ной,  она
глубоко вздыхала и плакала, а лицо у нее расцветало  и  становилось  почти
таким же гладким и красивым,  как  лицо  матери.  Разглаживались  морщины,
глаза сияли, излучая счастье и покой, а слезы текли не переставая, и в эти
минуты он вдруг начинал любить бабушку, он любил ее большое цветущее лицо,
всегда внушавшее ему страх, и он  твердо  знал,  как  он  поступит,  когда
вырастет большой и почувствует себя несчастным:  он  попросит,  чтобы  ему
прокололи руку клювиком колибри, вливающим  счастье,  -  несколько  капель
бесцветного Нечто. Теперь его не мутило в бабушкиной  комнате,  не  мутило
даже при  виде  бутылки,  стоящей  на  нижней  полке  чайного  столика  на
колесиках.
   Он клал руку на бабушкино лицо - сперва на левую щеку, потом на правую,
потом на лоб, потом долго держал ладонь над ее губами,  чтобы  чувствовать
ее спокойное и теплое дыхание, и под конец задерживал руку  на  бабушкиной
щеке, и он  больше  не  ненавидел  ее:  замечательно  красивое  лицо,  так
изменившееся от какого-то полунаперстка бесцветного Нечто. Иногда  бабушка
даже не засыпала, и, не открывая глаз, она ласково говорила ему:  "Славный
мальчик!", и ему становилось стыдно, потому что _обычно_ он ее  ненавидел.
Когда она засыпала, он мог спокойно осматривать ее комнату, у него никогда
не находилось времени для этого из-за страха и отвращения. Большая  черная
горка, дорогая, старинная, вся набитая  хрустальной  посудой.  Здесь  были
хрустальные вазы и крохотные тонкие рюмки для водки,  стеклянные  фигурки:
синеглазая с матовым узором лань, пивные кружки. Потом, все еще не  снимая
руки с лица бабушки, он смотрел на фотографию отца: она была  больше,  чем
та, что висела над постелью у матери, и здесь отец был еще моложе,  совсем
молодой и  смеющийся,  с  трубкой  во  рту,  темные  густые  волосы  четко
выделяются на фоне неба, на небе белые, как клочки ваты,  облачка.  Снимок
такой  резкий,  что  можно  различить  даже  выпуклый  узор  -  цветы   на
металлических пуговицах вязаного жилета отца, а узкие темные глаза смотрят
на Мартина так, словно отец в самом деле стоит там, в темном  углу,  между
горкой и столиком, где висит снимок, и никогда, никогда ему  не  удавалось
понять: печален отец  на  этом  снимке  или  весел.  Уж  очень  он  молодо
выглядел, почти так, как старшеклассники в их школе. На отца он, во всяком
случае, не похож ни капельки. Отцы бывают старше,  солидней  и  серьезней.
Отца можно узнать по тому, как он  сидит  за  столом,  -  ему  обязательно
подают _яйцо_ к завтраку, - как он читает газету, как привычным  движением
он снимает пиджак. Отец так же мало походил на  отцов  других  ребят,  как
дядя Альберт на дядей других мальчиков. Мартин гордился, что у него  такой
молодой отец,  но  к  этому  примешивалось  чувство  какой-то  неловкости:
казалось, будто он  не  настоящий  отец,  и  мать  казалась  не  настоящей
матерью, - от нее пахло  иначе,  чем  от  матерей  других  мальчиков,  она
казалась легче и моложе их, и никогда она не  говорила  о  том,  чем  жили
другие люди, о том, что определяло характер матерей  других  мальчиков,  -
она никогда не говорила о _деньгах_.
   Вид у отца не очень счастливый, - к такому выводу  он  всегда  приходил
под конец, но вовсе не из-за того  слова,  которое  неразрывно  связано  с
другими отцами, - вовсе не из-за _забот. Заботы_ есть у  всех  отцов,  все
отцы старше, но все они, каждый по-своему, выглядят ничуть не  счастливее,
чем его отец...
   На Глумовой - во всю стену - карте мира были три жирных точки: первая -
место, где родился Глум, вторая - место, где они жили, а третья  -  место,
где погиб отец, - Калиновка.
   Он совсем забыл про бабушку, хотя рука его все еще лежала на ее  спящем
лице, забыл про маму и глупых гостей, про Глума и Больду,  даже  про  дядю
Альберта, - он спокойно рассматривал портрет  отца  в  темном  углу  между
горкой и чайным столиком.
