ать сожительствовала с Лео - он ничего не слышал,  но  знал  все,
что там происходит.
   Когда Генрих начинал думать, какой из дядей  нравился  ему  больше,  он
всегда колебался между Карлом и Гертом. Карл был  приветлив  и  аккуратен.
Карл - "новая жизнь", Карл -  "дополнительный  паек".  Карл,  от  которого
пахло супом из столовой магистратуры, Карл, оставивший у  них  брезентовую
сумку для алюминиевых обеденных судков, в которую Вильма складывала теперь
свои игрушки. К тому же Карл умел  делать  подарки,  как  и  Герт,  -  тот
приходил по вечерам с ведерком из-под повидла и  вываливал  на  стол  весь
свой инструмент - кельму, шпатель, фуганок,  ватерпас  -  и  свой  дневной
заработок, который ему всегда  платили  натурой:  маргарин,  хлеб,  табак,
мясо, муку и даже иногда яйца - вещь дивного вкуса, чрезвычайно  редкую  и
дорогую в те времена. И мать смеялась больше всего во времена Герта.  Герт
был молодой, темноволосый и не прочь был сразиться с ним в лото и в фишки.
Когда гасили свет, Генрих часто слышал, как мать и Герт  смеются,  лежа  в
постели, и этот смех не казался  ему  неприятным,  в  отличие  от  глупого
хихиканья  матери  при  Карле.   О   Герте   сохранились   такие   хорошие
воспоминания, что даже мысль о его сожительстве с матерью не омрачала  их.
У Герта оставалось темно-зеленое пятно на рукаве мундира, там, где  раньше
были ефрейторские нашивки, а по вечерам Герт  подторговывал  алебастром  и
цементом - он продавал их на фунты;  развешивая,  он  набирал  алебастр  и
цемент кельмой из бумажных мешков - как муку.
   Карл был совсем другой, но тоже славный. Из всех дядей он  единственный
ходил в церковь. Карл и его брал  с  собой,  объяснял  ему  всю  церковную
службу и молитвы, а по вечерам после  ужина  надевал  очки,  и  начинались
рассуждения о "новой жизни". Исповедоваться  он,  правда,  не  ходил  и  к
причастию - тоже, но в церкви он бывал и на все умел дать ответ. Карл  был
серьезный, дотошный, но приветливый и дарил  конфеты,  игрушки,  и,  когда
Карл говорил: "Мы начнем новую жизнь", он  всегда  после  этого  добавлял:
"Видишь ли, Вильма, я  хочу  как-то  упорядочить  нашу  жизнь,  понимаешь,
упорядочить", к упорядочению  относилось  и  то,  что  Генрих  должен  был
называть его папой, а не дядей. Или  взять  Эриха  -  настои  со  странным
запахом, уксусные компрессы, зажигалка, которая до сих пор  не  сломалась.
Эрих остался в Саксонии. А Герт в один прекрасный день просто не вернулся,
и они долго о нем  ничего  не  знали,  пока  через  несколько  месяцев  не
получили письмо из Мюнхена: "Пришлось уйти, я не вернусь. Мне было  хорошо
с тобой, оставляю тебе на память свои часы".  В  памяти  сохранился  запах
сырого алебастра, а в лексиконе матери оставшееся от Герта слово "дерьмо".
И Карл тоже ушел, потому что мать избавилась  от  "него".  Никакой  "новой
жизни" так и не получилось, он до сих пор иногда встречал Карла в  церкви.
У Карла были теперь жена и ребенок такого  же  возраста,  как  Вильма,  по
воскресеньям он гулял, ведя малыша за  руку.  Но  Карл,  казалось,  совсем
забыл и Генриха и мать, он с ними  не  здоровался.  Теперь  Карл  ходил  к
причастию, и даже с некоторых пор он первым запевал в  церкви  молитвы,  и
когда с хоров раздавался голос,  говоривший  прежде  о  "новой  жизни",  о
"дополнительном пайке", о "порядке", Генрих  не  мог  понять,  зачем  мать
избавилась от "него". Карл теперь был бы его отцом.
