растут  шампиньоны  -  множество
белесых пятен над коричневым навозом  и  желтой  соломой;  здесь  когда-то
убили Авессалома Биллига - первую жертву  среди  евреев  города.  Это  был
темноволосый смешливый паренек с руками легкими, как руки Рая; и  рисовать
он умел неподражаемо. Он рисовал сторожевые вышки и штурмовиков -  _немцев
до мозга костей_, и те штурмовики - _немцы до мозга костей_  -  растоптали
его ногами там, внизу, в пещере.
   Новая пластинка, дань маленького брюнета-бармена ее  северной  красоте.
Она чуть передвинула лежащую на столе руку так, чтобы на нее падал красный
свет от оперения на шее петуха; прошло два года после их  первой  встречи,
ее рука лежала точно так же, и Рай рассказывал о том, что убили Авессалома
Биллига. Худенькая маленькая еврейка, мать Авессалома, звонила из квартиры
Альберта в Лиссабон, в Мехико-Сити,  вызывала  все  пароходные  линии,  не
спуская с рук  маленького  Вильгельма  Биллига,  названного  так  в  честь
кайзера Вильгельма. И странно: где-то далеко  в  Аргентине  кто-то  держал
трубку и разговаривал с фрау Биллиг - визы, векселя.
   Бандеролью отправили два  номера  "Фелькишер  Беобахтер",  а  в  них  -
двадцать тысяч марок ушли в Аргентину. Рай и Альберт стали  художниками  в
отделе рекламы на папиной фабрике.
   Теперь там растут шампиньоны, играют дети, слышны  окрики  матерей:  "И
что ты носишься как угорелый!", "Осторожней!", "Не подходи  близко!",  там
бьет фонтан и цветут розы, красные, как ее рука, лежащая в свете петушиной
шеи, шеи петуха, который является гербом фирмы Генель. Фильм продолжается,
рука Рая становится тяжелее, слышней его дыхание, он уже не  улыбается,  а
от фрау Биллиг пришла открытка: "Большое вам спасибо  за  приветы  с  моей
дорогой родины". И опять отправили бандероль - два номера "Штюрмера", а  в
них - десять тысяч марок. Альберт уехал в  Лондон,  а  из  Лондона  вскоре
пришло известие, что он женился на взбалмошной и очень  красивой  девушке,
своенравной и набожной, а Рай остался работать художником и статистиком на
папиной фабрике. Как бы разрекламировать наш новый  сорт?  _Всем  доступно
земляничное желе Гольштеге - вкусно, недорого_.
   Чернильно-синие перья на петушином животе, фильм  продолжается,  серый,
спокойный, утомительно медленный. Внезапно в Лондоне умирает взбалмошная и
красивая девушка, и несколько месяцев от Альберта нет вестей, а она  пишет
письмо за письмом, теперь он иногда упрекает  ее  за  это.  "Вернись,  Рай
перестал улыбаться с тех пор, как ты уехал..."
   Экран темнеет, рассеянный свет,  напряжение  растет.  Приехал  Альберт,
пришла война. Запах солдатских кухонь, переполненные гостиницы, в  церквах
горячие молитвы за отечество. Нигде не найти ночлега, восемь часов отпуска
проходят быстро, раньше, чем разомкнулись объятья, - объятья  на  плюшевых
диванах, на буровато-коричневых  кушетках,  в  несвежих  постелях  дешевых
номеров, которые теперь вздорожали; простыни в сапожной ваксе.
   Дребезжание звонка, скудный завтрак на рассвете, а тощая хозяйка  снова
вывешивает в окне плакатик: "Сдается  комната".  Плакатик,  приклеенный  к
оконному стеклу, циничная мудрость сводни,  которая,  ухмыляясь,  отвечает
Раю, когда тот возмущается  высокой  ценой:  "Сейчас  война,  кроватей  не
хватает, вот они и вздорожали". Женщины  робко  входят  в  такие  комнаты,
впервые они  выполняют  супружеский  долг  не  на  супружеском  ложе,  они
чувствуют себя полупроститутками - стыдятся и все же наслаждаются;  здесь,
в  этих  комнатах,  были  зачаты  первоклассники  1946  года,   худенькие,
рахитичные дети войны, которые будут спрашивать у учителя: "Разве  небо  -
это черный рынок, где все есть?"  Дребезжание  звонка,  железные  кровати,
продавленные тюфяки из морской травы, которые станут предметом мечтаний на
протяжении двух тысяч военных ночей, до тех  пор,  пока  не  будут  зачаты
первоклассники 1951 года.
