отив церковных псалмов. Слов не разобрать, но это уж,  наверное,
что-то  непристойное.  Мама  всегда   сердится   и   говорит:   "Прекрати,
пожалуйста".
   Мартин не отвечал. К чему? Все равно  ничего  не  поправишь.  Молчал  и
Генрих. Он решил отказаться от намеченной поездки за город. Незачем ходить
по тонкому льду -  того  и  гляди  провалишься.  Это  чувство  никогда  не
покидало его даже в Битенхане - у дяди Вилля и матери  Альберта,  где  они
часами играли в футбол, и дядя Альберт тоже играл с ними,  где  они  удили
рыбу, ходили через долину Брера к плотине. Ярко светит солнце,  ни  забот,
ни хлопот, чего еще нужно, казалось бы? А на душе неспокойно, предчувствие
чего-то неизбежного, что разрушит эту радость. После пасхи Мартин  окончит
начальную школу и поступит в гимназию. Он  боялся  даже  думать  об  этом.
Вильма что-то бормотала во сне, на полу остались  разбросанные  игрушки  и
открытая хрестоматия. Святой Мартин на вороном коне мчится сквозь  метель,
золотым мечом он  рассекает  свой  плащ  пополам,  чтобы  половину  отдать
нищему, -  нищий  очень  жалок:  нагой,  костлявый  старик  среди  снежных
сугробов.
   - Слушай, тебе надо идти, - сказал Генрих, - дядя Альберт просто с  ума
сойдет.
   Мартин не ответил, он задремал. Усталый и голодный, он все же не  хотел
идти домой. И не потому, что боялся Альберта, а потому, что  сам  поступил
по-свински, и ему было стыдно.
   - Эх ты, - сказал Генрих. На этот раз  он  говорил,  не  важничая,  как
обычно в таких случаях, а тихо и с грустью. - Дрянь ты! Если бы у меня был
такой дядя, как Альберт...
   Голос его задрожал, и он замолчал, с трудом сдерживая  слезы.  Если  бы
Альберт был его дядей... Вот открывается дверь, и входит Альберт  в  форме
кондуктора. Его легко можно представить себе в этой форме. И  он  наделяет
Альберта, помимо  достоинств,  свойственных  ему,  всеми  привлекательными
чертами Герта и Карла. Наверное, он не постеснялся бы сказать  "дерьмо"  -
слово, оставшееся в наследство от Герта. Это слово не совсем к  лицу  дяде
Альберту, но в его устах оно звучало бы добродушно, без злобы.
   Стало совсем тихо. Только где-то высоко  жужжал  самолет,  тянувший  за
собой по небу свой длинный шлейф: "Готов ли ты ко всему?" - и вдруг  опять
запела фрау Борусяк. Она  пела  свою  любимую  песню.  Протяжная  мелодия,
полная нежной грусти: "Не оставь нас, дева пресвятая". Голос стекал сверху
медленно, капля за каплей, как густой душистый мед.
   Добродетельная героиня, - она  отказалась  от  пенсии,  чтобы  жить  по
закону. Пышная белокурая красавица обрела наконец тихую пристань. Всегда у
нее в кармане конфеты, медовые карамельки для ребятишек. "Не покинь в  сей
юдоли скорбей", - пела она. А  на  улице  по-прежнему  было  тихо,  только
где-то совсем далеко жужжал самолет.
   - В понедельник мы все-таки  пойдем  в  кино,  как  уговорились,  -  не
открывая глаз, сказал Мартин, - если  твою  маму  не  отпустят  с  работы,
Больда посидит с девочкой.
   - Ладно, - ответил Генрих, - ведь мы с тобой договорились.
   Он все хотел сказать, что не поедет за город, но никак не мог решиться.
