апа". Всех мужчин, которые были  с  ней  ласковы,
она тоже называла "папа", а всех, кто ей не нравился, - "Лео".
   - Я сделаю себе бутерброд с маргарином, - сказал Мартин, - можно?
   - Конечно, - ответил Генрих, - но на твоем месте  я  все  же  пошел  бы
домой. Дядя Альберт очень волновался, а ведь он заезжал  сюда  уже  с  час
тому назад.
   Мартин опять промолчал, и Генрих повторил сердито:
   - Ну и подлец же ты! - И уже тише  добавил:  -  Делай  бутерброд,  чего
ждешь?
   Лицо его стало еще серьезней, и видно было,  что  ему  страшно  хочется
рассказать о том, какая ответственная задача  ему  поручена.  Генрих  ждал
лишь вопроса. Но Мартин решил ни за что не спрашивать его. Он старался  не
думать о дяде Альберте - злость постепенно прошла,  теперь  он  чувствовал
лишь угрызения совести. Конечно, глупость сделал: пошел зачем-то  в  кино.
Мартин попытался вновь распалить в себе злость. И дядя Альберт стал  такой
же "записочник", как и другие, - все чаще пишет  он  короткие  записки  на
обрывках газеты, трижды подчеркивая самое важное, по  его  мнению,  слово.
Эту  штуку  с  подчеркиванием  придумала  мама.   Она   почему-то   всегда
подчеркивает выражения вроде: "должна", "не смогла", "нельзя было".
   - Вставай же, - раздраженно сказал Генрих,  -  штаны  извозишь!  Сделай
себе бутерброд.
   Мартин  встал,  отряхнул  штаны  и  улыбнулся  Вильме.  Та  перевернула
страницу задачника и с торжеством указывала пальчиком на барана, весившего
ровно шестьдесят четыре килограмма  пятьсот  граммов.  Мясник  купил  его,
уплатив столько-то марок за каждый килограмм живого веса, а  потом  продал
его, но уже на фунты и с такой-то  наценкой.  Мартин,  как  и  другие,  не
заметил подвоха, решая эту задачу, и механически написал шестьдесят четыре
пять десятых фунта: он забыл, что в  килограмме  два  фунта.  После  этого
учитель не упустил случая торжествующе заявить, что  этак  все  мясники  в
городе в два счета разорятся. Но мясники в городе и не думали разоряться -
дела у них шли как  нельзя  лучше.  Вильме  очень  понравился  баран,  она
пропищала: "Сахар, сахар!" - и перевернула страницу. Здесь была изображена
какая-то  глупая  тетка,  покупавшая  в   рассрочку   мотороллер.   Генрих
по-прежнему сидел за столом и подсчитывал  что-то,  нахмурив  лоб:  Мартин
заглянул в его листок и увидел множество цифр,  перечеркнутые  столбики  и
подчеркнутые  результаты.  Он  подошел  к  буфету,  отодвинул  в   сторону
хрустальную вазу с искусственными фруктами.  Стеклянные  бананы,  персики,
апельсины. Особенно здорово был сделан виноград - Мартин всегда удивлялся,
до чего же он похож на настоящий! Он знал, где что стояло. Вот алюминиевая
коробка с хлебом, масленка с маргарином,  блестящая  жестянка  с  яблочным
джемом. Мартин отрезал толстый ломоть  хлеба,  намазал  его  маргарином  и
джемом и стал торопливо есть. Он даже вздохнул от удовольствия. Дома никто
не мог понять,  кроме  разве  Глума  и  Больды,  что  ему  очень  нравится
маргарин. Бабушка ужасалась, когда видела  у  него  в  руках  бутерброд  с
маргарином,  и  своим  рокочущим  голосом  заводила  длинный  разговор   о
всевозможных болезнях, расписывая их во всех подробностях. Это были жуткие
болезни, и самая опасная  из  них  называлась  _тебеце_.  "Смотрите,  дело
кончится  "тебеце",  -  причитала  бабушка.  Но  Мартин  находил  маргарин
вкусным. Не отходя от буфета,  он  намазал  маргарином  второй  бутерброд.
