мягкий, очень жирный. Ожившая картинка  из  журнала  "Культура  быта":  на
квартире у писателя спокойный зеленый  свет,  во  всем  ощущение  счастья,
кто-то звонит - голос  Альберта,  он  спрашивает:  "Ты  читал  новую  вещь
Хемингуэя?" - "Нет, нет, статья уже заказана". Смех. Рай счастлив так, как
он бывал счастлив только до 1933 года. До мельчайших деталей вставала  эта
картина в ее воображении -  она  видела  Рая,  свои  туалеты,  картины  на
стенах, видела себя склонившейся  над  большими,  со  вкусом  подобранными
вазами, она чистит апельсин, она накладывает горкой орехи, она придумывает
напитки, которыми будет угощать в летнюю жару: замечательно красивые соки,
красные, зеленые, голубые,  в  бокалах  плавают  льдинки,  и  переливаются
жемчужинки углекислоты; Рай брызгает в лицо разгоряченным  прибежавшим  из
сада детям газированную воду, и голос Альберта в телефонной трубке: "Я вам
говорю, что молодой Бозульке - это талант". Фильм, отснятый до  конца,  но
так и не увидевший экрана. Никчемная бездарь оборвала ленту.
   - _Кто останется праведен?_ - спросил  мальчик  за  стеной,  а  Альберт
постучал кулаком в стену и крикнул:
   - Тебя к телефону, Нелла.
   Она откликнулась:
   - Спасибо, иду, - и медленно пошла к телефону.
   Альберт тоже участвовал в ее мечтаниях: он незаменимый друг,  для  него
она с особой тщательностью сбивает самые изысканные коктейли. Он  остается
у них, когда другие гости уже давно разошлись. Но теперь, увидев,  как  он
сидит на кровати с недоеденным бутербродом в руке, она испугалась: Альберт
постарел, выглядел очень усталым, волосы у  него  поредели,  и  теперь  он
решительно не годился для участия в ее роскошном фильме.
   Она поглядела на Альберта, поздоровалась с ним и поняла  по  его  лицу,
что Гезелер не назвал себя. Мартин с книгой в руках  стоял  возле  кровати
Альберта и читал: "Внемли, о господи!"
   - Пожалуйста, помолчи минутку, - сказала она.
   Потом сняла трубку:
   - Алло!
   Глухой голос из  фильма,  в  котором  ей  совсем  не  хотелось  играть,
прозвучал совсем близко  и  вернул  ее  к  тому,  что  она  ненавидела:  к
действительности, к настоящему.
   - Это вы, Нелла?
   - Да.
   - С вами говорит Гезелер.
   - Надеюсь, что вы...
   - Нет, нет, я не назвал  имени.  Я  позвонил  просто  для  того,  чтобы
убедиться, помните ли вы о нашем уговоре.
   - Конечно, - сказала она.
   - Комната заказана, и  патер  Виллиброрд  очень  рад,  что  вы  будете.
Получится великолепно.
   - Конечно, я приеду, - раздраженно  ответила  она,  но  раздражение  ее
вызвано было тем, что под рукой не оказалось сигареты,  -  какая  глупость
разговаривать по телефону без сигареты.
   Гезелер замолчал, какую-то долю секунды молчали  оба,  потом  он  робко
сказал:
   - Хорошо, значит, я жду вас, как мы и условились, у Кредитного банка. -
И еще более робко добавил: - Я очень рад, Нелла. До скорого свидания.
   - До свидания, - ответила она и положила трубку.
   Потом пристально  посмотрела  на  черный  аппарат  и,  глядя  на  него,
вспомнила,  что  во  всех  фильмах  женщины  после   решающих   разговоров
пристально смотрят на аппарат - вот как она сейчас. Так поступают  женщины
в фильмах, договариваясь  с  любовником  в  присутствии  мужа;  потом  эти
женщины с грустью смотрят на мужа, на  детей,  обводят  взглядом  комнату,
осознавая "от чего они отказываются", но в то же время чувствуя, что "не в
силах противиться зову любви".