Очень уж хорошо было в Битенхане, хотя он и знал, что  будет  робеть  там,
чего дома с ним никогда не случалось. Но там, в  третьем  непонятном  мире
Генрих всегда робел. Школа и дом существовали как-то вместе. Даже  церковь
пока могла существовать рядом с  домашним  миром.  Ведь  он  еще  не  стал
безнравственным, не совершил ничего постыдного.  Впрочем,  он  робел  и  в
церкви, но эта робость была иной, это было твердое сознание, что  здесь-то
уж, наверное, добром дело  не  кончится.  Слишком  много  вещей  скрыто  в
глубине, и лишь очень немного остается на поверхности.
   "В юдоли скорбей" - лучше не скажешь. Хорошо поет фрау Борусяк.
   - В "Атриум" ходить не стоит, - сказал Мартин, - картина  там  какая-то
дурацкая.
   - Как хочешь.
   - А что идет в "Монте-Карло"?
   - Туда сейчас не попадешь, - ответил Генрих, - детей до шестнадцати лет
не пускают.
   Полураздетая красотка, пышная и белокурая  -  ни  дать  ни  взять  фрау
Борусяк в ночной сорочке. Смуглый, подозрительного вида верзила слишком уж
пылко обнимает ее. Над парочкой надпись: "Остерегайтесь блондинок", а  под
грудью у нее наклеена красная полоска, словно петля наброшена на  красотку
и ее смуглого верзилу - "дети до 16 лет на сеансы не допускаются".
   - Тогда в "Боккаччо"?
   - Посмотрим, в пекарне висит сводная афиша.
   Ничто не нарушало тишины, лишь стены дома дрожали вместе с мостовой, по
которой непрерывным потоком шли машины.  А  когда  мимо  проезжал  тяжелый
грузовик  или  автобус  -  здесь  ходил  тридцать  четвертый,  -  тихонько
дребезжали оконные стекла. "В юдоли скорбей", - пела фрау Борусяк.
   - Ну, теперь беги домой, - сказал Генрих, - не будь таким гадом.
   Мартин и сам понимал, что виноват. На душе у него кошки скребли. К тому
же он страшно устал. Не отвечая, не открывая глаз, он неподвижно  сидел  у
стены.
   - Я сейчас зайду за мамой в пекарню. Пошли вместе,  раз  уж  не  хочешь
идти домой. Заодно посмотрим, что идет в "Боккаччо".
   - А Вильма? Она же уснула!
   - Разбуди ее, а то ее вечером не уложишь спать.
   Мартин открыл глаза. Святой Мартин в хрестоматии все еще скакал во весь
опор сквозь ветер и снег.  Сверкнул  золотой  меч;  еще  мгновение,  и  он
рассечет плащ пополам.
   "Приди, не оставь нас в беде", - пела фрау Борусяк.
   Генрих знал, что Лео ни за что не даст денег. Но он все равно сунет ему
прямо под нос свои _расчеты_. Как  приятно  будет  отомстить  Лео  за  тот
случай с "хищением". С Лео причитается еще по двадцать марок в  месяц,  да
десять Генрих  надеялся  сэкономить.  Если  платить  врачу  ежемесячно  по
тридцать марок, он согласится лечить  маму.  Но  остается  еще  задаток  в
триста марок. Куча денег, неприступная  вершина.  Тут  разве  только  чудо
поможет. Тогда пусть свершится чудо.  Оно  должно  свершиться!  Ведь  мама
плачет из-за этих зубов. Лео, разумеется,  и  пфеннига  лишнего  не  даст.
Будет скандал. Ну и пусть! Если уж нет другого отца, то  пусть  хоть  дядя
будет другой. Любой дядя лучше, чем Лео.
   - Буди Вильму, пора идти.
   Мартин осторожно растормошил девочку. Вильма проснулась.
   - К маме, - тихо сказал Мартин, - хочешь к маме?
   - А ты домой не пойдешь? - сказал Генрих. - Не будь же такой свиньей!
   - Да отвяжись ты от меня, - отмахнулся Мартин.