   Кто-то из жильцов дома каждый день внизу, в  подъезде  писал  на  стене
карандашом слово, которое мать сказала  кондитеру.  Неизвестно  было,  кто
этим занимается. Иногда это слово оставалось на  стене  весь  день,  но  к
вечеру оно исчезало, потому что приходил столяр, у которого под  лестницей
была маленькая мастерская, соскребал это  место  гвоздем,  и  на  каменных
плитках пола оставался белый след от осыпавшейся штукатурки, а на стене  -
глубокие царапины. Но неизвестный опять писал это слово,  а  столяр  опять
соскребал его. Стена подъезда была уж исцарапана в  двадцати  местах.  Это
была немая борьба, и обе стороны вели ее с одинаковым упорством - снова  и
снова появлялось на стене это слово, и столяр, от которого пахло камфорой,
как когда-то от Эриха, выходил из мастерской с  сорокадюймовым  гвоздем  и
соскребал его. Столяр был прекрасным человеком. Особенно хорошо  относился
он к Вильме: по субботам,  когда  ученик  подметал  в  мастерской,  столяр
приказывал ему выбирать из мусора все  деревянные  чурки,  отмывать  их  и
относить Вильме, и особенно длинные и кудрявые стружки тоже отдавать ей, а
сам столяр, когда собирал деньги за квартиру, приносил Вильме конфеты.
   Если столяр заставал дома Лео, он говорил ему: "Я еще вам  покажу",  на
что  Лео  отвечал:  "И  я  вам  тоже".  Больше  они  друг  с   другом   не
разговаривали.
   Только потом Генрих сообразил и удивлялся,  как  это  он  не  догадался
раньше, что слово на стене пишет Лео; только он и мог  это  делать,  да  и
слово то было из его лексикона. Генрих стал  следить  за  Лео,  когда  тот
уходил на работу или возвращался с работы домой. Лео ничего не  писал.  Но
зато и слово в те дни, когда он наблюдал за Лео, на стене  не  появлялось.
Слово появлялось только тогда, когда он не мог проследить за Лео.  История
эта тянулась довольно долго, уже полстены было  в  скребках  и  царапинах.
Как-то раз, вернувшись из школы и опять  увидев  в  подъезде  надпись,  он
взглянул во время обеда на карандаш Лео - карандаш торчал у Лео  за  ухом,
грифель был весь стерт и вокруг грифеля было маленькое белое колечко:  так
выглядит  карандаш,  когда  им  пишут  на  стене.  Значит,  Лео  был   тем
невидимкой, кто писал на стене.
   Мать тоже ругала того, кто пишет на стене, и говорила: "Дети не  должны
читать это", и обычно добавляла, чуть понизив голос: "Они  и  так  слишком
рано узнают всю эту грязь".
   Но ведь мать  сама  сказала  кондитеру  это  слово  в  темном,  теплом,
пропахшем сдобным тестом подвале пекарни.
   А Лео продолжал писать на стене,  и  столяр  продолжал  соскребать  его
надписи, а Генрих все никак не мог набраться мужества сообщить  столяру  о
своем открытии.
   Потом, когда они будут толковать с дядей Альбертом о всякой всячине, он
расскажет и об этом.
   По вечерам, лежа в постели, он рассматривал фотографию отца, освещенную
уличным  фонарем,  тихо,  едва  заметно  вздрагивающую   фотографию,   она
раскачивалась, когда мимо проезжали автомобили, и особенно  сильно,  когда
проезжал грузовик или тридцать четвертый автобус.
   Немного осталось от отца: фотография на стене да книжка,  которую  мать
упорно хранила, заложив между детективными  романами  и  иллюстрированными
журналами, - замызганная, тонкая, желтоватая  брошюрка:  "Что  надо  знать
автослесарю при сдаче экзамена на подмастерье".  Между  листками  брошюрки
лежала  сложенная  вчетверо,  истрепанная,  но   еще   достаточно   яркая,
литография, изображавшая "Тайную вечерю", - точно такая же литография есть
и у  него  самого  с  такой  же  точно  надписью:  "Генрих  Брилах  принял
конфирмацию в приходской церкви святой  Анны  в  воскресенье,  на  Фоминой
неделе 1930 года". А у  него  была  приходская  церковь  святого  Павла  в
воскресенье на Фоминой неделе 1952 года.
   Дедушка, отец мамы, остался в Саксонии. Он жаловался на скудную  пенсию
и каждую открытку кончал словами: "Неужели у вас не найдется комнатки  для
меня, чтобы мне вернуться на родину?" А мать посылала ему табак и маргарин
и писала: "С жильем здесь очень плохо: все так дорого". Мать мамы умерла в
Саксонии,  а  отец  отца  покоился  на  здешнем  кладбище  -  покосившийся
деревянный  крест,  к  подножию  которого  они  приносили  цветы  в   день
поминовения и зажигали яркую свечу. Мать отца - бабушка была не в ладах  с
мамой, она приезжала  только  на  второй  день  рождества,  привозила  ему
подарки, а Вильме демонстративно _ничего_ не привозила  и  говорила  точно
так же, как Карл: "порядок", "новая жизнь", "это добром не кончится". Одно
из ее изречений звучало так: "Видел бы это мой бедный мальчик".