   Война - благодарная тема для драматурга, потому что за нею шагает такое
великое явление, как смерть, на ней сосредоточивается  все  действие,  она
создает  напряжение,  подобное  туго  натянутому  барабану,  -  достаточно
легчайшего прикосновения пальца, чтобы он зазвучал.
   "Ну-ка,  Луиджи,  еще  стаканчик  лимонаду,   только   совсем,   совсем
холодного, и побольше в него добавь горечи из маленькой зеленой бутылочки;
пусть будет холодно и горько, как расставание на трамвайной остановке  или
у ворот казармы. Горько, как  пыль  из  тюфяков  в  дешевых  номерах,  как
тончайшая пыль, как всякая дрянь,  которая  сыплется  из  щелей  в  стене,
хрустит на  рельсах  под  колесами  трамваев  десятого,  девятого,  пятого
маршрута, ползущих к  казармам,  где  самый  воздух  полон  безнадежности.
Холодно, как в комнате, откуда я выносила чемодан, когда  там  уже  начала
устраиваться  следующая:  белокурая,  добродушная  и  добродетельная  жена
фельдфебеля  запаса  -  вестфальский  диалект,  распакованная  колбаса   и
испуганное лицо - она решила, что в таких  пестрых  пижамах  ходят  только
проститутки, хотя я точно такая же законная супруга, как и она. Нас венчал
мечтательный францисканец в солнечный весенний день,  потому  что  Рай  не
хотел близости со мной, пока нас  не  обвенчают.  Не  беспокойся,  дорогая
фельдфебельша. Желтое масло в пергаментной бумаге, покрасневшее  от  стыда
лицо  -  вот-вот  заплачет.  Яйцо  катится  по  замызганному  столу.   Эх,
фельдфебель, фельдфебель, так прекрасно певший басом по воскресным дням  в
церковном хоре, что ты сделал со  своей  женой?  Жестянщик  с  собственным
хозяйством, со свиньями, коровой и курами, выводивший dies  irae  на  всех
погребениях, тебе и десять лет спустя Верден  служил  отличной  темой  для
рассказов за кружкой пива; ты, добропорядочный папаша четырех  школьников,
великолепный бас, как орган,  звучавший  в  церковном  хоре,  фельдфебель,
фельдфебель, что ты сделал со своей женой?  Всю  ночь  она  будет  глотать
горькую пыль тюфяка  и  вернется  домой,  чувствуя  себя  проституткой,  и
понесет во чреве своем первоклассника 1946  года,  сироту  с  первого  дня
жизни, - ведь тебя, веселый певец, так здорово рассказывавший о  боях  под
Верденом, ударит в грудь осколок, и ты останешься лежать в песках  Сахары,
потому что ты не только приятно поешь, ты годен и  для  несения  службы  в
тропическом климате. Заплаканная красная физиономия, яйцо катится по столу
и падает на пол; скользкий белок  и  желток,  темнеющий  внутри,  разбитая
скорлупа; а комната такая грязная и холодная, и чемодан мой почти пуст - в
нем нет ничего,  кроме  чересчур  пестрой  пижамы  и  кой-каких  туалетных
принадлежностей,  -  слишком  мало,  чтобы  убедить  эту   добропорядочную
женщину, что я все-таки не  проститутка.  А  тут  еще  книга,  на  которой
отчетливо начертано: _роман_, и ей кажется, что мое обручальное  кольцо  -
только неумелая попытка обмануть ее. Твой первоклассник 1946  года  рожден
от фельдфебеля, мой, 1947 года, - от поэта, но большой разницы в этом нет.
   Спасибо, Луиджи, поставь еще раз ту пластинку, - ты знаешь  какую?  Да,
Луиджи знает. Первобытная простота - в нужную минуту она умолкает, мелодия
со стоном падает в пропасть, рассыпается, а потом возникает снова. Холоден
лимонад, как холодны были комнаты на одну ночь, холоден и горек, как пыль;
по руке моей скользит синий луч от петушиного хвоста.