   Она с трудом отвела  глаза  от  телефона,  вздохнула  и  повернулась  к
Альберту.
   - Мне хотелось бы поговорить с тобой, когда Мартин уйдет. Ты никуда  не
собираешься?
   В  голосе  мамы  нежность,  милый  мамин  голос!  Мартин  взглянул   на
будильник, стоявший у Альберта на тумбочке, и закричал:
   - Господи, я опаздываю!
   - Иди, - сказала она, - поторапливайся.
   Так случалось каждый раз: до самой последней минуты  они  забывали  про
время, потом впопыхах укладывали ранец и нарезали бутерброды.
   Они помогли  Мартину  запихнуть  учебники  в  ранец.  Альберт  вскочил,
намазал бутерброд, она поцеловала сына в лоб и спросила:
   - Может быть, тебе дать записку, скоро девять, ты все равно опоздаешь.
   - Не надо, - решительно отказался Мартин. - Это ни к чему. Учитель  уже
давно перестал читать твои записки. Когда мне удается прийти вовремя, весь
класс помирает со смеху.
   - Мы ведь сегодня вечером уезжаем в Битенхан. Ну ладно, иди.  Завтра  у
тебя свободный день.
   Альберт стоял с виноватым видом у своей кровати.
   - Мне очень жаль, Мартин.
   Нелла окликнула мальчика, когда он пошел к двери,  еще  раз  поцеловала
его и сказала:
   - Мне надо уехать, но Альберт за тобой присмотрит.
   - А когда ты вернешься?
   - Дай ему наконец уйти, - сказал Альберт, - очень  неприятно,  что  ему
приходится все время опаздывать.
   - Это неважно, - сказал Мартин, - я уж все равно опоздал.
   - Не знаю, - ответила Нелла, - возможно, что  придется  задержаться  на
несколько дней, а может быть, я вернусь даже завтра вечером.
   - Ну ладно, -  промолвил  мальчик,  и  на  его  лице  она  не  заметила
сожаления.
   Она сунула ему в карман апельсин, и он медленно вышел.
   Дверь в комнату Альберта так и осталась открытой. Она помешкала,  потом
все-таки затворила  дверь  и  вернулась  к  себе.  Сигарета  на  мраморном
подоконнике еще тлела, большие синеватые кольца поднимались  от  нее.  Она
загасила сигарету, бросила ее в пепельницу и увидела, что  на  подоконнике
стало еще больше желтых пятен. Мальчик медленно,  очень  медленно  пересек
улицу и скрылся  за  домом  пастора.  Улица  стала  многолюдней,  молочник
беседовал  с  рассыльным,  тощий  мужчина  с  трудом  толкал   тележку   и
меланхолически нараспев предлагал кочанный салат - яркую,  как  лимонадные
бутылки в кафе  на  теннисном  корте,  сочную  зелень.  Потом  молочник  и
зеленщик скрылись из виду.  На  улице  появились  женщины  с  сумками  для
продуктов, какой-то бродячий торговец вступил на ту воображаемую линию, по
которой годами ходил почтальон, когда нес ей письмо; у бродячего  торговца
набитый чемодан, перетянутый бечевкой, и безнадежно  поникшая  голова.  Он
отворил калитку, а она смотрела на него,  как  смотрят  на  киноэкран,  и,
когда раздался самый настоящий звонок, она испугалась. Разве это не просто
темная эпизодическая фигура,  введенная  в  солнечный  фильм  -  искушающе
неправдоподобный фильм, - сон о редакции, журнале, гранках и  крюшонах  со
льдом. Он позвонил тихо и нерешительно, и она  подождала,  не  откроет  ли
Альберт, но Альберт не тронулся с места, тогда  она  вышла  в  переднюю  и
отворила дверь. Чемодан был уже открыт, и в нем  -  аккуратно  разложенные