Вильма радостно заулыбалась, когда он снова уселся рядом с ней на полу. "О
розы, розы алые",  -  пела  наверху  фрау  Борусяк.  Ее  голос,  глубокий,
грудной, вдруг показался ему родником, из которого ключом била  кровь.  На
мгновение он ясно представил себе розы, алые розы, падавшие изо  рта  фрау
Борусяк, их очертания расплывались, сливались воедино, и вот уж изо рта ее
струится кровь. Мартин решил когда-нибудь нарисовать это:  белокурую  фрау
Борусяк и льющийся у нее изо рта поток кровавых роз.
   Вильма перелистала задачник почти до  последней  страницы.  Здесь  тоже
речь шла о тоннах и килограммах. На картинках были  изображены  корабли  в
порту и товарные вагоны, бегущие по рельсам: грузовики и пакгаузы.  Вильма
указывала пальчиком на матросов, железнодорожников и шоферов и  делила  их
на "пап" и на "Лео". "Лео" попадались гораздо чаще: у большинства людей на
картинках лица были нахмуренные, угрюмые. "Лео - Лео - папа - Лео - Лео  -
Лео - папа". На одной из картинок рабочие валом валили из заводских  ворот
- всех их Вильма без разбора зачислила в "Лео". Катехизис разочаровал ее -
в нем не было картинок, если не считать пары виньеток.  Назвав  гроздья  и
гирлянды "сахаром", Вильма отложила катехизис. Зато хрестоматия  оказалась
просто кладом: здесь "пап" на картинках оказалось куда больше, чем  "Лео";
святой Николай, святой Мартин, танцующие в кругу дети -  все  сплошь  были
"папы".
   Мартин снова взял Вильму на колени и стал кормить ее,  отламывая  кусок
за куском от своего бутерброда. Ее бледное толстое личико сияло,  и  перед
каждым куском она провозглашала: "Сахар!" Потом она  вдруг  расшалилась  и
стала без конца выкрикивать: "Сахар, сахар, сахар!"
   - Черт! - воскликнул Генрих. - Придумай какую-нибудь игру потише.
   Вильма перепугалась, наморщила лобик и с важным видом приложила пальчик
к губам.
   Фрау Борусяк перестала петь, и из столярной мастерской не доносилось ни
звука. В этот миг  вдруг  зазвонили  колокола.  Вильма  закрыла  глаза  и,
пытаясь подражать их звону,  стала  кричать:  "Дон-дон-дон".  Мартин  тоже
невольно закрыл глаза и перестал жевать. Звон колоколов  стал  зримым.  За
закрытыми веками возникла целая картина. Колокола  вызванивали  в  воздухе
сложные узоры, сверкающие кольца  росли,  ширились,  потом  распадались  и
исчезали, их сменяли  квадраты  и  штрихи,  вроде  тех,  которые  садовник
граблями вычерчивал на дорожках сада. Причудливые многоугольники выплывали
из  мглы,  словно  штампованный  орнамент  из  жести  на  серой  стене.  А
серебряное "дин-дон" Вильмы, как маленькое долото, стучало  в  бесконечную
серую стену, вбивая в нее ряды сверкающих точек. Потом  краски  смешались.
Алый цвет кровавых роз - открытые круглые рты с ярко-алыми губами,  желтые
волнистые  линии,  а  когда  колокола  сильно  ударили  в  последний  раз,
появилось огромное темно-зеленое пятно; оно медленно бледнело, съеживалось
и исчезало вместе с последними отзвуками колокола.
   Вильма  все  еще  сидела  на  полу,  закрыв  глаза,  и  твердила  свое:
"Дон-дон-дон".
   Мартин, не вставая, протянул руку, достал второй бутерброд, который  он
положил на край кровати, и, отломив от него кусок, сунул  в  рот  девочке.
