ральный кофе, такой же крепкий,
какой пил и дядя Альберт; для них с Глумом варили суррогат, а Больда  пила
горячее молоко с медом. Каждый получал кружку  кофе,  накрытую  колпачком,
нарезанный хлеб, масло, колбасу или мармелад на тарелочке  -  приготовлять
все это входило в обязанности Больды. Но каждый, когда бы он  ни  вставал,
должен был сам приносить себе завтрак из кухни.
   Больда  была  "порченая",  но  добрая,  мать  тоже  "порченая",  и   он
подозревал, что она еще к тому же и безнравственная - приглушенный шепот в
передней: "Где ты только шляешься?" Глум был не порченый,  но  странный  и
добрый, а дядя Альберт и вовсе добрый, хотя не  странный  и  не  порченый.
Альберт был такой же,  как  отцы  у  других  мальчиков.  К  бабушке  слово
"порченая" не подходило и слово "странная" - тоже. Собственно говоря -  он
это хорошо знал, - бабушка тоже добрая,  не  _вообще_  добрая,  не  просто
добрая, а _собственно говоря_, и никак нельзя было понять, почему  учитель
так нападает на слова _вообще, собственно говоря_ и _иначе_  -  эти  слова
помогают выразить понятия, которые ни за  что  бы  не  выразить  без  них.
Больда,  например,  вообще  добрая,  мать  -  тоже.  Но  мать,   по   всей
вероятности, _собственно говоря_, безнравственная. Впрочем, последнее  еще
надо обдумать, и он опасался, что, как ни думай, ни к чему хорошему это не
приведет.
   Больда и бабушка знали друг друга с детства, и  каждая  считала  другую
взбалмошной, только в дни трогательного умиротворения - на рождество или в
другой большой праздник - они сидели, обнявшись, и  вспоминали:  "Ведь  мы
вместе пасли коров, а ты  помнишь,  что...  а  ты  помнишь,  как...  а  ты
помнишь, почему..." И они вспоминали злой ветер в горах, хижины, сложенные
из веток, камней и соломы, и как они варили кофе и суп на полевых кострах,
а потом они пели песни, которых  никто  не  понимал,  и  Глум  пел  песни,
которых никто не понимал, - песни-ножи. Но стоило  бабушке  встретиться  с
Больдой в любой другой день, и тотчас  между  ними  начиналась  перепалка.
Бабушка, тыкая пальцем в лоб, говорила:
   - Как была чокнутой, так и осталась.
   Больда отвечала таким же точно жестом и говорила:
   - А ты всегда была ненормальная, да еще вдобавок...
   - Что "вдобавок"? - вопила бабушка, но на этот вопрос Больда никогда не
отвечала.
   Причиной ссоры чаще всего были Больдины кулинарные рецепты: разваренная
репа,  сладковатая  похлебка  с  тертым  картофелем  на   снятом   молоке,
заправленная растопленным маргарином, суп на снятом молоке, которому  она,
по словам бабушки, "нарочно дает подгореть". "Она нарочно так делает,  эта
свинья, она хочет напомнить мне мое нищее детство. Я ее вышвырну из  дома.
Дом мой, кого хочу, того и поселю, а ее я вышвырну!" Но она не вышвыривала
Больду. Больда жила в этом доме  почти  столько  же,  сколько  и  Глум,  и
случалось, что бабушка  робко  прокрадывалась  на  кухню,  чтобы  отведать
Больдиной стряпни: кашу из репы, суп на  снятом  молоке  и  кислый  черный
хлеб, который Больда раздобывала где-то в городе.  И  тогда  по  цветущему
лицу бабушки катились слезы и падали прямо в тарелку, из которой она  стоя
ела, а по лицу  Больды,  худому,  белому,  пробегала  непривычная,  добрая
улыбка, от которой оно становилось совсем молодым.