   Он все еще продолжал сидеть там, когда мать позвала его, - Альберт  уже
давно вернулся. Мартин пошел за матерью, не сказав ни слова, разделся, лег
в постель, прочитал вечернюю молитву: "Если  не  отпустишь  нам,  господи,
грехи наши", и когда Альберт спросил его, не устал ли он,  ответил  -  да,
ему очень хотелось побыть одному. А когда выключили свет, даже глупый смех
в соседней комнате перестал мешать ему, - он закрыл глаза, увидел  портрет
отца,  надеясь,  что  отец  придет  к  нему  во  сне  таким  же   молодым,
беззаботным, может быть, улыбающимся,  гораздо  более  молодым,  чем  дядя
Альберт. Он ходил гулять с отцом в зоопарк; он подолгу катался  с  ним  на
автомобиле, зажигал ему сигарету, набивал трубку, помогал ему мыть  машину
и исправлять повреждения, ездил верхом рядом с ним по бесконечным равнинам
и тихо про себя с наслаждением бормотал: "Мы мчимся к горизонту", -  слово
"горизонт" он повторял медленно и торжественно, и молился, и надеялся, что
отец так и явится в его сновидениях - верхом  или  в  машине,  мчащейся  к
горизонту.
   Эта картина стояла перед его глазами, пока он не засыпал, он видел  все
вещи, которые принадлежали отцу: наручные часы,  вязаный  жилет,  записную
книжку, в которой были незаконченные стихотворения. Но  тщетным  было  его
страстное желание увидеть во сне отца. Отец не появлялся. В  комнате  было
темно, он лежал один, и, когда дядя Альберт заходил взглянуть на него,  он
притворялся, будто спит, он не хотел, чтобы ему мешали, и все время,  пока
Альберт был в комнате, он не открывал глаз, боясь, что исчезнет лицо отца,
лицо смеющегося юноши с трубкой во рту, который совсем не походил на отца.
   Он кочевал по разным странам и бормотал про себя их названия:  Франция,
Германия, Польша, Россия, Украина, Калиновка, - а потом плакал во  тьме  и
горячо мечтал увидеть сон, который так ему и не  приснился.  Дядя  Альберт
был рядом с отцом, когда тот погиб,  иногда  он  рассказывал  об  этом:  о
_Гезелере_, о той деревне, о войне, которую он называл  _грязной  войной_,
но и в такие ночи отец приходил к нему в  сновидениях  не  таким,  как  он
хотел бы его видеть.
   Землю, в которой покоится отец, он представлял себе похожей  на  волосы
Больды. Чернильная тьма, поглотившая тело отца, сковавшая его, как  свежий
вязкий асфальт, сковавшая так, что он даже во сне  не  может  вырваться  и
прийти к своему  сыну.  Самое  большее,  чего  мог  добиться  Мартин,  это
представить себе отца плачущим, но даже плачущим отец во сне не приходил к
нему.
   Только в темноте он мог представить себе лицо отца,  и  то  если  перед
этим в комнате у бабушки в тишине будет долго смотреть на его портрет,  но
так бывало лишь когда на сцену выступала "кровь  в  моче",  когда  звонили
врачу и бабушке впрыскивали счастье.
   Он прочитал  все  молитвы,  какие  только  знал,  и  каждую  заканчивал
словами: "Дай мне увидеть во сне отца..."
   Но когда он, наконец, увидел отца, тот оказался совсем  не  таким,  как
ему хотелось: отец сидел-под  высоким  деревом,  закрыв  лицо  руками,  но
Мартин сразу узнал отца, хоть он и заслонил лицо. Отец будто ждал чего-то,
бесконечно долго ждал; казалось, что он сидит так  уже  _миллионы_  лет  и
лицо прикрывает, потому что оно такое  печальное,  и  когда  отец  опускал
руки, Мартин всякий раз пугался, хотя заранее  знал,  что  увидит  сейчас.
Оказывалось, что лица вовсе нет, и отец  словно  хочет  сказать  ему:  вот
теперь ты все знаешь. Может быть, отец  дожидался  нового  лица  под  этим
деревом. Земля была черна, как волосы Больды, а отец - совсем один  и  без
лица, но даже без лица он выглядел  бесконечно  печальным  и  усталым,  и,
когда начинал говорить, Мартин всегда ожидал, что вот он скажет "Гезелер",
но ни разу отец не назвал это имя, ни разу ни слова не сказал о Гезелере.
   На какую-то  дуру  в  соседней  комнате  напал  приступ  смеха,  и  это
разбудило его, -  всю  свою  злость,  всю  ненависть  и  разочарование  он
выплакал в подушку, потому что так резко оборвался  его  сон  об  отце:  а
вдруг отец обрел бы лицо и заговорил с ним?