Вильма открыла глаза, улыбнулась и перестала выкрикивать "дон-дон".
   Свободной рукой Мартин вытянул из-под кровати картонку, битком  набитую
игрушками Вильмы. На крышке большими буквами цвета ржавчины было написано:
"Мыло Санлайт". В картонке лежали  пустые  коробки,  кубики,  искалеченные
заводные автомобили.
   Вильма соскользнула с его колен и  с  серьезным  видом  стала  одну  за
другой вынимать игрушки из картонки.  Она  передавала  игрушки  Мартину  и
называла их единственным словом, обозначавшим  у  нее  все  неодушевленные
предметы: "Сахар". Но на этот раз она произносила его тихо, наморщив лобик
и посматривая на Генриха, который все еще что-то высчитывал.
   Мартину хотелось, чтобы фрау Борусяк снова запела; искоса глядел он  на
Генриха, по-прежнему важно восседавшего за столом, и ему вдруг стало  жаль
его.
   - Что, опять смету составляешь? - спросил он.
   - Эх, знал бы ты, как мне это надоело, - тотчас же отозвался Генрих,  и
лицо его расплылось  в  довольной  улыбке,  -  тошнит  прямо!  Попробуй-ка
сэкономить двадцать марок в месяц. А приходится -  маме  надо  новые  зубы
вставить.
   - Да, новые зубы стоят дорого.
   - Дорого! - рассмеялся Генрих. - Дорого - это, брат, не то  слово!  Где
взять такую кучу денег? Но знаешь, что я обнаружил?
   - Что?
   - А вот что: уже два года дядя Лео недодает  нам  денег.  Смотри:  обед
обходится нам не в тридцать пфеннигов, как мы тогда прикинули, а в  добрые
сорок. А завтрак? Нет, ты  подумай,  какое  свинство  -  наша  норма  была
двадцать граммов маргарина,  а  он  жрет  каждый  день  не  меньше  сорока
граммов, да еще с собой бутерброды берет. Джем я уж  и  вовсе  не  считаю.
Теперь яйцо - на яйцо он дает двадцать пфеннигов в день. Но скажи-ка,  где
ты найдешь яйцо по двадцать пфеннигов за штуку? Где?
   Генрих даже охрип от возмущения.
   - Не знаю, - согласился Мартин, -  не  знаю,  где  это  они  стоят  так
дешево.
   - Вот и я не знаю, а то бы сам сломя голову туда побежал. Глядишь, и мы
бы когда-нибудь яичницу съели.
   Вильму, судя по всему, яйца  совершенно  не  волновали.  Она  перестала
раскладывать свои игрушки и сказала, сморщив личико: "Лео, Лео", - и потом
вдруг: "Яйцо", - и тут же просияла: ее лексикон обогатился новым словом.
   - Да и вообще, с какой стати мы обязаны каждое утро подавать ему яйцо?
   - Всем отцам и всем  дядям  подают  яйцо  к  завтраку,  -  нерешительно
возразил Мартин и сейчас же поправился, - почти всем.
   Он сам не был уверен  в  этом.  До  сих  пор  он  не  представлял  себе
чьего-нибудь отца или дядю, которому не подавали бы на  завтрак  яйцо.  Но
тут ему вдруг пришло в голову, что дядя Берендта не ест яиц по утрам.
   - Ну, а я считаю, что это вовсе не обязательно, - сказал Генрих.
   Он схватил карандаш и провел толстую  косую  черту  на  бумаге,  словно
вычеркивал утреннее яйцо из домашнего завтрака Лео.
   Побледнев от ярости, он продолжал:
   - Вот и подсчитай теперь, на сколько  он  нас  надул!  На  маргарин  он
недодает по семь пфеннигов в день, если не больше - ведь он иногда  делает
себе бутерброды и вечером. На обед - по десять пфеннигов, да джем он  жрет
совсем бесплатно - это еще  пфенниг.  Теперь  за  яйцо  с  него  ежедневно
причитается на три пфеннига больше. Всего, стало быть, двадцать пфеннигов.