   Обед каждый устраивал самостоятельно. У Глума  был  обычный  суп,  а  в
холодильнике и на кухонных полках лежали его  огурцы,  дыни,  картофель  и
большие лиловые кольца кровяной колбасы, которая, собственно,  и  не  была
даже  колбасой.  У  Больды  всегда  про  запас  была  какая-то  бесцветная
жидкость, которая медленно прокисала в коричневых эмалированных горшках. У
бабушки в холодильнике было свое,  самое  большое  отделение.  Там  лежали
колбасы, бифштексы, кучи крупных свежих яиц, фрукты и  овощи;  иногда  она
часов около четырех пополудни  с  сигаретой  во  рту  сама  становилась  у
газовой плиты и, мурлыкая песню, начинала что-то  жарить,  выпуская  через
нос клубы дыма. Довольно часто она звонила в ресторан и заказывала горячий
обед: горячие, как огонь, серебряные судки, высокие  бокалы  с  мороженым,
увенчанные пышной  шапкой  сбитых  сливок,  красное  вино;  даже  кофе  ей
приносили из ресторана. Но столь же часто она вообще ничего не  ела  после
завтрака, а  иногда  в  утреннем  халате  бродила  по  саду  с  неизменным
"Томагавком" во рту, надев старые кожаные  перчатки,  и  срезала  крапиву,
заросли которой шли  вдоль  замшелой  ограды  и  вокруг  беседки.  Бабушка
заботливо выбирала самые  молодые  и  зеленые  побеги,  завертывала  их  в
газету, потом готовила на кухне салат и ела его с кислым черным хлебом  из
запасов Больды. Иногда мать забывала приготовить обед для него и Альберта.
Сама она ела мало - на завтрак гренки, яйцо, но  пила  много  кофе.  Когда
мать бывала дома, она в три-четыре часа вдруг спохватывалась,  что  хорошо
бы  приготовить  обед:  моментально  у  нее  закипал  суп  из   консервов,
появлялись маленькие мисочки с салатом, но бывало и так, что суп она брала
из запасов Глума, наскоро разогревала  его,  а  взамен  клала  Глуму  круг
колбасы или  пачку  табаку;  вечером  Глум,  ухмыляясь,  подливал  в  свою
кастрюлю ровно столько воды, сколько мать взяла из нее супу. Но чаще всего
мать внезапно уезжала куда-нибудь, так и не приготовив обеда, тогда обедом
занимался дядя Альберт: он брал у Больды ее кашу  из  репы,  сдабривал  ее
маслом и молоком, жарил на скорую руку блинчики или  яичницу-глазунью.  Но
случалось и так, что ни Альберта, ни матери, ни Больды, ни Глума  дома  не
было: тогда Мартину ничего не оставалось,  как  отлить  немножко  супа  из
кастрюли Глума, разогреть его или  порыться  в  комнате  у  матери,  -  не
найдется ли там шоколада или печенья. Идти  к  бабушке  не  хотелось.  Она
примется жарить  мясо  или  повезет  его  в  город,  и  тогда  уже  пойдет
представление "Великая княгиня и блевун".
   Но картофель, вкусный картофель, доставался ему очень редко: картофель,
только что отваренный в мундире или очищенный, дымящийся, желтый, с маслом
и с солью. Картофель он очень любил,  но  никто  не  знал  об  этом;  даже
Альберт и дядя Билль не  знали.  Иногда  ему  удавалось  уговорить  Больду
отварить картофель:  тогда  на  столе  появлялась  полная  миска  горячего
картофеля, сверху кусок масла, который медленно-медленно таял, он пальцами
брал щепоть сухой толченой соли,  белой  как  снег,  и  не  спеша  посыпал
картофель. Другие люди могли есть картофель каждый день,  и  он  завидовал
им. Генрих каждый день варил картофель  на  ужин,  иногда  Мартин  помогал
Генриху и в награду получал несколько горячих картофелин. У других людей -
он это хорошо знал - все было по-другому; там стряпали всегда в одно и  то
же время и для всех одно и то же: овощи, картофель, подлива. Все ели  одно
и то же: бабушки, матери, отцы и дяди. И холодильников у них не было,  где
бы каждый хранил свои странные кушанья, и  не  было  больших  кухонь,  где
каждый мог приготовить для себя все, что ему вздумается. У людей по  утрам
на столе стоял большой кофейник, маргарин,  хлеб  и  повидло,  и  все  ели
вместе, и для всех готовили бутерброды и давали их с  собой  в  школу,  на
службу, на заводы, а яйца там ели редко, да и то одни лишь дяди и отцы;  и
только это отличало их завтрак от завтрака остальных членов семьи.
   У других мальчиков матери стряпали,  шили,  приготовляли  бутерброды  -
даже безнравственные матери, а его мать стряпала очень редко,  никогда  не
шила и не готовила бутербродов.  О  том,  что  в  школу  полагается  брать
бутерброды, вспоминал всегда только дядя Альберт.
   Случалось, что и Больда смилостивится и сунет  ему  в  ранец  несколько
бутербродов; к счастью, когда он уходил в школу, бабушка обычно спала, она
ведь всячески старалась приохотить его к мясу, давала ему толстые  розовые
куски   жаркого,   выдернутые   с   корнем   поросячьи   ножки,   холодное
багрово-красное мясо.