   Фильм развертывается дальше при тусклом свете, который так  подходит  к
обстановке. "Это создает атмосферу". Снова горький запах на учебном плацу,
множество солдат уже награждено орденами, деньги текут, как вода, и  найти
комнату становится все труднее; десять тысяч солдат, к пяти тысячам из них
приехали родные, а во всей деревне двести комнат, включая  кухни,  где  на
деревянных лавках матери понесут первоклассников  1947  года,  понесут  от
награжденных орденами отцов всюду, где только можно, - в траве, на  земле,
усыпанной хвоей, всюду - невзирая на холод, потому что на дворе  январь  и
квартир гораздо меньше, чем солдат. Две тысячи матерей и  три  тысячи  жен
приехали  сюда,  значит,  три  тысячи  раз  должно  где-нибудь  свершиться
неизбежное, потому что "природа требует своего", а  учителя  не  желают  в
1947 году стоять перед пустыми партами. Растерянность и отчаяние в  глазах
женщин и солдат, пока наконец гарнизонному начальству не приходит в голову
спасительная мысль: шесть бараков пустует, в них двести сорок кроватей,  и
весь седьмой корпус пустует - там расположена рота полковой артиллерии, но
она сейчас как раз на стрельбах,  а  еще  есть  подвалы,  есть  конюшни  с
"превосходной чистой соломой, за которую само собой  придется  заплатить";
конфискуются  все  амбары  и   сеновалы,   реквизируются   все   автобусы,
курсирующие в соседние городишки километров за  двадцать.  Попираются  все
законы и установления, ибо дивизия готова к отправке  в  неизвестность,  а
неизбежное должно свершиться еще хоть раз, иначе казармы в 1961 году будут
пустовать;  вот  так  зачинали  первоклассников  1947  года  -  худеньких,
низкорослых мальчишек, первым  гражданским  деянием  которых  будет  кража
угля. Эти малыши отлично были приспособлены для  воровства  -  щупленькие,
увертливые, они мерзли и знали цену вещам, не раздумывая,  вскакивали  они
на платформу и сбрасывали, сколько могли. О вы, малолетние воришки, вы еще
станете молодцами, вы уже и так молодцы,  дети,  которые  были  зачаты  на
диванах и на деревянных лавках, на казарменных нарах или в  помещении  под
номером 56, где  была  расквартирована  рота  полковой  артиллерии;  дети,
зачатые в конюшне на свежей соломе, на холодной земле в лесу, в  сенях,  в
задних комнатах пивных, где отзывчивый хозяин  на  много  часов  превратил
свое жилье в место свиданий для семейных: чего стесняться,  все  мы  люди!
Сигарет, Луиджи, и еще лимонаду, еще  холодней,  если  можно,  еще  больше
горечи из зеленой бутылочки.
   Мой первоклассник 1947 года тоже был зачат в том студеном январе, но не
в задней комнате пивной и даже не  в  дешевых  номерах.  Нам  повезло,  мы
отыскали прелестный домик, где проводил воскресные дни некий промышленник,
у которого на сей раз не нашлось времени навестить своих  приятельниц:  он
предоставил им умирать от скуки,  пока  сам  торговал  пушками.  Небольшой
домик среди густых елей на зеленой лужайке, две отзывчивые  девицы  -  они
легли в одной комнате и  предложили  другую  нам.  Медово-желтые  дорожки,
медовые обои, медовая мебель, на стене Курбе ("Подлинник?"  -  "А  как  вы
думаете?"), медовый телефон  и  завтрак  вместе  с  двумя  очаровательными
девушками, которые умели прекрасно сервировать стол.  Поджаренные  ломтики
хлеба, яйца, чай и фруктовый сок и все  -  включая  салфетки  -  настолько
медового цвета, что казалось, даже пахнет медом.
   И вдруг свет замигал  -  хлоп,  лента  оборвалась,  темно-серый  экран,
посередине - светло-желтое пятно, еще  мягко  жужжит  аппарат  в  будке  у
механика, но тут дали полный свет, в зрительном зале раздаются свистки, но
это ни к чему; картина окончилась  после  первой  части,  хотя  фильм  был
отснят целиком.
   Она огляделась вокруг, вздохнула и  закурила,  как  всегда,  выходя  из
кино.  Лимонад,  принесенный  Луиджи,  стал  теплым,  алкогольная   горечь
улетучилась, и он стал безвкусным, как сильно разбавленный вермут. Значит,
вот каким фильмом заменили прежний. Пестрый петух наверху - ее рука теперь
в зеленом луче от петушиной спины - петух совсем такой же, как был, только
краски ярче, и другой человек за стойкой, но  мороженого  по-прежнему  сто
сорок четыре сорта, а героем фильма стал тот,  кто  был  зачат  в  медовом
домике. И разве она сейчас не познакомилась с  человеком,  из-за  которого
оборвалась лента фильма?
