стеклом  и
гардиной; она голодна, но ее мутит при одной мысли  о  том,  что  придется
идти на кухню. Там стоит немытая посуда - грязные тарелки, чашки, кастрюля
с засохшей коркой на дне; на блюдцах в лужицах кофе плавают окурки  -  все
говорит о том, что обедали наспех, кое-как. Альберт  не  возвращался.  Дом
затих, словно вымер, даже матери и той не слышно.
   Проезжая Битенхан, Нелла  надеялась  увидеть  из  окна  автобуса  серый
"мерседес" у  дверей  знакомого  дома.  Но  машины  там  не  было.  Билль,
вооружившись молотком и зажав в зубах гвозди, чинил самодельные футбольные
ворота на лужайке, белье с веревки уже сняли. Из "живописной долины Брера"
дул свежий ветерок. У порога стояли зеленые ящики с пивными  бутылками,  а
мать Альберта расплачивалась с мальчишкой из мясной лавки.  Улыбаясь,  она
взяла у него из  рук  сочный  красный  окорок,  и  по  сияющей  физиономии
подростка можно было догадаться, что ему хорошо дали на чай.
   Но и дальше по пути Нелла нигде не заметила машины Альберта.  Потом  за
окном автобуса потянулись городские окраины, и  еще  раз  бодро  протрубил
механический почтовый рожок...
   ...Снова  эхо  минувшего  забормотало  где-то  совсем  рядом:  ...юрер,
...арод,  ...одина.  Обезглавленная  ложь  обрушивалась  на   нее   словно
проклятье. Казалось, с тех пор прошла уже  тысяча  лет.  Целые  поколения,
поклонявшиеся этим идолам, давно истлели в земле. Три  слова,  всего  лишь
три  исковерканных  слова,  но  в  жертву  им  принесены  миллионы  людей,
сожженных, растоптанных, расстрелянных, удушенных в газовых камерах...
   Вилла Надольте выплюнула в опустевшую аллею новую порцию  спаржи.  Пять
одинаковых стебельков,  белых  и  тонких,  -  это  замыкающие  праздничное
шествие запасные игроки. Обогнув церковь, они  как  по  команде  повернули
налево, пересекли улицу и исчезли в воротах парка.
   Хорошо заехать иногда в гости к патеру Виллиброрду, вновь услышать  его
приятный, все  разъясняющий,  успокаивающий,  убаюкивающий  голос,  голос,
навевающий старые сны. Шурбигель  -  и  тот  иногда  успокаивает.  Он  как
услужливый парикмахер поставит  теплый  компресс,  сделает  успокоительный
массаж, одним словом, осчастливит. Приятно,  не  правда  ли?  Что  же,  во
всяком случае приятней, чем слушать заунывное пение монахинь в  монастыре.
Они поют, не сводя глаз с распятья. Хорошо им молиться: Альберт уладит все
суетные мирские дела - проверит отчетность,  составит  счета.  Благодарные
монахини угощают его кофе с монастырским  тортом,  присылают  трогательные
подарки к праздникам; цветы из монастырского сада, крашеные яйца на пасху,
анисовые коржики к рождеству. А  сами  все  молятся,  молятся.  В  часовне
полумрак, духота, на голубых занавесках черная тень оконной решетки.
   Нет, ей решительно  не  удается  убедить  себя  в  том,  что  беседа  с
Виллибрордом приятна. Страшно представить себе, что придется  когда-нибудь
снова слушать Шурбигеля. Рассеялся уютный полумрак дамского  салона,  и  в
резком свете юпитеров появилась  физиономия  Гезелера.  Они  все  на  один
покрой - эти молодчики "не без способностей", словно пиджаки  из  магазина
готового платья: износился один - не беда, всегда можно купить другой. Вот
они какие - убийцы! В них нет ничего ужасного, такие не приснятся в ночном
кошмаре, и для хорошего фильма они тоже не годятся. Место их - в  скверных
рекламных фильмах, снятых при неумелом  "лобовом"  освещении.  Так  они  и
кочуют из одной кинорекламы в другую, эти жеребчики за рулем.