   Но она появлялась редко и не нравилась ему, потому что даже не  глядела
в сторону Вильмы и ни разу не принесла  ей  гостинца.  А  ему  она  всегда
говорила: "Ты бы хоть когда-нибудь зашел ко мне". Но он навестил ее  всего
один-единственный раз. У нее была чистота, такая же чистота,  как  у  Лео:
пахло мастикой, его угощали пирожными и какао, дали ему денег на  трамвай.
Но потом бабушка стала его выспрашивать, а он ей ничего не сказал и больше
никогда к ней не ездил, потому что она говорила то же самое,  что  он  уже
слышал от остальных, от тех, которые находились  под  ледяным  покровом  -
"целомудренная душа, чистое сердце", и, между прочим, выспрашивала о  Лео,
о Карле, о Герте и все приговаривала, покачивая головой: "Нет тут порядка,
если бы мой бедный сын, а твой отец, увидел все  это",  и  показывала  ему
карточки, на которых отец был одних  лет  с  ним,  карточку  отца  в  день
конфирмации, а потом его карточку в  комбинезоне  слесаря,  но  к  бабушке
Генрих больше не ездил, потому что не мог брать с собой Вильму.



7

   Когда Нелла приводила с собой гостей, она всегда звала Альберта,  чтобы
он помог ей перенести спящего мальчика из ее комнаты к  нему.  Спящий,  он
казался очень тяжелым, что-то бормотал спросонья, и  они  всегда  боялись,
что разбудят его, но обычно он тотчас  сворачивался  клубочком  в  постели
Альберта и продолжал спокойно  спать.  Нелла  часто  приводила  гостей,  и
Альберт не меньше двух раз в неделю переносил мальчика к себе.  Тогда  ему
приходилось прерывать работу - он не хотел ни курить, ни  работать,  когда
мальчик у него, и как-то само собой получалось, что он  уходил  в  Неллину
комнату и присоединялся к ее гостям. Несколько раз он  пытался  перейти  с
работой в свободную комнату наверху, рядом с Глумом, но там он  чувствовал
себя не на месте, ему не хватало тысячи привычных мелочей, необходимых для
работы, а у себя на это не нужно было  затрачивать  ни  малейшего  усилия,
стоило только выдвинуть  ящик  рабочего  стола,  и  все  было  под  рукой:
ножницы, всевозможный клей, карандаши, кисточки, и  вообще  ему  казалось,
что не стоит устраивать мастерскую из этой комнаты. Была свободная комната
и внизу, но она тоже не годилась для работы: оранжевая кушетка,  оранжевые
кресла, ковер того же цвета,  на  стенах  -  картины  художника,  которому
покровительствовал отец Неллы, - бесталанное выписывание мелочей  -  и  ко
всему унылый и затхлый дух комнаты, в которой годами никто  не  живет,  но
которую  тем  не  менее  регулярно  убирают.  Мальчик  упорно  отказывался
переселиться в одну из пустующих комнат, поэтому  Альберту  не  оставалось
ничего другого, как уходить к Нелле и присоединяться к ее гостям.  Но  это
всегда приводило его в скверное расположение духа, да и скучно ему было  с
ними. Иногда он уходил куда-нибудь, чтобы напиться вне дома,  но  в  таких
случаях ему становилось жалко Неллу, когда он возвращался  и  заставал  ее
одну среди пепельниц, полных окурков, пустых бутылок и тарелок с остатками
бутербродов.
   Чаще всего приходили какие-нибудь снобы, с которыми Нелла познакомилась
в дороге, на каком-нибудь сборище, или они были представлены ей  во  время
какого-нибудь доклада.  Альберт  не  выносил  их  постоянной  болтовни  об
искусстве. Он никогда не участвовал в этих разговорах, пил вино и  чай,  и
когда кто-нибудь начинал читать стихи Рая, ему становилось не по себе, но,
подчиняясь улыбке Неллы, он против воли отвечал потом на расспросы о Рае.