картонки  с  подвязками,  пуговицами,  подшитыми  к  бумаге,   и   ласково
улыбающаяся блондинка, такая,  как  у  Альберта  на  флаконе  с  лавандой,
свежая, приветливая куртизанка в платье стиля рококо помахивала  платочком
вслед отъезжающей почтовой карете. Шелковый платочек, и  на  заднем  плане
деревья, точно с картины Фрагонара. Расплывчатые контуры  рисунка  искусно
создают впечатление грусти,  а  вдали  развевается  платок  возлюбленного,
который машет из окна почтовой кареты, все отдаляясь, но не  становясь  от
этого  меньше.  Чуть  тронутые  золотом  зеленые   листья   фрагонаровских
деревьев,  и  нежная,  маленькая  рука  держит  платочек,  розовая  ручка,
созданная для ласки.  Предлагавший  все  это  великолепие  человек  как-то
странно посмотрел на нее: он даже и подумать не смел, что она купит у него
что-нибудь. Да еще лаванду, самое дорогое из всего содержимого чемодана, -
он знал, что она может это купить, но не смел  надеяться,  не  осмеливался
верить, что большая серебряная монета из ее рук перекочует в  его  карман.
Надежда его была слабей и вера ничтожней, чем опыт.  На  потрепанном  лице
была смертельная усталость.
   Она взяла флакон и тихо спросила:
   - Сколько стоит?
   - Три марки, - ответил он и побледнел от испуга: эта покупка была сверх
всякого ожидания, она была пределом его надежд.
   Он вздохнул, когда Нелла отобрала еще кое-что, снова ту  же  красавицу,
только на сей  раз  красавица  мыла  руки  в  фарфоровом  тазике.  Розовые
маленькие пальчики, привыкшие к ласке, нежились в невообразимом количестве
прозрачнейшей  воды,  на  обертке  мыла   вздымался   ослепительный   бюст
красавицы, сквозь распахнутое окно виднелся садик во фрагонаровском вкусе.
   - А за это сколько? - спросила Нелла и взяла кусок мыла.
   - Одну марку, - ответил он, и лицо его стало  почти  злым  оттого,  что
сбывались надежды, плоды которых он будет пожинать две недели, от  избытка
счастья,  которому  он  радовался  с  чувством   недоверия,   со   смутным
предчувствием, что добром это не кончится.
   - Значит, всего четыре марки, - сказала она, и он с облегчением  кивнул
головой.
   Она дала ему четыре марки - четыре серебряные  монеты,  и  положила  на
крышку чемодана три сигареты.
   От неожиданности он даже не решился поблагодарить. Он только  уставился
на нее и получил в придачу улыбку, не стоящую ни денег, ни усилий.  Улыбка
подействовала мгновенно - слепая страсть, дикое желание обладать красотой,
которую он встречал до сих  пор  только  на  мыльных  обертках,  красотой,
которую увидишь только на экране, и эта  всесокрушающая  улыбка  во  мраке
передней. Нелла испугалась и тихонько закрыла дверь.
   - Альберт, - крикнула она, - Альберт, иди же, я сейчас ухожу.
   - Ладно, - отозвался он, - иду.
   Она прошла в свою комнату, оставив дверь открытой. Альберт пришел к ней
уже готовый к выходу из дома: в кармане - газета, в руке - ключ от машины,
во рту - трубка.
   - Ну что? - спросил он, останавливаясь в дверях.
   - Да войди же, - сказала она, - или у тебя нет времени?
   - Лишнего нет, - сказал он, но все  же  вошел,  не  закрывая  дверь,  и
опустился на краешек стула. - Ты уезжаешь?
   - Да.
   - Надолго?
   - Не знаю, может быть, завтра вернусь. Я на семинар.
   - О чем семинар? Кто там будет?