   Он плакал долго и громко, потом смех в соседней комнате стал  затихать,
он звучал все тише и тише,  и  в  новом  сновидении  появилась  блондинка,
которая возилась на кухне, но вместо помидоров и крутых  яиц  она  срезала
теперь головки огромных ампул, стеклянных баллонов, а  улыбающийся  доктор
наполнял огромный шприц их содержимым.
   На мыльном облаке медленно проплыла Больда с белым  как  снег  лицом  и
черными как смоль волосами, лицо у нее было гладкое-гладкое, как у бабушки
после укола, и Больда пела, чудесно пела, даже лучше,  чем  фрау  Борусяк,
так она  и  вознеслась  на  небо,  зажав  в  зубах,  как  пропуск  в  рай,
кинопрограмму с изображением святой Марии Горетти.
   Но отец, которого он ждал даже во сне, так и не вернулся, его  навсегда
спугнул глупый смех в соседней комнате, а Больду в небе сменила блондинка,
нарезавшая крутые яйца, - она плыла, рассекая воздух как воду, и  кричала:
"Прелестно, прелестно, прелестно!", пока  откуда-то  издалека  не  донесся
низкий, звучный, как орган, голос бабушки, ее дикий вопль: "Кровь в моче!"



6

   Не сразу понял Генрих, что с ним: такое чувство бывает, когда идешь  по
льду, по тонкому льду, только недавно покрывшему  реку,  и  не  знаешь  ее
глубины. Лед под тобой еще не проломился, да и утонуть тебе не  дадут;  по
обоим берегам, улыбаясь, стоят люди, готовые броситься  на  помощь,  стоит
только тебе оступиться, но это ничего не изменит: лед может в любую минуту
проломиться,  а  глубина  остается   неизвестной.   Первая   трещина   уже
показалась, небольшая пока - это когда он  увидел,  как  напугало  Мартина
слово, которое его мать  сказала  кондитеру,  гадкое  слово,  обозначающее
сожительство мужчин и женщин, но на его, Генриха, взгляд,  сожительство  -
это вообще слишком красивое слово для обозначения не слишком-то  красивого
дела: багрово-красные лица, стоны. Давно, когда Лео еще не был его  дядей,
он застал его с какой-то кондукторшей. Генрих хотел отдать ему суп и вошел
без стука. Пронзительный крик кондукторши и обезьянье  лицо  Лео:  "Закрой
дверь, паршивец!" А на другой день Лео больно  стукнул  его  компостерными
щипцами по голове и  сказал:  "Ну,  дружок,  я  тебе  покажу,  _что  такое
приличие_. Ты что, не мог постучать?" Потом уже Лео всегда запирал  дверь,
но когда мать перебралась к Лео, там, вероятно,  творилось  то  же  самое.
Нет, сожительство - слишком красивое слово для такой мерзости. Может быть,
у людей, имеющих деньги, это делается как-то иначе? Возможно. Нет,  слово,
которое принес с собой Лео, гадкое слово, но оно подходит гораздо больше.
   Испуг Мартина ясно показал, как глубока  вода  подо  льдом.  Бесконечно
глубока и холодна, и никто не спасет тебя, если проломится  лед.  Дело  не
только в деньгах и не только в разнице между тем,  что  всегда  найдешь  в
холодильнике у Мартина, и тем, что ежедневно покупаешь ты сам,  высчитывая
каждый пфенниг: хлеб, маргарин, картофель, яйцо для скотины  Лео,  изредка
яйцо для Вильмы, для себя или для матери. Дело  еще  и  в  различии  между
дядей Альбертом и Лео, между тем, как испугался Мартин, когда услышал  это
слово, и тем, как сам он только чуть вздрогнул, услышав его, - ему  просто
стало не по себе от того, что это слово вошло в обиход матери.
   Разница между его матерью и матерью Мартина, собственно, не  так  уж  и
велика, пожалуй, она только в деньгах. И может быть, может быть, лед так и
не проломится?
   И в школе он тоже ходил по льду. Священник, например, чуть не  упал  со
стула, когда Мартин на  исповеди  повторил  слово,  которое  мать  сказала
кондитеру. Мартин должен был пять раз прочитать  "Отче  наш"  и  пять  раз
"Богородице Дево, радуйся" только  из-за  того,  что  услышал  это  слово;
мягкий, приветливый голос священника  рассказывал  о  непорочном  зачатии,
голос дяди Вилля  говорил  о  святой  благодати,  о  сердечной  чистоте  и
целомудрии души; красивый голос и  доброе  лицо  священника,  он  добился,
чтобы матери  Генриха  выдали  денег  на  его  конфирмацию,  хотя  мать  и
_безнравственная_. Но разве видел когда-нибудь священник чистое,  вымытое,
красное, пахнущее туалетной водой обезьянье лицо  дяди  Лео,  разве  такие
лица бывают у целомудренных душ?