   И снова она услышала эхо. Стены  часовни  не  пропустили  лживых  слов,
отсекли у них начальные буквы и, обезглавив, выбросили прочь.
   В опустевшей аллее появился белокурый мальчонка  на  самокате.  Красный
самокат мелькал между деревьями. Запасы спаржи, видимо, пришли к концу.
   В дверь постучали, и Нелла, вздрогнув, машинально сказала:
   - Войдите!
   Увидев лицо Брезгота, она сразу поняла, что сейчас произойдет. Смертная
тоска наложила печать на это лицо, как некогда на  лицо  Шербрудера.  Оно,
как зеркало, отражало ее всесильную улыбку.
   - Да, да, войдите, - повторила она.
   - Брезгот, - представился вошедший, - я ждал Альберта в саду.
   Нелла вспомнила, что где-то, уже встречала его.
   - Мы, кажется, знакомы? - сказала она.
   - Да. Помните загородную прогулку летом?
   Он подошел к ней.
   - Ах да, верно, - сказала она.
   Он подошел к ней почти вплотную. Смертная тоска на его лице  проступила
еще более явственно. Ее улыбка убила его наповал.
   - Одно ваше слово, и я прикончу Гезелера!
   - В самом деле?
   - Убью на месте!
   - Убивать Гезелера, - сказала она, - право, не стоит.
   Почему эти  отчаянные  люди  так  плохо  бреются?  Его  колючая  щетина
оцарапала ей шею. Ей не хотелось  разочаровывать  его,  но  она  не  могла
сдержать слез.  Он  прижал  ее  к  себе,  стал  целовать.  Они  все  ближе
подвигались к кровати, и Нелла, пытаясь удержаться за  что-нибудь,  задела
кнопку вентилятора. Мягко зашлепали резиновые лопасти, заглушив  странные,
глухие всхлипывания Брезгота. У нее  мелькнула  мысль:  "Как  мальчишка  с
девчонкой в заброшенном гараже, пытающиеся избавиться от страха и смертной
тоски, но никогда не называющие это любовью".
   - Оставьте меня, прошу вас! - сказала она.
   - Мы еще встретимся? - спросил он рыдающим голосом.
   - Хорошо, хорошо, но только потом, а сейчас уходите.
   Она закрыла глаза, услышала шум удаляющихся шагов  и  ощупью  выключила
вентилятор. Но тишина была невыносима, и она  снова  включила  его.  Запах
Брезгота словно прилип к щеке: солоноватый запах пота, смешанного с винным
и табачным перегаром.
   И бракованную  продукцию  фабрик  стандартных  солдатских  вдов  можно,
оказывается, пустить в дело; ей, например, суждено  избавить  от  смертной
тоски отчаявшегося небритого бродягу.
   К дому подъехала машина. Она услышала голос Мартина, и никогда  еще  он
не казался ей таким громким и чужим. Она слышала, как Мартин со  всех  ног
побежал в  комнату  Альберта.  Донесся  смех  Больды,  голоса  Брезгота  и
Альберта, и, наконец, она ясно услышала, как Брезгот  сказал:  "Нелла,  то
есть фрау Бах, уже дома". Она не сомневалась, что  и  без  этих  слов,  по
выражению его лица, Альберт это сразу понял.
   Потом они стали пробовать мячи для пинг-понга.
   Она слышала за стеной цоканье целлулоидных мячиков, ударявшихся об пол.
   - А рубашки-то забыли, - закричал Мартин, - и учебники!
   - Не волнуйся, - сказал Альберт, - я тебе все привезу.
   Снова зацокали, ударяясь о пол, мячики, потом в дверь робко постучали и
сразу раздался сердитый голос Альберта:
   - Не ходи туда, я же тебе  сказал.  Дай  матери  отдохнуть.  Она  потом
приедет к нам.