   - Будут доклады "Литература и  общество",  "Литература  и  церковь",  -
сказала она.
   - Ну что ж, неплохо, - сказал он.
   - Должна же я в конце концов хоть что-нибудь делать.  Лучше  всего  мне
бы, конечно, устроиться на работу.
   "Опять за свое", - подумал он, а вслух сказал:
   - Конечно, тебе нужно какое-нибудь занятие, но устраиваться  на  работу
просто бессмысленно  для  тебя.  Большинство  людей  работает  по  простой
причине - им надо кормить семью, платить за квартиру и всякое такое. Иметь
занятие - это не то что работать, а занятий тебе при желании хватило бы на
целый день.
   - Да, я знаю, - вздохнула она, - ребенок, - и заговорила в тоне  патера
Виллиброрда: - "Воспитывать ребенка, и продолжать дело своего  супруга,  и
хранить его творения".
   - Вот именно, - сказал он, - так и сделай, развороши  весь  этот  ящик,
достань письма Виллиброрда, письма Шурбигеля и подсчитай, сколько раз  они
там восхваляют фюрера, - вот тебе и будет прелестное занятие.
   - Хватит! - бросила Нелла, стоя у окна. - Неужели я  должна  всю  жизнь
караулить тридцать семь стихотворений? С мальчиком ты справляешься гораздо
лучше меня,  а  замуж  я  больше  не  собираюсь.  Я  не  желаю  изображать
улыбающуюся мамашу с обложки иллюстрированного журнала. Я больше не  желаю
быть ничьей женой - такого, как Рай, мне уж не  встретить,  и  самого  Рая
тоже не вернуть. Его убили, я стала вдовой -  за  ...юрера,  ...ерманию  и
...арод, - и она передразнила эхо, идущее от стен капеллы, эхо, полное лжи
и угроз, дешевого семинарского пафоса. - Ты думаешь, мне и  в  самом  деле
приятно ездить на семинары со всякими идиотами?
   - Тогда не езди, - сказал он. - Я  разбогател,  так  сказать,  за  одну
ночь. - Он слабо улыбнулся, думая о найденной коробке с зарисовками. -  Мы
устроим себе отличный субботний отдых вместе  с  мальчиком,  а  ты  можешь
поболтать с Виллем о кино. А если ты хочешь, - и  она  взглянула  на  него
потому, что голос у него неожиданно изменился, - если хочешь, мы уедем еще
дальше.
   - Вдвоем?
   - Нет, с мальчиком, - ответил он, - а  если  ты  не  возражаешь,  то  с
обоими - прихватим приятеля Мартина, если ему захочется.
   - А почему не вдвоем, чего ради разыгрывать счастливое семейство,  если
счастье  -  это  сплошной  обман:  улыбающийся  отец,   улыбающийся   сын,
улыбающаяся мать.
   - Нельзя, - сказал он, - будь же благоразумна. Для мальчика  это  будет
просто ужасно, это будет последней каплей, а еще хуже - для его  товарища.
Я ничего не могу поделать, - тихо добавил он, - но для ребят  я  последняя
надежда, для них это будет тяжелым ударом, от которого им  не  оправиться,
если я - я тоже - из категории  тех  дядей,  к  каким  сейчас  принадлежу,
перейду в совершенно другую.
   - А для тебя?
   - Для меня? Да ты с ума сошла, неужели тебе и в самом  деле  доставляет
удовольствие ставить меня в дурацкое положение, от  которого  я  отбиваюсь
руками и ногами? Ну, пошли, мне пора, меня ждет Брезгот.
   - Ах, руками и ногами? - повторила она, не поворачивая головы.
   - Да, руками и ногами, если это тебя так интересует, а может  быть,  ты
хочешь,  чтобы   здесь,   в   этом   доме,   который   насквозь   пропитан
воспоминаниями, мы тайно завели роман, а внешне  разыгрывали  бы  доброго,
дядю и добрую мамашу? И потом это бесполезно,  дети  все  равно  обо  всем
догадаются.