   Что ему делать дома! Мать уехала, Больда моет полы  в  церкви,  а  дядя
Альберт, - так ему и надо, - пусть поволнуется. Он ведь всегда  волнуется,
когда Мартин вовремя не приходит домой. Лучше всех в доме, как ни  говори,
Больда и Глум. Надо обязательно подарить им что-нибудь: Глуму  -  масляные
краски, а Больде - новый молитвенник в красном кожаном переплете  и  синюю
коленкоровую папку, чтобы ей  было  куда  складывать  свои  кинопрограммы.
Матери ничего не стоит дарить  и  Альберту  тоже:  записочник  несчастный!
Тоже, как и мама, начал трижды подчеркивать  эти  злосчастные  слова:  "не
мог", "должен был", "нельзя было".
   - Проходи, дай дверь запереть, - сказал Генрих.
   - Я останусь здесь.
   - Тогда, может, Вильму с тобой оставить?
   - Нет, бери ее с собой.
   - Ну как хочешь. Если надумаешь  уходить,  положи  ключ  под  коврик  у
дверей. Ну и свинья же ты, скажу я тебе...
   Лицо его опять стало солидное, _денежное_.
   Мартин промолчал. Генрих вышел, а он по-прежнему сидел на полу у стены.
Он слышал, как на лестнице фрау Борусяк  что-то  ласково  сказала  Вильме,
поговорила с Генрихом, и все  трое  стали  спускаться  вниз  по  лестнице.
Мартин остался совсем один, - даже фрау Борусяк ушла, не будет  ее  песен.
Впрочем, может быть, она пошла лишь в  молочную  напротив  купить  кефиру.
Господин Борусяк очень любит кефир.
   Хорошо другим ребятам! Вот у Поске, например, мать всегда дома. Сидит и
вяжет или шьет. Приходит Поске из школы - мама уже ждет его. Суп  горячий,
картошка поджарена, и даже на третье всегда есть  что-нибудь.  Фрау  Поске
вяжет свитера и жилеты, шерстяные чулки с затейливыми узорами, шьет  брюки
и куртки. На стене у них висит увеличенная фотография отца Поске.  Большой
портрет, почти такой же, как папин портрет дома, в гостиной. Отец у  Поске
был обер-ефрейтором - веселый обер-ефрейтор с орденской колодкой на груди.
Дядя Берендта и новый отец Гребхаке - все они лучше дяди  Лео.  Они  почти
как настоящие отцы. А дядя Лео самый скверный из всех. Вот дядя Альберт  -
это настоящий дядя, ведь он с мамой  не  сожительствует.  Генриху  живется
хуже всех, еще хуже, чем ему самому. Генриху приходится все  подсчитывать,
и дядя у него плохой!
   Мартин стал горячо молиться:
   - Боже, сделай так, чтобы Генриху жилось лучше!
   Ему стало стыдно за то, что он разозлился на друга. Надо было сразу  же
спросить его, что он пишет. Боже, пусть Генриху  живется  лучше!  Ему  так
тяжело. Мать у него  _безнравственная_,  но  ему  от  этого  не  легче.  У
Берендта и Вельцкама мамы тоже _безнравственные_, но зато по крайней  мере
дяди хорошие, совсем как настоящие отцы, им подают яйцо  на  завтрак,  они
приходят с работы, надевают домашние туфли, читают  газету.  А  у  Генриха
ничего этого нет, хоть  мама  у  него  и  _безнравственная_.  Ему  за  все
приходится расплачиваться. Так сделай же, чтобы ему жилось лучше! Ему  так
тяжело! Он целыми  днями  подсчитывает,  экономит,  а  Лео  не  платит  за
маргарин, не платит за яйца и за хлеб. И на обед  он  слишком  мало  дает.
Плохо живется Генриху. У него в самом деле так много забот, и все, что  он
делает, так важно, стоит ли обижаться на то, что иногда  он  напускает  на
себя важный вид.