   Он шел по льду через реку, глубина которой выяснится лишь тогда,  когда
проломится лед. И мать стала другой:  она  вымолвила  это  слово,  но  еще
раньше она стала другой - неласковой; он помнил  ее  мягкой,  приветливой,
кроткой, когда она ночью терпеливо меняла уксусные компрессы на груди дяди
Эриха, или улыбалась Герту, или разговаривала  с  Карлом  перед  тем,  как
избавилась от "этого". Жестким стало ее лицо после больницы.
   Лед кое-где уже треснул по краям на мелких, неопасных  местах,  где  он
еще может снова подмерзнуть.  История  с  "ночной  потливостью"  Вилля,  к
примеру, вызывала у Генриха только  смех.  Он  смеялся,  как  смеялся  над
рассуждениями Вилля  о  книгах  и  кино:  бессвязное  бормотание,  водяные
струйки, бегущие изо рта заколдованного духа, они поднимаются  из  глубины
реки и, играя, искрятся, как фонтан в кафе Генеля.
   Понятна была цена  на  маргарин,  которая,  кстати,  опять  повысилась,
понятны подсчеты, которые он делал для матери,  -  мать  совсем  не  умела
считать, не умела экономить, рассчитывать весь домашний  бюджет  было  его
обязанностью; понятно было чисто выбритое лицо  дяди  Лео,  произносившего
слова, по сравнению с которыми "дерьмо", оставшееся в наследство от Герта,
казалось нежным и деликатным; понятна и близка была  фотография  отца,  до
которого он  помаленьку  дорастал,  понятно  и  близко  лицо  матери,  оно
становилось все жестче, губы - все тоньше, все чаще срываются с них  слова
Лео, все чаще ходила она с Лео на танцы, пела песни Лео,  делала  все  то,
что делали некоторые женщины в фильмах,  те  женщины,  которых  рисуют  на
афишах с красной надписью "Детям до 16 лет...".
   Лучше всего в кино, уютно, тепло. Никто на тебя  не  смотрит,  никто  с
тобой не разговаривает, и ты можешь позволить себе то, чего  не  позволишь
нигде, - _забыться_.
   Слова учителя были, как слова священника - яркие, сверкающие, но чужие;
они переливались подо льдом, на который он ступил, но до него не доходили,
он был глух к ним. Вздорожали  яйца,  цена  на  хлеб  подскочила  на  пять
пфеннигов, и свинья Лео жалуется на то, что завтраки стали хуже, что  яйцо
ему подают очень мелкое, и обвинил Генриха  в  _хищении  денег_.  Вот  это
волнует - _ненависть_ к этой обезьяне, ко всему еще и  _глупой_.  Пришлось
сунуть ему под нос все расчеты, чтобы он сам мог  убедиться,  но  слово-то
осталось: _хищение_. И мать - Генрих пристально  наблюдал  за  нею  -  _на
какое-то мгновенье_ поверила Лео, правда, всего лишь _на мгновенье_, но  и
мгновенья достаточно. Ему приходилось экономить - потому что  они  подолгу
бывали на улице, а Вильме не  покупали  платья.  _Хищение_,  и  никому  не
расскажешь это. Мартин - тот бы вовсе ничего не понял, а с дядей Альбертом
он пока стеснялся говорить. Когда-нибудь потом он это сделает,  ведь  дядя
Альберт  единственный,  кто  может  понять,  что  значит  для  него  такое
обвинение. Он отомстил просто и  жестоко.  Две  недели  он  не  брался  за
домашние дела, отказался делать покупки: пусть мать сама  покупает,  пусть
Лео побеспокоится об этом, пусть сам увидит. Не прошло и недели,  как  все
хозяйство пошло к черту, в  доме  нечего  было  жрать;  мать  ревела.  Лео
скрежетал зубами, и, наконец, оба в один голос  стали  умолять  его  снова
заняться хозяйством - и он занялся, но так и не  забыл  того  _мгновенья_,
когда мать заподозрила его.