   - Опять дети, - устало ответила она, - сколько шума из-за детей.
   - Называй это шумом, но замужества тебе не миновать.
   - А вот миную! Я больше  никогда  не  выйду  замуж,  уж  лучше  я  буду
изображать неутешную вдову, чем улыбающуюся супругу - исходную клеточку  -
...одины, ...арода...
   - А теперь пора идти, или уж оставайся дома. Ты там со скуки помрешь.
   - Нет, - сказала она, - сегодня мне в самом деле надо ехать. Обычно для
этого нет особых причин, а вот сегодня есть. Мне просто необходимо.
   Она подумала, как может подействовать на Альберта имя Гезелера.
   - Идем, - сказала она. Он взял ее чемодан, и уже в дверях она  сказала,
как нечто не имеющее значения: - Больше, чем ты сейчас делаешь  для  меня,
просто нельзя делать, и еще хорошо, что ты заботишься о  мальчике;  должна
тебе сказать, что я не испытываю при этом ни малейшей ревности.
   На улице потеплело. Альберт снял перчатки, шляпу и сел в машину рядом с
Неллой.
   И, когда он включил мотор, Нелла сказала:
   - Я очень хотела бы иметь такое занятие, как у тебя. По-моему, ты очень
счастлив.
   - Ничуть, - ответил он, остальные его слова пропали в  шуме  мотора,  и
она уловила только конец: - ...ничуть я не счастлив. А занятий и ты  нашла
бы себе сколько угодно.
   - Знаю, я могла бы помогать монахиням, могла бы гладить белье, и всякое
такое, вести счета по хозяйству,  вязать  кальсоны,  и  тому  подобное,  и
настоятельница сказала бы: "У нас есть теперь прелестная помощница - вдова
поэта имярек".
   - Не дури, - сказал он, и по тому,  как  он  переключил  скорость,  она
поняла, что он просто взбешен.
   - Болтай что вздумаешь, меня  это  нисколько  не  трогает,  и  монахинь
можешь ругать, как тебе вздумается, но жизнь они ведут не бессмысленную, у
них есть занятие, всегда казавшееся мне наиболее разумным, хотя,  впрочем,
для меня оно не подходит. Они молятся - и я хочу снять с них часть  забот,
чтобы у них хватало времени для молитв.
   - Просто завидно слушать, как другие люди отлично устроили свою  жизнь.
- Она всхлипнула, но пересилила себя и сказала: - Тебе бы только  жену,  и
твоя жизнь была бы вполне устроенной.
   - А почему бы и нет, - сказал он, останавливая машину перед  светофором
на Пипинштрассе. - Тебя погубит снобизм. - Он сжал ее руку.
   Она ответила на пожатие и сказала:
   - Нет, дело не в снобизме, я просто не могу им простить, что они  убили
моего мужа, - ни  простить,  ни  забыть,  и  не  хотела  бы  доставить  им
удовольствие и вторично изображать счастливую, улыбающуюся жену.
   - Удовольствие кому?
   - Им, - повторила она спокойно. - Догадайся сам, кого я  имею  в  виду.
Зеленый свет - поезжай дальше.
   Он поехал дальше.
   - Из всех твоих дел ты ничего не доводишь до конца.  Мать  ты  никакая,
вдова тоже никакая, и гулящей тебя не назовешь, и даже ничьей любовницей -
я просто ревную, ревную тебя, и даже не к  этим  идиотам,  а  к  бесплодно
растраченному времени - и одно всегда  останется  неизменным:  мужчина  не
может больше сделать для женщины, чем предложить ей выйти за него замуж.
   - Нет, - сказала она, - иногда гораздо важнее  стать  ее  возлюбленным.