   Мартин не прочь был съесть еще  один  бутерброд,  но  ему  вдруг  стало
стыдно за то, что он вообще ел бутерброды у Генриха. Боже,  сделай,  чтобы
ему жилось получше! Мартин вспомнил, как бабушка расплачивается за ужин  в
погребке у  Фовинкеля.  Он  как-то  раз  заглянул  в  счет.  18  марок  70
пфеннигов. Мартин встал и взял со стола листок с цифрами.  В  правом  углу
было написано: "зубной врач - 900 марок", слева столбиком:

   пособие 150 марок.
   страховка - 100?
   аванс - ???
   остается достать???

   Листок был исписан вдоль и поперек. Там были целые примеры на умножение
и деление. "500:100x40 - маргарин" и рядом "хлеб, уксус", дальше  какие-то
каракули, и потом снова разборчивым почерком: "До сих пор  мы  расходовали
28 марок в неделю, как быть дальше??"
   Мартин снова уселся на полу у стены. 18 марок  70  пфеннигов  заплатила
бабушка кельнеру. Он вспомнил треск отрываемого чека. Ему  стало  страшно:
деньги надвигались на него, приняли осязаемую форму. 28 марок в  неделю  и
18 марок 70 пфеннигов за один только ужин.  Боже,  пусть  Генриху  живется
лучше!
   Внизу во дворе к дверям столярной мастерской  подъехал  автомобиль.  Он
догадался, что это Альберт. И тотчас же услышал его голос: "Мартин!"
   По лестнице поднималась фрау Борусяк.  Значит,  она  ходила  в  магазин
напротив за кефиром для мужа и за конфетами для ребятишек.
   Со двора снова донесся голос Альберта: "Мартин!" Он звал его  негромко,
и голос у него был робкий, почти умоляющий: это испугало  Мартина  больше,
чем резкий окрик.
   "Приди, о дева Мария", - голос фрау Борусяк уже  изливался  сверху  как
мед - капля за каплей. Ласковый, нежный голос.
   Мартин  встал,  подошел  к  окну  и  чуть-чуть  приоткрыл  его.  Увидев
Альберта, он испугался еще больше. Альберт весь как-то осунулся, постарел,
и лицо у него было очень печальное.  Рядом  с  ним  стоял  столяр.  Мартин
распахнул окно.
   - Мартин! - снова окликнул его Альберт. - Иди сюда! Скорей!
   Выражение его лица сразу изменилось, он улыбнулся, покраснел.
   - Иду, иду! - крикнул Мартин.
   Окно осталось открытым, и он услышал, как снова запела фрау Борусяк: "Я
выросла в краю зеленом, среди  лесов,  среди  полей".  Мартину  вдруг  все
кругом показалось зеленым - и Альберт, и столяр рядом с ним, и автомобиль,
и двор, и небо. В таком краю, наверное, выросла фрау Борусяк.
   - Иди же, детка, - еще раз позвал Альберт.
   Мартин запихал книги в ранец, вышел из комнаты, запер дверь  и  положил
ключ под коврик. В  прихожей  он  опять  увидел  в  окно,  как  за  стеной
разрушенного дома медленно, от окна к окну, плывет самолет.  Он  исчез  за
стеной, пламеневшей теперь в лучах  заходящего  солнца,  показался  снова,
повернул к колокольне и развернул  свой  длинный  шлейф.  Мартин  еще  раз
прочел надпись на зеленом небе: "Готов ли ты ко всему?"
   А фрау Борусяк все пела: "Я выросла в краю зеленом..."
   Тяжело вздыхая, он спустился по лестнице и пошел через двор  к  машине.
Столяр покачал головой и сказал ему вслед: "И  не  стыдно  тебе?"  А  дядя
Альберт ничего не сказал. Лицо его стало совсем серым, взгляд был усталый.
Он взял Мартина за руку: рука его была сухая и горячая.
   - Поехали, - сказал Альберт, - у нас  еще  целый  час.  Потом  захватим
Генриха. Он ведь поедет с нами?
   - Наверное, поедет.
   Альберт пожал столяру руку, и тот еще раз кивнул им, когда они  сели  в
машину.