   Чтобы не жалеть о даром потерянном времени, он много пил; иногда  среди
гостей встречались хорошенькие девушки, а на хорошеньких девушек он  готов
был смотреть всегда, даже если  на  них  был  легкий  налет  снобизма.  Он
внимательно следил за всем происходящим, время от времени  вставал,  чтобы
откупорить бутылку вина, а если гости засиживались поздно,  он  уезжал  за
новым вином, новыми бисквитами и новыми сигаретами. В доме  его  удерживал
только мальчик, спавший в его кровати, - иногда он просыпался  среди  ночи
и, увидев склонившиеся над ним незнакомые физиономии, очень пугался; могло
случиться, что Неллина мать среди ночи  выкинет  еще  какую-нибудь  сцену.
Когда "кровь в моче" не стояла на повестке дня, она изобретала  что-нибудь
другое, не столь для нее обычное. Она  могла  по  целым  неделям  спокойно
сидеть  у  себя  за  бутылкой  красного  вина  и   тарелкой,   наполненной
бутербродами с мясом, курить сигареты "Томагавк" из огненно-красных  пачек
и либо перебирать старые письма, либо уточнять размеры  своего  состояния,
либо перелистывать старые учебники и хрестоматии 1896-1900 годов издания и
старую библию, сохранившую еще следы  цветных  карандашей  там,  где  она,
десятилетняя  крестьянская  девчонка,  более  пятидесяти  лет  тому  назад
исчеркала забрызганное кровью  одеяние  египетского  Иосифа  и  горчичного
цвета львов, мирно возлегавших и уснувших вокруг Даниила.
   По целым неделям она была спокойна, но вдруг у нее  появлялось  желание
устроить сцену. Бывало, в час ночи ей вдруг приспичит  сделать  салат,  и,
надев черный в синих цветочках утренний капот, она спускалась к  Нелле  и,
стоя в дверях, размахивала пустой бутылкой из-под уксуса и вопила: "Что за
свинство, опять в доме ни капли уксуса, а мне  необходимо,  понимаешь  ли,
необходимо сделать салат". Раздобыть уксус во втором часу ночи  не  так-то
просто, но Альберт  на  всякий  случай  заключил  дружеское  соглашение  с
буфетчицей привокзального ресторана и на худой  конец  мог  раздобыть  там
разнообразнейшие продукты.  Если  Больде  случалось  спуститься  ночью  на
кухню, а бабушка еще не спала и у нее было настроение закатить сцену,  она
набрасывалась на Больду: "Ах ты, беглая монашка - дважды вдова" и начинала
перечислять все прегрешения отца  Больды,  который,  судя  по  всему,  был
контрабандистом и браконьером,  но  вот  уже  более  пятидесяти  пяти  лет
покоился на маленьком кладбище в горной деревушке. А когда  у  бабушки  не
было настроения делать сцену, она не мешала Больде возиться или затевала с
ней самый мирный разговор. Точно так же она  появлялась  вдруг  в  комнате
Неллы с криком: "Опять шляешься? А  муж  твой,  бедняга,  спит  в  русской
земле!"
   Успокоить ее мог тогда только Альберт или Глум, и было лучше, чтобы  он
оставался дома, так как Нелла боялась своей матери.
   И вот два дня из семи дней недели торчал Альберт среди Неллиных гостей,
охранял  сон  мальчика  и  был  готов  на  манер  огнетушителя  в   случае
необходимости утихомирить Неллину мать.
   Его ничуть не смущало, что потом, при разъезде гостей,  ему  навязывали
роль шофера такси: он подвозил гостей Неллы к трамвайной остановке, а если
было поздно, к трамвайному  парку,  откуда  и  ночью  каждый  час  отходил
трамвай, а когда был расположен, он поодиночке развозил их домой.  Альберт
старался подольше не возвращаться, рассчитывая, что Нелла за это время уже
уляжется спать.
   Хорошо разъезжать одному по ночному городу. Улицы пустынны, сады  лежат
в густой тьме, и он смотрит на волшебство, которое творят фары его машины:
беспокойные, резкие черные тени и желтовато-зеленый свет фонарей. Он любил
этот холодный свет, от которого и летом  веяло  ледяным  холодом.  Сады  и
парки в  этом  желтовато-зеленом  свете  даже  в  пору  цветения  казались
холодными, безжизненно застывшими. Часто он  оставлял  позади  город,  вел
машину через спящие деревни и, выбравшись на автостраду, мчался  несколько
километров на огромной скорости, потом на ближайшей развилке сворачивал  и
возвращался в город. Всякий раз он испытывал глубокое  волнение,  когда  в
луче прожектора из тьмы возникала  человеческая  фигура;  чаще  всего  это
оказывались проститутки, они пристраивались в местах,  освещаемых  фарами,
когда  автомобилисты  на  поворотах  включали  дальний   свет:   одинокие,
безжизненные, пестро выряженные куклы, они даже не улыбались, когда машина
проезжала мимо них. На темном фоне ночи их залитые ярким светом белые ноги
всегда напоминали Альберту деревянные фигуры на рострах, и  казалось,  что
стоят они на затонувших кораблях. Когда снова  и  снова  на  поворотах  он
включал фары и яркий свет выхватывал их из тьмы, он удивлялся,  как  точно
они выбирают для себя место, но еще ни разу  он  не  видел,  чтобы  машина
остановилась и увезла какую-нибудь из девушек.