   - Правда, приедет?
   - Да. Я же сказал тебе?!
   Нелла услышала,  как  перекатываются  в  коробке  целлулоидные  мячики,
стукаясь друг о друга. Звук этот слабел, удалялся, но и  из  сада  он  еще
долетал к ней. Потом Брезгот сказал Альберту:
   - Значит, ты решил ничего не предпринимать!
   - Нет, ничего, - ответил Альберт.
   Заработал мотор, шум его удалялся,  и  воцарилась  тишина.  Нелла  была
благодарна Альберту за то, что он ушел, не зайдя к ней, и не пустил  в  ее
комнату Мартина. На кухне загремели тарелки:  Больда  принялась  за  мытье
посуды и тихо, но ужасно фальшивя, пела:  "От  гибели  спас  он  весь  род
людской".
   Плеск воды, громыхание посуды заглушали голос Больды, но  вскоре  Нелла
снова услышала ее пение.
   "На него единого уповаем".
   Заскрипели дверцы шкафа, щелкнул замок  на  кухне,  и  Больда,  шаркая,
медленно поднялась к себе наверх.
   И только теперь в полной тишине Нелла услышала шаги матери. Она  ходила
по комнате взад и вперед, как узник в  камере.  А  вентилятор  по-прежнему
тихо жужжал; Нелла совсем про него забыла. Она выключила его, но тут же ей
показалось, что тишина душит ее, выжимает слезы из глаз. Нелла зарыдала.



20

   Свидание в летнем кафе не состоялось: переезжать решили сегодня же.
   В  транспортной  конторе  заказали  большой  грузовик  и,  как   вскоре
выяснилось, совершенно  напрасно.  Пожитки  фрау  Брилах,  переезжавшей  к
кондитеру, не заняли и пятой части кузова. Под чехлами и  цветной  бумагой
ее мебель в комнате имела "вполне приличный вид". Но на лестнице ничто  не
могло укрыться от всевидящего ока соседей,  которые,  покачивая  головами,
наблюдали за погрузкой. Переезд явился для них полной неожиданностью.
   Рабочие  вынесли  ящик  из-под  маргарина,  набитый  игрушками,   потом
последовала кровать Генриха. Это, собственно говоря, была обычная дверь  с
приколоченными к ней деревянными брусками. Сходство с кроватью придавал ей
лишь матрац из морской травы да  остатки  старой  занавески,  прибитые  по
краям. На  машину  погрузили  два  стула  и  старый  стол...  Сколько  раз
облокачивались на него Герт, Карл, Лео! Платяной  шкаф  заменяла  доска  с
крючками, зажатая между стеной и буфетом и  завешанная  клеенкой.  Клеенка
спасала одежду  от  пыли  и  водяных  брызг.  Более  или  менее  пристойно
выглядели только две вещи: сервант, выкрашенный под красное дерево  -  его
купили два года назад, - и  кроватка  Вильмы,  которую  подарила  им  фрау
Борусяк: она больше не ждала детей. Приемник остался наверху у Лео - дверь
у него была заперта на замок.
   Восемь лет прожили они в этой  комнате,  много  раз  ремонтировали  ее,
белили потолок и стены.  Но  теперь,  когда  она  опустела,  ее  убожество
бросалось в глаза. Генрих ужаснулся: их вещи, такие привычные  в  комнате,
на  своих  местах,  превратились  на  улице  в  кучу  рухляди,  которую  и
перевозить-то не стоило. Кондитер стоял тут же и покрикивал на рабочих. Те
с трудом удерживались от  насмешливых  замечаний  по  поводу  всего  этого
хлама.
   - Осторожней! Тут стекло! - воскликнул кондитер, увидев,  как  один  из
рабочих небрежно подхватил картонку с посудой.