Умножим это на тысячу, - он живет у  нас  почти  три  года,  -  получается
двести марок! Понял? Дальше: за хлеб мы с него вовсе не  берем.  Последние
два года мы получаем его бесплатно. Но посуди сам: если нам хлеб достается
задаром, то значит ли это, что и он не должен за него платить?
   - Нет, не значит, - сказал Мартин,  совершенно  подавленный.  Бутерброд
сразу показался ему вовсе не таким вкусным.
   - То-то! Выходит, что с этого обжоры причитается еще сорок пфеннигов  в
день за хлеб, да пять пфеннигов за электричество -  за  него  он  тоже  не
платит. Пять пфеннигов умножить на тысячу будет пятьдесят марок плюс  хлеб
за два года - сорок пфеннигов на семьсот тридцать - это будет  еще  триста
марок! Ты подумал об этом?
   - Нет, - признался Мартин.
   Генрих замолчал и снова уткнулся в свой листок.
   - Яйцо, - пролепетала Вильма, - Лео, яйцо.
   Она обнаружила в хрестоматии каких-то угрюмых мужчин. Это были  шахтеры
в забое, люди с сумрачными и сосредоточенными лицами.
   - Лео, Лео, Лео, - яйцо, яйцо, яйцо.
   - Ты не кончил еще? - спросил Мартин.
   - Нет, - ответил Генрих, - матери  нужно  вставить  зубы,  и  я  должен
высчитать, сколько мы сможем экономить  в  месяц.  Но  Лео  надул  нас  на
пятьсот марок - это уже половина  той  суммы,  которую  придется  уплатить
дантисту.
   Мартину очень хотелось, чтобы снова запела фрау Борусяк  или  зазвонили
бы колокола. Он закрыл глаза, стал думать о фильме, который видел сегодня,
и вспомнил сон, приснившийся ему, когда он задремал в кино: Лео с жерновом
на шее опускается на дно океана. Ему почудилось, что он во  сне  слышал  и
лепет Вильмы: "Лео, сахар, папа, яйцо, Лео". И когда запела  фрау  Борусяк
"У тропинки лесной незабудки цвели" и он снова почувствовал, как голос  ее
проникает ему в душу, он открыл глаза и спросил:
   - Почему наши мамы не выходят снова замуж?
   Генриху  этот  вопрос  показался  настолько  серьезным,  что  он   даже
оторвался от своих подсчетов.  Он  отбросил  карандаш,  всем  своим  видом
подчеркивая, что после такой работы человек может позволить себе  недолгий
отдых. Опершись локтями на стол, он сказал:
   - Ты не знаешь почему?
   - Нет.
   - Из-за пенсии, чудак! Ведь  если  мама  выйдет  замуж,  ей  перестанут
выплачивать пенсию.
   - Значит, фрау Борусяк не получает пенсии?
   - Нет. Но ведь ее муж и без того хорошо зарабатывает.
   - Ну, а все-таки?  -  Мартин  подумал  немного  и  рассеянно  улыбнулся
Вильме, которая в этот момент наткнулась в хрестоматии на  Святого  Иосифа
и, сияя, нарекла его "папой". - Ну, а все-таки  она  бы  получала  пенсию,
если бы не вышла замуж за господина Борусяка и фамилия  ее  оставалась  бы
Горн?
   - Конечно, получала бы. Но она так ни  за  что  не  сделает.  Ведь  это
безнравственно, а она - набожная.
   - А твоя мать набожная?
   - Нет. А твоя?
   - Не знаю. Иногда, пожалуй.
   - А дядя Альберт?
   - Он-то набожный.
   Генрих  еще  крепче  облокотился  на  стол  и  положил  подбородок   на
скрещенные, сжатые в кулаки руки.
   - Да, - протянул он, - у твоей мамы это не из-за пенсии. Деньги тут  ни
при чем.
   - Ты так думаешь?
   - Да.