   Не слишком ли ты молод, чтобы имя твое вошло в молитвы моей  матери  об
отмщении? Она отставила стакан, поднялась, прошла мимо Луиджи и  только  у
дверей сообразила, что она должна еще расплатиться с Луиджи  и  улыбнуться
ему. Он принял и то и другое с печальной благодарностью, и  она  вышла  из
кафе. Случалось, что ее внезапно охватывала страстная тоска по сыну,  хотя
иногда она на целые дни забывала о нем.  Хорошо  бы  сейчас  услышать  его
голос, прижаться к нему щекой, просто знать, что он здесь,  коснуться  его
легкой руки, уловить его легкое дыхание и лишний  раз  убедиться,  что  он
живет на свете.
   Такси быстро везло ее по темным улицам. Украдкой она рассматривала лицо
шофера - спокойное, серьезное лицо, затененное козырьком фуражки.
   - У вас есть жена? - вдруг спросила она.
   Шофер кивнул, обернулся к ней  на  минуту,  и  она  увидела  удивленную
улыбку на серьезном лице.
   - А дети? - спросила она.
   - Есть, - ответил шофер, и она позавидовала ему.
   И вдруг заплакала. Освещенная панорама за ветровым  стеклом  расплылась
перед ее глазами.
   - Господи, - сказал шофер, - что с вами?
   - Я вспомнила о муже, - ответила она, - он погиб десять лет тому назад.
   Шофер растерянно взглянул на нее, потом быстро отвернулся и снова  стал
смотреть на дорогу, но правую руку он снял с баранки и слегка погладил  ее
по плечу. Он ничего не сказал, и она была рада этому и заговорила сама.
   - Сейчас нам нужно свернуть направо, а потом прямо, по Ходлерштрассе до
конца.
   Туманной была панорама за стеклом, а счетчик тикал, и с  легким  стуком
выскакивали новые  цифры,  пфенниг  за  пфеннигом  накапливал  неугомонный
аппарат. Она вытерла слезы и увидела в свете фар, что они уже подъезжают к
церкви. Промелькнула мысль, что ее  поклонники  становятся  все  меньше  и
меньше похожими на Рая. Тупые животные с правильными лицами, они  способны
с полной серьезностью произносить такие слова, как "экономика", и даже без
тени иронии такие, как "народ, восстановление, перспективы". Обхватывающие
горлышко бутылки мужские руки - с большим будущим и без оного, - жесткие и
бездарные руки, и сами поклонники, напичканные всяким вздором  и  лишенные
чувства юмора, - рядом с ними любой мелкий мошенник, покуда он не попал  в
тюрьму, покажется поэтом.
   Шофер слегка коснулся ее плеча, и с последним ударом  счетчик  выбросил
последнюю единичку. Она дала шоферу деньги, много денег, он улыбнулся  ей,
выскочил, из машины,  чтобы  распахнуть  перед  ней  дверцу,  но  она  уже
выпрыгнула сама и удивилась, что в доме темно: даже у Глума  не  светилось
окно, и не падал в сад, как всегда, желтый  сноп  света  из  окна  матери.
Записку в дверях она смогла прочесть только тогда, когда открыла  дверь  и
зажгла свет в передней. "Мы все пошли в  кино".  "Все"  было  четыре  раза
подчеркнуто.
   Она погасила свет и так и осталась сидеть в передней под портретом Рая.
Портрет был  написан  двадцать  лет  тому  назад  и  изображал  смеющегося
паренька, который набрасывал стихотворение на пачке  с  лапшой;  Авессалом
Биллиг отчетливо вывел на пачке: "Домашняя лапша Бамбергера". Рай  смеялся
на  этом  портрете,  он  был  здесь  такой  же  легкий,  как  в  жизни,  а
стихотворение с пачки до сих пор сохранилось в архивах патера Виллиброрда.
Выцвела  лазурь,  поблекли  яично-желтые  латинские  буквы,  задохнулся  в
душегубке Бамбергер, он не успел бежать из Германии, а Рай  улыбался,  как
двадцать лет назад. В полумраке он выглядел совсем как живой, и она узнала
суровую, почти  педантическую  складку  у  его  губ,  это  был  педантизм,
заставлявший его иногда по три раза на дню повторять:  "Порядок".  Порядок
он имел в виду и тогда, когда не хотел  близости  с  ней,  прежде  чем  их
обвенчают. Вырвано согласие на брак у отца, пробормотали слова венчального
обряда  над  сплетенными  руками  в  полумраке  францисканской  церкви   с
аляповатой позолотой, а позади два свидетеля, Альберт и Авессалом.
   Зазвонил телефон и вернул ее на почву,  на  которую  она  меньше  всего
любила вступать, вернул к так называемой  действительности.  Он  прозвонил
второй, третий, четвертый раз,  пока  наконец  она  медленно  поднялась  и
прошла в комнату Альберта. Она услышала голос Гезелера, робко спросивший:
   - Кто у телефона?