   На лице кондитера отражалась мучительная внутренняя  борьба.  Казалось,
он сомневался, не слишком ли высокую цену  приходится  ему  платить.  Двое
детей как снег на голову, и вся эта рухлядь у дверей его дома -  стыда  не
оберешься.
   Генриху велели успокоить Вильму, которая кричала, не  закрывая  рта,  с
тех пор как незнакомый человек потащил куда-то ящик с ее игрушками.  Левой
рукой Генрих держал за руку Вильму, в правой у него был ранец,  в  который
наряду с учебниками, молитвенником и тетрадями он уместил  и  прочее  свое
"имущество": отцовскую брошюрку  "Что  должен  помнить  автослесарь  перед
сдачей экзамена на подмастерье", фотографию  отца  и  несколько  комиксов:
"Призрак", "Тарзан", "Тиль  Уленшпигель"  и  "Блонди".  Там  же  лежала  и
фотография женщины, весившей когда-то семь пудов. Толстая женщина у  виллы
"Элизабет", названной так в ее честь; грот из вулканического туфа, в  окне
- мужчина с трубкой во рту и вдалеке на заднем плане - виноградники.
   Бедность выступала все более явственно, по мере  того  как  передвигали
мебель и укладывали  вещи.  Но  не  только  это  пугало  Генриха.  Комната
опустела с поразительной быстротой; это было не менее страшно. Не прошло и
сорока минут, как все было кончено. На голых стенах выделялись лишь места,
где обои не выцвели и  хорошо  сохранились;  темно-желтые  прямоугольники,
окаймленные  серым  слоем  пыли,  остались  на  стене,  там,  где   висели
фотографии отца и репродукция "Тайной вечери", и напротив - там, где стоял
буфет и была прибита доска с крючками. Мать вымела мусор из углов: осколки
стекла, свалявшуюся в хлопья пыль,  обрывки  бумаги,  какое-то  загадочное
черное вещество, заполнявшее все щели в  полу.  Кондитер  опасливо  провел
пальцем по обоям, словно прикидывая, сколько времени  не  смахивали  пыль,
окаймлявшую темно-желтые прямоугольники на стене. Мать вдруг всхлипнула  и
швырнула на пол совок. Пытаясь успокоить ее, кондитер слегка обнял  ее  за
плечи, осторожно погладил по голове. Но он нерешительно, словно с  трудом,
двигал руками, и выглядело это все  не  очень  убедительно.  Мать  подняла
совок и снова взялась за веник. Вильма кричала не переставая,  то  и  дело
порываясь выбежать из комнаты на поиски пропавших игрушек.
   - Отведи ее вниз бога ради, - сказал кондитер, - и коляску возьми.
   Беспокойное, неуверенное выражение не сходило  с  его  лица.  Казалось,
внезапность переселения, в которой он сам  был  повинен,  теперь  испугала
его. В полпятого она позволила  ему  поцеловать  ей  руку  у  локтя,  а  в
полседьмого - уже переезжала к нему.
   Пора было трогаться, погрузка окончилась: вещи не заняли и пятой  части
кузова. Рабочие сидели внизу на подножке грузовика, поглядывали  наверх  и
то и дело свистели, поторапливая хозяев.
   Генрих смутно помнил, что  давно  когда-то  им  довелось  переезжать  с
квартиры на квартиру. Промелькнули  обрывки  воспоминаний:  холод,  дождь,
детская коляска, заляпанные грязью транспортеры и  грузовики,  мать  режет
буханку хлеба, которую кто-то словно случайно сбросил  им  с  проезжавшего
мимо грузовика. Наиболее отчетливо он помнил зеленую армейскую баклажку  -
Герт забыл ее потом на какой-то  стройке.  Вспомнилось,  как  испугал  его
тогда американский хлеб: он был белый, как бумага.
   Восемь лет они прожили в этой комнате - целую вечность.