   - Слушай, как, по-твоему... - Мартин замялся было, но потом, собравшись
с силами, выпалил: - Как  ты  думаешь,  моя  мать  тоже  сожительствует  с
мужчинами?
   Генрих покраснел, не зная, что ответить. Когда  Лео  говорил  о  матери
Мартина, он то и дело употреблял  то  самое  слово.  Но  Генрих  не  хотел
говорить об этом. Ведь Мартину будет тяжелей, чем ему, если он узнает, что
и его мать сожительствует с мужчинами.
   - Нет, - сказал он, - навряд ли.
   Он знал, что говорит неправду, ибо был уверен  в  противном,  и  потому
торопливо добавил:
   - Ведь, кроме пенсии, есть еще и подоходный налог. Все они  говорят  об
этом - и кондуктор, который заходит к Лео вместе с фрау Гундаг, и  другие.
Но я тебе еще кое-что скажу.
   - Что?
   - Женщины не так боятся лишиться пенсии, как мужчины. Женщины  говорят:
"Ничего, перебьемся как-нибудь, живут ведь люди без пенсии". А вот мужчины
и слышать об этом не хотят. Лео  из  себя  выходит,  когда  мама  начинает
говорить с ним о замужестве.
   - А моя мама сама злится, когда дядя Альберт говорит ей о замужестве.
   - Вот как?
   Генрих насторожился. Эти слова задели его за живое. Нет, он  не  хотел,
чтобы дядя Альберт женился на матери Мартина.
   - Вот как, - повторил он, - ты это точно знаешь?
   - Сам слышал. Моя мать не хочет больше выходить замуж.
   - Смешно, - сказал Генрих, - очень даже смешно. Все женщины, которых  я
знаю, только об этом и думают.
   - И твоя мама тоже?
   - А то как же! Она иногда говорит, что ей себя жалко.  Да  ведь  это  и
безнравственно - так жить.
   Мартин нехотя кивнул -  это  действительно  было  _безнравственно_.  На
мгновение ему даже захотелось, чтобы и его мать была  "безнравственная"  и
чтобы все это знали. Тогда по крайней мере хотя в этом отношении он был бы
ровней Генриху... и, чтобы утешить друга, он сказал:
   - Может, и моя мама безнравственная? Как ты думаешь?
   Генрих знал, что это на самом деле так, но подтверждать этого не  стал.
Слова Лео казались  ему  слишком  уж  ненадежным  источником.  Поэтому  он
ответил неопределенно:
   - Может быть, только не верится что-то.
   - Плохо, когда мы вот так не  знаем  чего-нибудь  наверняка,  -  сказал
Мартин. - Бабушка, например, часто говорит маме, когда она поздно приходит
домой: "Где ты это все шляешься?" Это тоже безнравственно?
   - Нет, - сказал Генрих.
   Он был очень обрадован, что на  этот  раз  может  с  уверенностью  дать
отрицательный ответ.
   - Фрау Борусяк своей дочке то же самое говорит,  когда  та  приходит  с
гулянья, из кино или  со  спортивной  площадки.  Нет,  шляться  -  это  не
безнравственно.
   - Но почему-то кажется, что это  так.  Мама  с  бабушкой  всегда  долго
шушукаются после этого.
   - Пожалуй. Может быть, это иногда и безнравственно.
   Мартин снова взял Вильму к себе на колени. Она засунула пальчик в рот и
прижалась к его груди.
   - Сожительствует ли моя мать с другими мужчинами или нет?  В  этом  все
дело! Если она сожительствует, то, значит, она безнравственная и  нарушает
шестую заповедь. Ведь она не замужем.
   Генрих уклонился от прямого ответа.
   - Да, -  сказал  он,  -  если  мужчина  и  женщина  сожительствуют,  не
поженившись, то это грешно, безнравственно.