   К его великой радости, бабушка иногда уезжала на целый месяц,  и  тогда
все  получалось  очень  здорово.   Большие   корзины,   чемоданы,   пакеты
отправлялись на вокзал, вызывали два такси, бабушка возглавляла колонну  и
ехала в первом такси; летом и зимой она уезжала на целый месяц, и  от  нее
приходили открытки. Горы, озера, реки и "Тысячу раз целую мальчика и  всех
остальных, даже беглую  монашку".  Тут  Больда  прыскала  и  говорила:  "В
детстве  ей  небось  никто  не  пел,  что  ей  суждено  ездить  на  воды".
Размашистые каракули покрывали открытку, буквы были такие большие, как  на
пачке с сигаретами. Приходили от нее и посылочки  -  липкие,  непривычные,
склеившиеся в духоте почтовых  отделений  сладости,  игрушки,  сувениры  и
"Тысяча поцелуев! Твоя бабушка".
   Когда бабушка уезжала,  Мартин  думал  о  ней  с  нежностью  и  даже  с
умилением, потому что не чувствовал  над  собой  непосредственной  угрозы:
бывали дни, когда он хотел, чтобы она была уже дома, - без нее дом казался
пустым и затихшим, и  комната  ее  была  на  замке,  так  что  он  не  мог
рассматривать большую фотографию отца, и некому  было  кричать:  "Кровь  в
моче".
   Больда делалась тихой и печальной, когда уезжала бабушка, и даже, когда
приходили многочисленные мамины гости, ему казалось, что дом не так полон,
как при ней.
   Но чем ближе был день возвращения, тем  сильнее  он  хотел,  чтобы  она
подольше оставалась там. Он не хотел, чтобы она умерла, пусть себе  живет,
только где-нибудь далеко, он очень боялся ее наскоков.  После  возвращения
она всегда стремилась наверстать  упущенное.  Устраивала  дома  пиршество,
заказывая все по телефону: услужливые бледные мальчики в  белых  курточках
проносили через переднюю серебряные судки,  бабушка  с  алчным  блеском  в
глазах следила за всем, повар на кухне не  давал  остыть  уже  принесенным
блюдам, а бледные мальчики сновали между  кухней  и  бабушкиной  комнатой.
Бифштексы с кровью, овощи, салат, жаркое, а когда наступало время десерта,
повар звонил в ресторан, проворный кремовый автомобильчик привозил кофе  и
мороженое,  пирожные  и  засахаренные  фрукты.  В  помойное  ведро  летели
обглоданные кости, и шелест вырываемых чеков  знаменовал  собой  окончание
трапезы и начало его мытарств, ибо, подкрепившись пищей и раскурив  свежую
сигарету, бабушка звала Мартина к себе, чтобы ликвидировать пробелы в  его
воспитании.
   - Вопрос пятьдесят первый. Когда восстанут мертвые?
   - Мертвые восстанут в день Страшного суда.
   - Твой отец погиб, верно?
   - Да.
   - Что значит "погиб"?
   - Погиб на войне - был убит.
   - Где?
   - Под Калиновкой.
   - Когда?
   - Седьмого июля тысяча девятьсот сорок второго года.
   - А когда родился ты?
   - Восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года.
   - Как звали человека, который повинен в смерти твоего отца?
   - Гезелер.
   - Повтори это имя.
   - Гезелер.
   - Еще раз.
   - Гезелер.
   - Знаешь ли ты, что значит отнять у ребенка отца?
   - Да.
   Он это знал.
   Иногда три дня подряд она каждый день звала его в свою комнату и каждый
раз спрашивала одно и то же:
   - Что повелел нам господь в шестой и девятой заповеди?
   - Господь повелел нам в шестой и девятой  заповеди  быть  стыдливыми  и
целомудренными.
   - Как спрашивают о грехе бесстыдства?
   Он быстро и без запинки отбарабанивал:
   - "Взирал ли я на бесстыдное с охотою?
   Внимал ли я бесстыдному с охотою?
   Помышлял ли я о бесстыдном с охотою?
   Желал ли я бесстыдного?
   Изрекал ли я бесстыдное с охотою?
   Творил ли я бесстыдное? (Один или с сотоварищами)".
   Он так и говорил:
   - В скобках: один или с сотоварищами.
   И в заключение:
   - Вот подрастешь, тогда ты поймешь почему...