   Прежде чем включить скорость, Альберт снова молча взял  руку  мальчика.
Мартин еще не пришел в себя. Он не боялся дяди  Альберта,  но  его  пугало
что-то другое; а что - он не мог понять. Альберт был сегодня не  тот,  что
всегда.



16

   Как только вышел мальчишка ученик, кондитер снова схватил ее  руку.  Он
стоял у стола, напротив нее, и одну за другой подвигал ей готовые трубочки
с марципановой начинкой. Ей оставалось лишь залить  их  шоколадом.  В  тот
момент, когда она потянулась за новым пирожным, он схватил ее руку, и  она
не стала вырывать ее. Обычно  она  старалась  поскорей  выдернуть  руку  и
говорила с усмешкой: "Отстань! Не поможет!" Но на этот раз она уступила  и
тут же испугалась, увидев, как сильно подействовала на него эта  маленькая
поблажка. Бледное лицо кондитера, с которого он успел стереть мучную пыль,
потемнело. Серые глаза его словно остекленели на мгновенье, но потом вдруг
засверкали. Вильме стало страшно, она попыталась вырвать руку, но кондитер
цепко держал ее. Ей никогда еще не доводилось видеть, чтобы у человека так
сверкали глаза. В обычно мутных зрачках кондитера блестели теперь  зеленые
огоньки. Лицо его  приняло  шоколадный  оттенок.  Раньше  слово  "страсть"
всегда вызывало у нее улыбку; теперь она поняла, что это  такое,  но  было
уже поздно.
   Неужели она так привлекательна? Мужчины всегда считали ее  хорошенькой;
она знала, что до сих пор не подурнела, несмотря на больные зубы.  Но  еще
ни у одного мужчины при виде ее не сверкали зеленым огнем глаза, а лицо не
набухало от прилива крови и не  окрашивалось  в  густой  шоколадный  цвет.
Кондитер наклонился и стал целовать ее руку  пересохшими  губами,  быстро,
неловко, по-мальчишески. При этом он бормотал что-то - слов она  не  могла
разобрать.  Казалось,  он  читает  стихи  на  чужом  языке  -  чарующие  и
непонятные.
   Потом из потока слов выплыло наконец знакомое: "Счастье, счастье мое!"
   Боже ты мой, неужели это для него такое счастье - подержать ее  руку  в
своей? Какие у него сухие губы и какая тяжелая, потная рука.
   А кондитер все бормотал свои непонятные стихи, и она вспомнила,  что  и
раньше он так же нараспев восхвалял радости любви. Ей пришло в голову, что
теперь уже нечего и думать об авансе. Вон какое у него  лицо  -  что  твой
шоколад, а если еще денег  попросить,  да  сразу  тысячу  двести  марок...
Перегнувшись через стол,  он  поцеловал  ее  руку  у  локтя,  потом  вдруг
выпрямился, выпустил ее и тихо сказал:
   - Шабаш. Кончай работу.
   - Нет, нет,  -  поспешно  сказала  она  и,  схватив  готовую  трубочку,
принялась выводить на ней кистью затейливый шоколадный узор.
   - Почему же? - спросил кондитер, и Вильма удивилась: голос  его  звучал
теперь уверенно, по-хозяйски.
   - Почему? - повторил он. - Пойдем лучше погуляем, зайдем куда-нибудь.
   Глаза его по-прежнему блестели, он вдруг радостно засмеялся и сказал:
   - Милая ты моя!
   - Нет, - сказала она, - давай лучше поработаем.
   Она не хотела, чтобы ее так любили, - это пугало ее. Герт  ни  разу  не
говорил ей о любви, даже муж и тот  никогда  не  произносил  этого  слова:
улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер,  улыбающийся  фельдфебель,
сгоревший в танке где-то между  Запорожьем  и  Днепропетровском.  Он  лишь
изредка писал о любви в своих письмах. Писать об этом еще куда ни шло,  но
говорить? Лео, наверное, и вовсе не знал этого слова, да так оно и  лучше.