   После этих слов Генрих почувствовал себя легче. Полынья стала шире,  но
вода подо льдом оказалась не столь уж глубокой. А  все-таки  странно,  что
мать Мартина не хочет выходить замуж. Это противоречило всему тому, что он
видел и знал: фрау Гундаг хотела выйти замуж за друга Лео,  кондуктора;  и
мать иногда робко говорила Лео, что пора  им  уже  стать  мужем  и  женой.
Генрих знал, что мать Берендта часто  плачет,  потому  что  дядя,  который
живет у них, до сих пор не женится на ней. А хозяйка молочной лавки родила
ребенка, а мужа у нее нет. Генрих слышал, как Лео  сказал  однажды:  "Нет,
Гуго на эту удочку не поймаешь! Ни за что он на ней не женится".
   У берега лед тонок, но вода здесь не очень глубокая - бояться  особенно
нечего.
   Люди живут безнравственно и тут и там - и в глубине и  на  поверхности.
Три мира знал Генрих Брилах. Первый мир - это школа: все, чему учили  там,
все, что говорил священник на уроке. И все это противоречило тому, что  он
видел в мире Лео, в мире, в котором он жил. Третий мир - мир Мартина - был
совсем непохож на первые два. Это был мир холодильников, мир, где  женщины
не стремятся выйти замуж, а _деньги_ не играют никакой роли. Три мира знал
Генрих, но жить он хотел только в одном - в своем. И поэтому он решительно
сказал, глядя на Мартина, который укачивал засыпавшую Вильму:
   - Знаешь, а слово, которое мама сказала кондитеру, вовсе  не  такое  уж
страшное.
   На самом деле он считал его _очень страшным_, но ему  вдруг  захотелось
раз и навсегда покончить со всеми недомолвками.
   - Ты же, наверное, читал его не раз, внизу, на стене у лестницы.
   Да, Мартин читал это слово и находил, что, когда видишь его написанным,
оно еще отвратительней, чем тогда, когда  его  произносят.  Но  он  просто
старался не замечать его,  как  не  замечал  мясников,  тащивших  в  лавку
окровавленные телячьи туши, как не замечал _кровь  в  моче_,  которую  ему
совали прямо под нос. Точно так же он  не  стал  смотреть  на  Гребхаке  и
Вольтерса, случайно наткнувшись на  них  в  кустах...  Густо  покрасневшие
лица, расстегнутые штаны, горьковатый запах свежей зелени.
   Он не откликнулся на слова Генриха и лишь крепче прижал к себе уснувшую
Вильму. Ребенок согрелся во сне и отяжелел.
   - Вот видишь, - сказал Генрих, - у нас такие слова пишут на  стенах,  у
нас их говорят, а у вас - нет. Тут уж ничего не поделаешь.
   Но лед выдержал и на этот раз, хотя он сказал неправду. Он  считал  это
слово _очень плохим_, а сказал, что не видит в нем ничего  страшного.  Ему
вспомнился Святой Иосиф на картинке. Добрый кроткий человек с белым лицом:
"Да будет он вам  примером".  Добрый  человек  с  белым  лицом,  ты  видел
когда-нибудь дядю Лео? И где мне найти тебя?  Святой  Иосиф  стоит  где-то
там, глубоко подо льдом. Он неподвижен и лишь иногда оживает на  мгновение
и безуспешно пытается выплыть наверх. Но толщу льда  ему  не  пробить!  Да
если и прорубить лед, его все равно не вытащишь. Он растает, наверное, или
вновь уйдет в глубину, навсегда останется там, на дне,  и  только  изредка
беспомощно помашет рукой, он бессилен против Лео. И у святого Генриха, его
ангела-хранителя, такое же смиренное лицо, но только  построже.  В  соборе
стоит его каменная статуя. Настоятель подарил ему как-то  фотографию  этой
статуи. "Бери с него пример!"
   - Знаешь, кто пишет  на  стене  это  слово?  -  твердо  проговорил  он,
повернувшись к Мартину. - Лео! Теперь я убедился в этом.
   Кирпично-красная рожа, пахнущая одеколоном. Он поет  какие-то  странные
песни на м