   Генрих мог с закрытыми глазами сразу найти все коварные трещины и  щели
в паркете, где тереть пол  приходилось  медленно  и  осторожно,  чтобы  не
порвать суконку. Пол он натирал мастикой, - так требовал Лео. Генрих  знал
на память, в каких местах плитки паркета  сидели  непрочно:  мастика  там,
сколько ее ни мажь, все равно уходила в щели. Зато  в  других  местах  она
прилипала к полу, и ее нужно было наносить тонким слоем.
   Он уставился на темно-желтое пятно на стене:  здесь  висела  фотография
отца.
   - Ну иди же, чего стоишь? - закричал кондитер.
   Генрих вышел в прихожую, но тотчас же вернулся  и,  подойдя  к  матери,
сказал:
   - Не забудь, пожалуйста, приемник - он наверху у Лео. У  него  еще  наш
кувшин, чашка и консервный нож.
   - Нет, нет, не беспокойся, - сказала мать, но по голосу  ее  он  понял,
что приемник, кувшин и консервный  нож  потеряны  навсегда,  как  и  мамин
халат, тоже висевший в комнате Лео. Генриху очень нравился  этот  халат  -
сказочные розовые цветы на черном фоне.
   На лестнице стояла плачущая фрау  Борусяк.  Она  бросилась  к  Генриху,
расцеловала его, потом прижала к себе Вильму.
   - Славный ты мой мальчик, - всхлипывая, сказала она, - пусть хоть  тебе
будет там хорошо.
   Столяр, стоявший рядом, проворчал, покачивая головой:
   - Что здесь, что там - один грех!
   Из-за двери донесся голос матери:
   - Ты этого хотел, слышишь! Ты, ты, а не я! - кричала она.
   Кондитер глухо пробормотал что-то в ответ,  и  хоть  слов  нельзя  было
разобрать, но прозвучали они не очень убедительно.
   Все чаще и  пронзительней  свистели  ожидавшие  внизу  рабочие.  Генрих
подошел к окну в прихожей и выглянул  на  улицу.  Сверху  кузов  грузовика
походил на распоротое брюхо какого-то чудовища,  проглотившего  по  ошибке
лавку старьевщика. Грязные лохмотья, колченогие стулья, сваленная  в  кучу
рухлядь и на самом верху его "кровать". Грузчики перевернули ее,  и  серая
дверь тут же раскрыла тайну своего происхождения. Сверху ясно  была  видна
украшавшая ее надпись: "Комната  547.  Финансовый  отдел".  Герт  приволок
однажды вечером эту дверь и четыре бруска - распиленные потолочные  балки.
Нашелся у него и молоток с гвоздями. В пять минут кровать была готова.
   - Ты погляди, какая роскошь! - сказал  тогда  Герт.  -  Теперь  ложись,
отдыхай.
   Генрих лег, и кровать показалась ему действительно роскошной. И до  сих
пор, еще полчаса назад, он был уверен в этом.
   Рабочие сидели на подножке грузовика,  курили  и,  посматривая  наверх,
насвистывали.
   "Что здесь, что там  -  один  грех",  -  сказал  столяр.  Генрих  снова
вспомнил слово, что мать сказала кондитеру две недели тому  назад.  То  же
самое слово Лео писал на стене. Генрих  горько  усмехнулся,  подумав,  что
"сожительство" и это слово означают, собственно, одно и то же. Мать  вышла
из комнаты, держа в руках совок, и Генрих увидел, что  лицо  ее  покрылось
круглыми багровыми пятнами. Такие пятна он уже не раз  видел  на  лицах  у
других женщин, но у матери их никогда не бывало. Ее черные, всегда  гладко
зачесанные волосы растрепались и длинными прядями падали на лоб. Потом  из
комнаты вышел кондитер и встал рядом со столяром. От его  недавнего  гнева
не осталось  и  следа,  и  лицо  его  вновь  приняло  обычное  добродушное
выражение.