   Она назвала себя, и тогда он сказал:
   - Я только хотел узнать, как вы себя чувствуете, мне  очень  жаль,  что
вам нездоровится.
   - Лучше, - ответила она. - Мне лучше. Я приеду на доклад.
   - Как хорошо! - сказал он. - Поедемте в моей машине. Прошу вас.
   - Ладно, - сказала она.
   - Можно мне заехать за вами?
   - Нет, нет, лучше встретимся где-нибудь в городе, вот только где?
   - В пятницу. В двенадцать, - сказал он, - на  площади  перед  Кредитным
банком, там, где главная касса. Вы обязательно придете?
   - Да, - сказала она и подумала: "Я убью тебя, искрошу, изрежу  тебя  на
куски своим оружием, а это страшное  оружие  -  моя  улыбка,  которая  мне
ничего не  стоит,  простое  движение  мускулов,  механизм,  который  легко
привести  в  движение.  У  меня  больше  боеприпасов,  чем  было  у  твоих
пулеметов, а стоят они мне так же мало, как тебе стоили твои".
   - Да, я приду, - сказала она и, повесив трубку, вернулась в переднюю.



4

   Дантист открыл дверь в гостиную и сказал:
   - Присядьте, пожалуйста, фрау Брилах.
   Мальчик, примерно одних лет с ее сыном, сидел за роялем и что-то  уныло
бренчал.
   - Выйди на минутку, - сказал врач.
   Мальчик немедленно исчез,  оставив  на  желтоватых  клавишах  раскрытую
нотную тетрадь. Она устало взглянула на заголовок и прочла:  "Этюды.  Опус
54". Врач, вздохнув, сел за черный письменный стол мореного дуба,  порылся
длинными пальцами в картотеке, вытащил ее  карточку,  перелистал  какие-то
белые бумажки, подколотые к ней, и сказал:
   - Не пугайтесь, пожалуйста, я здесь прикинул цену.
   Он со вздохом взглянул на нее, а она смотрела на картину,  висевшую  за
его спиной на стене: "Ункель в солнечный день". Много пронзительно  желтой
краски извел художник, чтобы придать Рейну,  виноградникам  и  живописному
городку солнечный вид, но напрасно: Ункель выглядел совсем не солнечно.
   Врач достал из ящика стола пачку табаку, разорвал серебряную обертку и,
все еще вздыхая, начал медленно сворачивать толстую сигарету. Он придвинул
табак и бумагу к ней, но она покачала головой и тихо сказала:
   - Спасибо, не хочу.
   Она охотно закурила бы, но у нее болел  весь  рот:  врач  чем-то  едким
намазал ей десны и выстукал никелированным молоточком зубы, а потом, качая
головой, начал резко и энергично массировать десны своими тонкими пальцами
и все не переставал покачивать головой. Он разложил бумажки  перед  собой,
затянулся и вдруг сказал:
   - Не пугайтесь, пожалуйста, но  это  будет  вам  стоить  тысячу  двести
марок.
   Она перевела взгляд на "Ункель в солнечный день", она  слишком  устала,
чтобы испугаться: она рассчитывала на  пятьсот,  ну,  шестьсот  марок,  но
скажи он теперь две тысячи - это показалось бы  ей  ничуть  не  хуже,  чем
тысяча двести. Пятьдесят марок это большие, очень большие деньги, но  все,
что свыше полутораста, было для нее одинаково  недосягаемо,  -  все  равно
сколько - две сотни, две тысячи или даже больше. Врач глубоко втянул  дым:
у него был крепкий, свежий табак.
   - Я мог бы сделать это и за восемьсот, даже за семьсот, но тогда  я  не
могу дать гарантии. А так я вам ручаюсь,  что  зубы  будут  выглядеть  как
настоящие. Вы, конечно,  видели  зубы  из  дешевой  пластмассы,  они  ведь
синеватые.
   Да, она их видела и находила безобразными, такие были у Люды -  хозяйки
кондитерского магазина, и когда та улыбалась, ее  зубы  отливали  синевой,
сразу видно было, что они искусственные.
   - Попробуйте обратиться в ведомство социального обеспечения и, пожалуй,
в благотворительную организацию.  Может  быть,  вам  повезет,  и  они  вам
чем-нибудь помогут. Я приготовил для вас  две  сметы  -  одну  из  них  на
восемьсот марок, потому что если показать им ту, что дороже, можно  вообще
ничего не получить. Если вам очень повезет, вы получите в общей  сложности
марок пятьсот: зубы сейчас выпадают у очень многих. Сколько  вы  могли  бы
вн