   У края моста, в его устоях прилепился  маленький  кабачок,  который  не
закрывался всю ночь. Здесь он выпивал стакан пива  и  рюмку  водки,  чтобы
оттянуть возвращение домой. Хозяйка уже знала  его,  потому  что  у  Неллы
часто бывали гости и он всегда развозил их по домам, лишь бы не оставаться
наедине с Неллой. Он подолгу засиживался в этом кабачке и думал  о  делах,
которые помимо воли всплывали в памяти из-за Неллиных гостей. За столиками
обычно сидели несколько матросов с рейнских пароходов, они играли в кости,
из репродуктора доносились тихие далекие голоса. У печки с вязаньем сидела
маленькая темноволосая хозяйка. Она всегда рассказывала  ему,  что  и  для
кого вяжет: светло-зеленый свитер для зятя, коричнево-красные перчатки для
дочки; но чаще всего она вязала прелестные маленькие штанишки для  внучат.
Узор для этих штанишек она придумывала сама, часто она спрашивала  у  него
совета, и несколькими штрихами он уточнял  ее  рисунки.  Однажды  он  даже
посоветовал ей вывязать на  светло-желтой  юбочке  для  четырнадцатилетней
внучки темно-зеленые бутылки с пестрыми  наклейками.  Он  набрасывал  узор
цветными карандашами, которые всегда носил при себе, на  белой  оберточной
бумаге, в  которую  она  завертывала  холодные  котлеты  или  биточки  для
матросов. Иногда, если он задумывался над событиями, о которых  напоминали
ему Неллины гости, он засиживался до трех, а то и до четырех часов утра.
   До войны он был лондонским корреспондентом маленькой  немецкой  газеты,
но газета выставила его, и он вернулся  после  смерти  Лин,  по  настоянию
Неллы, обратно в Германию, и Неллин отец устроил его на своей  мармеладной
фабрике, чтобы ему не быть на виду. До самого начала  войны  он  вместе  с
Раймундом вел там небольшой отдел статистики сбыта,  и  все  средства  они
тратили не столько на то, что  принесло  бы  пользу  фабрике,  сколько  на
всякие  пустяки,  придававшие  им  самим  благонадежный  вид:  по  первому
требованию  они  могли  доказать,  что  занимаются  разумной  и  никак  не
связанной с политикой деятельностью, что они включились в  так  называемый
трудовой процесс. В их кабинете всегда было достаточно  беспорядка,  чтобы
вызвать представление о самой кипучей деятельности.  На  чертежных  досках
кнопками были приколоты эскизы, вокруг валялись тюбики и кисти, на  полках
стояли открытые бутылки с тушью, и каждую неделю из отдела сбыта приходила
смета, заполненная цифрами, которые они  переносили  на  свои  таблицы,  -
аккуратные  столбики  цифр,   расписанные   по   всем   землям   Германии,
превращались в миниатюрные мармеладные ведерки на  пестрых  географических
картах.
   Потом  они  научились  придумывать  новые  названия  для  новых  сортов
мармелада и так быстро обрабатывать цифровые данные, что  в  любую  минуту
могли точно сказать, где и в каком количестве ели и едят тот или иной сорт
мармелада. Вершиной их цинизма явилось составление  памятки,  которую  они
назвали "Производство и сбыт ароматических конфитюров фабрики Гольштеге" и
выпустили в  1938  году  к  двадцатипятилетнему  юбилею  фирмы.  Это  была
отпечатанная на бумаге ручной  выработки  ярко  иллюстрированная  брошюра,
которую они бесплатно разослали всем  потребителям.  Альберт  рисовал  все
новые и  новые  рекламные  плакаты,  Рай  придумывал  к  ним  стихотворные
подписи, а вечера они проводили вместе с Неллой и  теми  немногочисленными
друзьями, которых еще могли сохранить в 1938 году. Чувствовали они себя  в
ту пору не  очень  хоро