   Генрих всегда побаивался добродушных людей. В школе среди учителей тоже
попадались такие покладистые; но с ними лучше не связываться.  День  -  он
добрый, два добрый, неделю, зато потом как расшумится! А под конец  и  сам
не знает, что ему делать: то ли рукой махнуть, то  ли  снова  разозлиться,
словно актеру, позабывшему свою роль.
   - Сказано тебе, иди вниз! - раскричался вдруг кондитер  на  Генриха.  -
Черт бы тебя побрал, сорванец проклятый! Возьми коляску и убирайся!
   - Не смей орать  на  ребенка!  -  в  свою  очередь  закричала  мать  и,
разрыдавшись, спрятала голову на груди у фрау Борусяк.
   Столяр отвел кондитера в сторону, а мама сказала сквозь слезы:
   - Иди, Генрих, иди, детка!
   Но ему страшно было одному  спускаться  по  лестнице.  Внизу  у  дверей
стояли соседи.  Они  обменивались  насмешливыми  замечаниями,  разглядывая
убогую мебель, а кто-то из Брезгенов сказал: "По  барину  и  говядина!"  И
слова эти поползли от двери к двери -  от  Брезгенов  к  хозяйке  молочной
лавки, а от нее к старому пенсионеру, бывшему рассыльному из сберкассы. Он
произнес их как приговор. В те времена, когда Генрих покупал ему  продукты
на черном рынке, старик всегда ласково разговаривал с ним.  Но  теперь  он
давно уже перестал здороваться с мамой, совсем как Карл. Хозяйка  молочной
лавки сама _безнравственная_, а  Брезгены,  по  словам  столяра,  _грязные
свиньи_. Кому же еще знать об этом, если не столяру, - он ведь домохозяин.
   Эх, если бы был жив отец. Он не дал бы его в  обиду,  взял  бы  его  за
руку, и они вместе вышли  бы  на  улицу,  даже  не  посмотрев  на  хозяйку
молочной лавки, на старого рассыльного и  на  "свиней".  Генрих  так  ясно
представил себе отца, словно хорошо помнил  его.  Он  с  трудом  удерживал
душившие его слезы.
   - Да, да, - услышал он голос пенсионера,  -  "по  барину  и  говядина":
правильно люди говорят. Как было раньше, так оно и осталось!
   Как он ненавидел их всех! Генрих презрительно улыбнулся, но  слезы  все
же оказались сильней его ненависти. Он застыл у окна, - нет, ни за что  не
пройдет он мимо них со слезами на глазах!  Ему  казалось,  что  рухлядь  в
кузове съеживается, становится все грязней и гаже.  Ярко  светило  солнце,
вокруг грузовика собралась толпа зевак,  а  Генрих  все  стоял  у  окна  и
смотрел вниз на ящики с тряпьем, на серую дверь с надписью: "Комната  547.
Финансовый отдел".
   Слава богу, хоть Вильма замолчала. Но рабочие внизу свистели и  плевали
на мостовую, стараясь попасть в брошенный окурок.
   Генриху показалось, что он _проклят_ на веки  веков  и  обречен  стоять
здесь у окна, среди плачущих женщин. За спиной его -  трусливый  кондитер,
внизу  -  омерзительная  серая  требуха  нищеты,  вывалившаяся   в   кузов
грузовика. И, как ни трудно было ему, он все же сдержал слезы. Ждать  было
нечего, время остановилось, _он проклят, обречен_ - и  нет  ему  спасения.
Внизу бормотали грязные  свиньи,  за  его  спиной  столяр  что-то  говорил
кондитеру, и по голосу  старика  можно  было  догадаться,  что  он  качает
головой. И вдруг Генрих ясно услышал слово: _безнравственно_.
   Наконец-то лед под ним подломился! Ну и пусть, так даже лучше!
   Он вздрогнул, услышав знакомый сигнал машины Альберта.  Взглянув  вниз,
он не поверил своим глазам: во двор въехал  старенький  серый  "мерседес".
Генрих  смотрел  на  него