   Гребхаке  и  Вольтере  делали  в  кустах  бесстыдное:  багровые   лица,
расстегнутые штаны и горьковатый запах свежей зелени. Непонятная  возня  и
непонятный странный испуг,  растерянность  на  их  лицах  потрясли  его  и
заставили подозревать что-то неладное. Он не знал, чем занимались Гребхаке
и Вольтере, но понимал, что они делали  что-то  бесстыдное.  На  вопрос  о
шестой заповеди им придется ответить -  "да",  и  не  просто  "да",  а  "с
сотоварищами". С тех пор как он узнал, что делали Гребхаке и Вольтере,  он
зорко следил за выражением лица капеллана во время  уроков  закона  божия,
потому что оба ходили к этому капеллану исповедоваться. Но лицо капеллана,
когда он обращался к Гребхаке или Вольтерсу, не менялось. А вдруг Гребхаке
и Вольтере не сказали на исповеди про это, хоть и ходили  причащаться?  Он
замер, когда такая мысль пришла ему в голову, и лицо его залилось краской,
так что бабушка даже спросила: "Что с тобой?" А он ответил:  "Ничего,  это
от дыма", и бабушка поторопилась закончить свою лекцию, вырвала чек, тогда
он пошел к дяде Альберту и прямо с порога выпалил:
   - А Гребхаке и Вольтере делали что-то бесстыдное.
   Дядя Альберт  сразу  же  изменился  в  лице,  он  прикусил  губу,  чуть
побледнел и спросил:
   - Где, что ты видел? Откуда ты это взял?
   Говорить было нелегко, но он продолжал:
   - В кустах. - И еще,  заикаясь,  добавил:  -  Штаны  расстегнуты,  лица
красные-красные.
   Дядя Альберт спокойно набил трубку, закурил и медленно, чуть медленнее,
чем обычно, заговорил о влечении полов, о красоте женщины. Не забыты  были
Адам и Ева, в голосе дяди Альберта звучало вдохновение, немножко  смешное,
когда он начинал воспевать красоту женщин и стремление мужчин  соединиться
с ними, тихий и непонятный восторг.
   - Вообще же, - дядя Альберт выколотил трубку неизвестно  зачем,  потому
что табак еще тлел, и закурил против обыкновения сигарету, - вообще же  ты
уже, вероятно, знаешь, что от этого родятся дети - от сожительства  мужчин
с женщинами.
   Еще раз были помянуты Адам и  Ева,  потом  цветы,  животные,  корова  в
Битенхане - и снова Адам и Ева; слова дяди Альберта звучали очень разумно,
спокойно и убедительно, но Мартин так и  не  понял,  чем  же,  собственно,
занимались в кустах Гребхаке и Вольтере, он сам толком ничего не разглядел
и догадаться тоже не мог: расстегнутые штаны, багровые лица и  горьковатый
запах свежей зелени.
   Дядя Альберт говорил долго о некоторых тайнах,  которые  ему,  Мартину,
еще рано знать, о темных силах, о том, как  трудно  для  юноши  дожидаться
того времени, когда он созреет для сближения  с  женщиной.  Еще  раз  были
упомянуты цветы и животные.
   - Ну, например, совсем молоденькая телочка, - сказал  дядя  Альберт,  -
она еще не может соединиться с быком, у нее еще  не  может  быть  детей  -
верно ведь? Но это совсем не значит, что телочка лишена пола. Пол  есть  у
всех животных, у всех людей.
   Не одну сигарету выкурил дядя Альберт,  он  часто  запинался  во  время
этого разговора.
   А Мартин подумал: "Нужно еще спросить  о  безнравственном,  о  дядях  и
женитьбе".
   - Ты ведь был женат там, в Англии?
   - Да.
   - А ты сожительствовал со своей женой?
   - Да, - ответил дядя Альберт, и, как ни  приглядывался  Мартин,  он  не
заметил  ни  малейшего  изменения  в  лице  дяди  Альберта,  ни  малейшего
смущения.
   - А детей почему у тебя не было?
   - Не от всякого сожительства бывают дети, - ответил дядя Альберт, потом
опять пошли цветы и звери, а об Адаме и Еве - ни слова, и он перебил  дядю
Альберта:
   - Значит, правильно то, что я думал?
   - Что ты думал?
   - Женщина может быть безнравственной, даже если у нее нет детей от того
мужчины, с которым она живет, - вот как у матери Вельцкама?
   - Черт возьми! - сказал дядя Альберт. - Что это тебе пришло в голову?
   - Потому что у Брилаха мать безнравственная, - у нее  есть  ребенок,  и
она живет с мужчиной, который ей не муж.
   - Кто тебе сказал, что она безнравственная?
   - Брилах сам слышал, как  директор  говорил  инспектору:  "Он  живет  в
ужасных условиях, у него совершенно безнравственная мать".