Как-то странно получается: раньше женщины были  рады,  если  им  удавалось
выйти замуж, а теперь, наоборот, мне, во всяком случае, это совершенно  не
нужно.
   - Потому что ты полна снобизма. Годами выслушивать  таких  оболтусов  -
это даром пройти не может. Где тебя высадить?
   - У сберкассы, - сказала она.
   Он подождал, пока полицейский подаст знак к  проезду,  обогнул  площадь
Карла Великого и остановился у сберкассы. Потом вышел, помог  ей  выйти  и
достал из багажника ее чемодан.
   - На сей раз, - улыбнулась она,  -  я  действительно  не  стану  терять
времени даром.
   Он пожал плечами.
   - Ну что ж, - сказал он, - у нас ведь все наоборот -  раньше  преданные
женщины дожидались, когда на них женятся неверные мужчины,  теперь  же  я,
мужчина, буду преданно ждать, пока неверная позволит на ней жениться.
   - Да, ты предан, - сказала она, - и я знаю, что это хорошо.
   Он пожал ей руку, сел в машину и второй раз обогнул площадь.
   Она подождала, пока его машина  скрылась  за  углом  улицы  Меровингов,
потом подозвала такси со  стоянки  у  Старых  городских  ворот  и  сказала
шоферу:
   - К Кредитному банку.



12

   Обычно он не спешил из школы домой. Он  присоединялся  к  компании  так
называемых лоботрясов, но даже среди них не было ни  одного,  кто  так  не
хотел бы идти домой, как Мартин.  Некоторые  бежали  домой  со  всех  ног,
потому что проголодались, или  потому,  что  дома  их  ожидало  что-нибудь
приятное, или потому, что им надо было идти за покупками  или  разогревать
обед для младших братьев и  сестер.  Генрих  сам  готовил  еду  для  своей
маленькой сестренки, на уроках он сидел очень усталый и стремглав бросался
бежать, едва только прозвенит  звонок.  Его  мать  уходила  на  работу  за
двадцать минут до конца занятий в школе, и Вильма оставалась одна с Лео, а
Брилах сидел как на иголках,  когда  знал,  что  Вильма  одна  с  Лео.  На
последнем уроке он то и дело  шептал:  "Я  не  могу  сидеть  на  месте  от
беспокойства!"
   Покоя у Генриха никогда не было, уж слишком много у него было всяческих
забот, и школу он воспринимал как дело второстепенное, ненужное, но  в  то
же время симпатичное, как нечто далекое от  жизни.  Пузырьки  воздуха  под
ледяной корой, милые игрушки, забавляться  которыми  чрезвычайно  приятно,
хотя они и отнимают много времени. А иногда в школе было просто скучно,  и
тогда Брилах на последнем уроке засыпал, если только страх  за  Вильму  не
мешал ему заснуть.
   Зато Мартин не спал и дожидался звонка.  Время  останавливалось,  время
застывало, чтобы одним рывком перекинуть большую стрелку на двенадцать,  -
и тогда раздавался звонок. Генрих вскакивал, они хватали  ранцы,  на  бегу
надевали их через плечо и неслись по  коридору,  потом  через  двор  -  на
улицу, вперегонки до угла: там он сворачивал направо, а Генрих  -  налево.
Они обгоняли остальных и бежали по мостовой, а не по  тротуару,  чтобы  не
сталкиваться с потоком идущих в школу девочек.
   Брилах первым добежал до угла, он торопился домой, но подождал Мартина.
На прощанье Мартин крикнул:
   - Поедешь с нами в Битенхан? Мы за тобой заедем!
   - Надо спросить у матери!
   - Ну, будь здоров!
   На дорогу  у  Мартина  обычно  уходило  пятнадцать  минут,  но  он  мог
пробежать ее и за пять минут. Сегодня он бежал очень быстро, задыхаясь  от
нетерпения, и уже издали увидел, что машины Альберта нет  во