   О таких вещах в доме Мартина он мог говорить только с дядей Альбертом и
когда-нибудь потом, на каникулах, когда  они  поедут  с  Альбертом  к  его
матери, где Билль станет присматривать за  Вильмой;  там  найдется  случай
поговорить с Альбертом про невыносимое слово "хищение". Чудачка  Больда  -
очень добрая женщина, но с нею тоже нельзя  говорить  о  деньгах,  а  мать
Мартина отличается от его собственной матери только тем, что  у  нее  есть
деньги, правда, тут еще и то, что она очень красивая, на свой лад красивее
даже его мамы, такая, как женщины в фильмах, но в деньгах  она  ничего  не
смыслит. Говорить о деньгах с бабушкой неудобно: она тут же  вытащит  свою
чековую книжку. Все они дарили ему деньги - Альберт, бабушка, Вилль,  мать
Мартина, но и от денег лед не становился крепче и глубина воды  оставалась
такой же неизмеримой. Конечно, можно сделать маме какой-нибудь  подарок  -
сумочку из красной кожи и к ней красные кожаные перчатки, какие он видел у
одной женщины в кино, можно купить что-нибудь и для Вильмы, можно пойти  в
кино, поесть мороженого, пополнить домашнюю кассу и при этом принципиально
ничего не покупать для Лео  и  принципиально  не  дать  ему  почувствовать
никаких улучшений. Но денег все равно не хватит, чтобы купить дом и все  с
ним связанное, чтобы обрести чувство  уверенности,  сознание,  что  ты  не
ходишь больше по льду, а главное, ни за какие деньги не купить  того,  что
отличает дядю Альберта от дяди Лео.
   Слова учителя в школе и слова священника совпадали с тем,  что  говорил
Карл "новая  жизнь":  красивые  слова,  с  ними  у  Генриха  связано  даже
определенное представление,  которое  -  он  знал  это  -  никогда  нельзя
осуществить. Лицо матери округлилось и в то же время стало жестче, она все
дальше уходила от отца, становилась  старше  отца,  а  сам  он  постепенно
догонял отца. Мать была теперь старой, бесконечно старой казалась она ему,
а ведь совсем недавно, когда она впервые танцевала с Лео, когда в больнице
освободилась от "него", мать казалась ему совсем молодой. И рука ее  стала
тяжелее, рука, которой по вечерам она торопливо гладила  его  лоб,  прежде
чем перейти в комнату к Лео, чтобы сожительствовать с ним.
   А у него на руках ребенок, от которого мать не избавилась. Вильме скоро
уже два года, и она почему-то всегда грязная.  Лео  ненавидит  грязь;  Лео
такой чистюля, его за версту можно  узнать  по  запаху  туалетной  воды  и
помады. Руки у него до красноты  натерты  щеткой,  ногти  отполированы,  и
наряду с кондукторским компостером он в качестве оружия применял пилку для
ногтей - нескладную длинную  железку.  Этой  железкой  он  бил  Вильму  по
пальцам. Каждое утро Генрих разогревал  воду,  чтобы  помыть  Вильму,  как
можно чаще менял ей белье, но Вильма почему-то  всегда  казалась  грязной,
измазанной, хотя это была умная и милая девочка. Было  от  чего  прийти  в
отчаяние.
   Когда Лео работал в ночную смену, малышка днем на час оставалась на его
попечении, потому что мать уходила теперь в пекарню к половине первого,  и
с тех пор, как Вильма впервые осталась одна с Лео, она, едва завидев  его,
начинала вопить. Стоило Лео угрожающе поднять свои никелевые  компостерные
щипцы, чтобы припугнуть девочку, как  она  заходилась  в  плаче,  с  ревом
бросалась к Генриху, цеплялась за него и не  успокаивалась,  пока  Лео  не
уйдет, да и то еще Генрих должен был несколько раз повторить ей: "Лео нет,
Лео нет, Лео нет". Но слезы все текли по ее лицу и заливали руки  Генриха.
После обеда чаще всего он оставался  с  нею  один,  и  девочка  вела  себя
спокойно, совсем не плакала, а еще лучше было  по  вечерам,  когда  Лео  с
матерью уходили на танцы. Генрих тогда извещал Мартина, который соглашался
бывать у них только в отсутствие Лео, -  он  боялся  Лео  не  меньше,  чем
Вильма, - и они вместе купали девочку, кормили ее и играли с  нею.  Не  то
просто оставляли Вильму в саду у Мартина, а сами играли в футбол. В  такие
вечера Генрих с Вильмой одни укладывались спать,  и  он  про  себя  шептал
вечерние молитвы и думал о всякого рода дядях.  Вильма,  засунув  палец  в
рот, чистенькая, умытая,  засыпала  рядом  с  ним.  Когда  у  него  самого
начинали слипаться глаза, он переносил Вильму в ее постельку. А в соседней
комнате м