   - Ах так,  -  сказал  дядя  Альберт,  и  Мартин  понял,  что  он  очень
рассердился, и добавил уже не так уверенно:
   - Правда, правда, Генрих это слышал, да он и сам знает, что у него мать
безнравственная.
   - Ладно, - сказал дядя Альберт, - еще что?
   - Еще, - ответил Мартин, - у Вельцкама мать тоже безнравственная,  хотя
у нее и нет детей. Я знаю.
   Дядя Альберт ничего не ответил, он только посмотрел на него удивленно и
очень ласково.
   - Бесстыдно - это то, что делают дети, - внезапно начал Мартин, ибо эта
мысль только что пришла ему в голову, - безнравственно -  то,  что  делают
взрослые, но вот Гребхаке и Вольтере - они тоже сожительствовали?
   - Нет, что ты, - ответил дядя Альберт, и тут он весь покраснел,  -  это
не то, они запутались, сбились с пути; не думай больше об  этом  и  всегда
спрашивай меня, если услышишь  такое,  чего  не  можешь  понять.  -  Голос
Альберта  звучал  убедительно  и  серьезно,  но  по-прежнему  ласково.   -
Запомнил?  Всегда  спрашивай  меня.  Лучше,  когда  обо  всем   поговоришь
откровенно. Я знаю далеко не все, но  то,  что  я  знаю,  я  тебе  объясню
обязательно, не забудь только спросить.
   Оставалось еще  слово,  которое  мать  Брилаха  сказала  кондитеру.  Он
подумал о нем и покраснел, но выговорить это слово он ни за что не решился
бы.
   - Ну, - спросил дядя Альберт, - что у тебя еще?
   - Ничего, - ответил Мартин и постеснялся спросить о  своей  маме  -  не
безнравственная ли она? Это он спросит потом, много-много времени спустя.
   С этого дня дядя Альберт стал уделять ему гораздо  больше  времени.  Он
часто брал его с собой кататься на автомобиле, да и мать - а  может  быть,
это только так показалось  ему  -  очень  изменилась  с  этого  дня.  Мать
изменилась, и Мартин не сомневался, что  дядя  Альберт  с  ней  поговорил.
Иногда они уезжали втроем, и Генрих мог приходить к нему когда захочет,  а
часто они и Генриха брали с собой, когда ездили на машине в лес, к  озерам
или все вместе ходили в кино, или кушать мороженое.
   И каждый день - наверно, и об этом между ними  было  договорено  -  они
стали просматривать его домашние задания, проверяли его, помогали, и оба -
мать и Альберт - были ласковы с ним. Мать стала такая  терпеливая,  больше
сидела дома и некоторое время  его  каждый  день  кормили  обедом  и  даже
картофелем, но только некоторое время. Терпения у нее хватило ненадолго. И
вот опять она стала редко бывать дома, и обедать ему приходилось далеко не
каждый день. Нет,  на  мать  нельзя  было  полагаться  так,  как  он  мог,
по-другому, конечно, положиться на Глума, Альберта и Больду.



11

   Нелла  стояла  за  зеленой  шторой,  курила,  выпуская  клубы  дыма   в
пространство между шторой и окном, и наблюдала, как на солнце рассеивается
дым и тянется кверху узкими струйками - бесцветная смесь из пыли  и  дыма.
Улица была пустынна. У подъезда стояла машина Альберта,  верх  ее  еще  не
просох после ночного дождя, хотя на мостовой не было и  следа  от  луж.  В
этой же комнате, за этой же зеленой шторой она стояла  двадцать  лет  тому
назад и наблюдала за юными  поклонниками,  которые  с  ракетками  в  руках
торопливо  шли  по  аллее.  Глупые  и  трогательные  герои,  они  даже  не
подозревали, что за ними следят. В тени церкви, как раз напротив дома, они
останавливались,  еще  раз  торопливо  проводили  расческой  по   волосам,
осматривали ногти, украдкой пересчитывали вынутые  из  кошелька  деньги  и
перекладывали в карман, чтобы  иметь  их  под  рукой  -  они  считали  это
признаком  удальства.  А  удальство  было  для  них  важнее  всего;   чуть
запыхавшись, подходили они к дому, ступая по усыпавшим палисадник  красным
листьям каштана - их сбило первым дождем, и тут же раздавался  звонок.  Но
даже самые удалые из них  говорили,  мыслили,  поступали  точно  так,  как
поступали, мыслили и говорили молодые, удалые теннисисты  в  кинокартинах.
Они знали, что умом не блещут, но и это считалось удальством, хотя  ничего
по сути не меняло; умом они и впрямь не блистали. Вот новый герой идет  по