Любовь показывают в кино, о ней пишут в романах, говорят по радио, поют  в
песнях. Только в фильмах у  мужчин  сверкают  глаза,  а  лица  от  страсти
бледнеют или окрашиваются в шоколадный цвет. Но ей все это ни к чему.
   - Нет, нет, - повторила она, - давай работать!
   Он робко взглянул на нее, снова взял ее руку, а она снова позволила ему
это. И все началось сначала. Словно контакт сработал -  дали  ток  -  и  в
глазах кондитера снова зажглись зеленые огоньки, лицо набухло и окрасилось
в шоколадный цвет, он опять стал  целовать  ее  пальцы,  потом  перегнулся
через стол, поцеловал ей руку у локтя и, не отрывая губ от ее руки,  снова
забормотал свою певучую непонятную молитву: "Руки твои милые, -  разобрала
она, - счастье мое, дорогая..."
   Она улыбнулась, покачав головой, совсем как в кино, только герой фильма
-  бледный,  лысеющий,  с  опухшим,  дряблым  лицом.  Шоколадная  страсть,
зеленоватое счастье и приторный, горьковатый запах разведенного  шоколада.
Его надо замешать покруче, иначе он будет стекать с  кисточки  и  узор  не
получится.
   Он выпустил ее руку, и некоторое время они работали молча. Больше всего
ей нравилось украшать большие и плоские торты. Она наносила на них шоколад
широкими мазками - места было много. Обмакивая  кисточку  в  шоколад,  она
рисовала на свежем песочном  тесте  цветы,  животных,  рыбок.  Тесто  было
желтое.  Вильма  вспомнила  "домашнюю  лапшу"   на   фабрике   Бамбергера.
Аккуратные желтые полоски, голубые коробки и ярко-красные купоны.
   У нее были способности  к  рисованию.  Это  восхищало  кондитера,  как,
впрочем, и все, что касалось ее. Несколько легких движений,  и  на  желтом
песочном тесте появлялись замысловатые  узоры:  круглые  шоколадные  шары,
домики, оконца с занавесками.
   - Да ты просто художница!
   С тех пор как подмастерье сбежал из пекарни, комната наверху пустовала.
Она была большая, светлая. Рядом в коридоре умывальник,  чистая  и  теплая
уборная, облицованная белым кафелем. А на плоской крыше -  целый  цветник,
перила, увитые диким виноградом. Тихо, никаких соседей, в окно виден Рейн;
трубы пароходов, заунывные гудки, зовущие вдаль, и далеко на  горизонте  -
мачты с разноцветными флажками.
   Дрожащими руками кондитер резал хрустящие песочные  коржи,  только  что
снятые с листа. Она брала у него из-под рук желтые  ромбики,  украшала  их
шоколадными узорами и рисунками. Потом он намазывал их  кремом  изнутри  и
наслаивал на другие ромбики.
   Она рисовала на них домики с  дымящимися  трубами,  окна  со  ставнями,
садик, обнесенный забором.
   - Прелестно! - воскликнул кондитер, и глаза его опять заблестели.
   Новый рисунок - кружевные занавески, антенна на крыше,  на  телеграфных
проводах сидят воробьи, а наверху в облаках - самолет.
   - Да ты просто художница!
   За комнату он с нее дорого не возьмет. А может быть,  и  вовсе  ничего!
Рядом в коридоре - маленькая каморка, заваленная  всяким  хламом:  коробки
из-под  печенья,  бутафория,  рекламные  куклы  из   папье-маше:   голубой
поваренок с сухариками на подносе и серебристый кот,  лакающий  какао.  На
полу валяются рваные мешки,  жестянки  из-под  карамели.  Может  быть,  он
разрешит убрать все это и поселить  там  мальчика?  Она  вымоет  крохотное
оконце, повесит красивую занавеску, - оттуда тоже виден  Рейн  и  парк  на
набережной.
   Кондитер снова забормотал, всхлипывая и не отрывая губ от е