофе было очень приятно, и сигареты оказались превосходными.
   Она понимала, что кондитер гораздо лучше Лео: он добрый,  работящий,  у
него и денег больше, но порвать с Лео и оставаться жить рядом с ним -  это
ужасно прежде всего для детей, и потом надо будет  судиться  с  Лео  из-за
алиментов на девочку, которые он теперь  выплачивает  в  Ведомство  охраны
младенчества, а она получает их оттуда и  тайком  снова  подсовывает  ему.
"Разве я этого хотел? Ведь нет же, ты должна честно признать". У кондитера
одна комната наверху пустует, там раньше  жил  подручный,  но  он  куда-то
сбежал, и теперь кондитер не хочет  нанимать  другого.  "Ты  заменишь  мне
подручного".
   Боязно только из-за мальчика, вот уже три недели он относится к ней  не
так, как прежде: у него совсем другие глаза, когда он смотрит на нее,  нет
прежнего открытого взгляда. Она знала, что это началось с того дня,  когда
Лео  обвинил  его  в  утайке  денег;  хорошенький  белокурый   постреленок
ненавидел Лео, и Лео ненавидел  его.  Лучше  всего  остаться  бы  одной  с
детьми: ей давно уже  тягостна  близость  Лео,  и  она  втайне  завидовала
кондитерше, которая могла позволить себе так упорно ненавидеть мужчин. Они
с мальчиком как-нибудь перебьются. Она  часто  пугалась,  видя,  какой  он
смышленый: как он точно считает, как он здраво учитывает  все  расходы,  и
хозяйство он умеет вести куда лучше, чем она. Трезвая голова,  застенчивое
лицо и взгляд, который вот уже неделю избегает ее взгляда. А  у  кондитера
пустует комната.
   Всего бы лучше вернуться  на  макаронную  фабрику  Бамбергера:  желтые,
такие аккуратные трубочки макарон, темно-синие коробки  и  огненно-красные
открытки - маслено-желтые волосы Зигфрида, маргариновые волосы  Кримгильды
и глаза Гагена, черные, как монгольская бородка Атиллы, черные,  как  тушь
для ресниц; ухмыляющееся круглое лицо Атиллы, желтое, как свежая  горчица,
и наконец розовокожий Гизельгер и  человек  с  лирой  в  коричнево-красном
уборе, Фолькер - такой красивый, красивее, на ее взгляд, чем сам  Зигфрид;
и языки пламени в горящем замке - красное и желтое смешались, как кровь  и
масло.
   По вечерам - яркий розовый свет в  кафе  Генеля.  Желтоватое  банановое
мороженое - пятнадцать пфеннигов порция, еще можно  пройтись  с  Генрихом,
облаченным в форму танкиста, до "Осы", где царят сверкающие желтые  трубы:
улыбающийся ефрейтор, улыбающийся  унтер-офицер,  улыбающийся  фельдфебель
сгорел прямо в танке где-то между Запорожьем и Днепропетровском,  мумия  -
без солдатской книжки, без часов, без обручального кольца, не  вернулся  с
задания и не попал в плен.
   Смеяться умел  только  Герт:  стройный  маленький  облицовщик,  он  мог
смеяться даже ночью, в самые интимные мгновенья. С войны он привез  трофеи
- семнадцать пар ручных часов, и все, что он делал, он  делал  смеясь.  Он
смеялся, заравнивая гипс при облицовке дома, и, когда он обнимал  ее,  она
видела в темноте его смеющееся лицо,  склонившееся  над  ней,  иногда  его
улыбка была печальной, но все равно он улыбался. Потом Герт перекочевал  в
Мюнхен: "Не могу так долго сидеть на одном  месте".  Он  был  лучший  друг
Генриха, единственный человек, с которым иногда, не стесняясь, можно  было
поговорить о муже.
   Врач на той стороне улицы открыл окно, выглянул на  несколько  минут  и
выкурил очередную сигарету - толстую самокрутку. Триста марок задатка - да
каждый месяц сколько? Надо будет поговорить  об  этом  с  мальчиком  -  он
подсчитает и прикинет. Ведь сумел же он как-то поужаться за счет  питания,
сэкономил на туфли, чулки и сумочку, и  платок.  Сто  пятьдесят  марок  он
отложил из денег на хозяйство, и ему удалось наскрести их так,  что  этого
почти не почувствовали: он экономил на картофеле, на маргарине,  на  кофе,
на исчезнувшем из рациона мясе.
   Ей стало легче, когда она подумала  о  мальчике:  уж  он-то  что-нибудь
сообразит. Но тысяча двести марок - это испугает даже его. "Тебе надо было
раньше следить за своими зубами, - скажет Лео, - каждый день съедать лимон
и чистить как полагается, вот так", - тут он продемонстрирует ей, как надо
чистить зубы. "Мое здоровье - это все, что у меня есть, поэтому я не  могу
не заботиться о нем". Но макаронной фабрики  Бамбергера  больше  нет  и  в
помине, прошло двенадцать  лет:  Бамбергера  умертвили  в  душегубке,  его
превратили в сморщенную, обгорелую мумию, мумию без  собственной  фабрики,
без  счета   в   банке.   Темно-синие   коробки,   ярко-желтые   макароны,
огненно-красные открытки. Как звали того осанистого и  очень  симпатичного
бородача с красновато-коричневым лицом, похожим  на  леденец?  Дитрих  фон
Берн. Насчет  Вильмы,  которая  с  десяти  часов  сидит  у  фрау  Борусяк,
беспокоиться нечего.
   Об Эрихе она вспоминала редко: слишком уж много прошло времени -  целых
восемь лет. Среди ночи вдруг приступ - искаженное  страхом  лицо,  пальцы,
судорожно сжимающие ее руку, налитые  кровью  глаза,  форма  штурмовика  в
шкафу, робкая ласка и робкий ответ на нее, и в  награду  за  ласку  какао,
шоколад и страх, когда он вдруг ночью пришел в ее комнату; брюки  небрежно
натянуты поверх ночной рубашки,  босиком,  чтобы  его  мать  не  услыхала,
полубезумный взгляд - она поняла, что сейчас произойдет то,  чего  она  не
хочет. Только год прошел после смерти Генриха. Она  не  хотела  этого,  но
ничего не сказала, и Эрих, который, вероятно,  ушел  бы,  скажи  она  хоть
слово, не ушел: он был удивлен ее покорностью, а ее не оставляло  гнетущее
чувство, что все  это  неотвратимо.  Эрих  же  воспринял  случившееся  как
любовь, которую - без всяких на то оснований - ждал  от  нее.  Он  погасил
свет.