шо,  и  по  вечерам  скрытое  раздражение  невольно
прорывалось, особенно когда к ним приходил патер Виллиброрд. Рай ненавидел
патера Виллиброрда, который теперь изо всех сил  раздувает  шумиху  вокруг
имени Рая, и кончалось это обычно тем, что своими насмешками они  выживали
Виллиброрда, а как только он уходил, напивались  и  обсуждали  возможность
эмиграции. Утром они являлись  на  фабрику  с  опозданием,  головы  у  них
трещали, и, зачастую охваченные внезапной яростью, они разрывали в  клочки
все рисунки и диаграммы.
   Но на следующий день они снова брались  за  работу,  придумывали  новые
рисунки, новые краски для привлечения покупателей,  создавали  графические
характеристики различных сортов мармелада. Последним их творением, до того
как обоих отправили на фронт, явился исторический  обзор,  в  котором  Рай
поставил себе целью доказать, что, начиная с каменного века, все народы  -
римляне, греки, финикийцы, иудеи,  инки  и  германцы  -  радостно  вкушали
мармелад. В этот труд Рай вложил всю  свою  фантазию,  а  Альберт  -  свой
талант художника, и у них получился шедевр, доставивший фабрике  множество
новых покупателей. Но в этом  уже  не  было  необходимости.  Пришел  новый
потребитель, который начал поглощать мармелад без всякой  рекламы:  пришла
война.
   Во время войны повсюду, где только ни останавливались армейские  обозы,
они натыкались на валявшиеся по  обочинам  дороги  жестяные  банки  из-под
повидла  производства  их  фабрики.  Этикетки,  отпечатанные  по   эскизам
Альберта, подписи, составленные Раем. Французские  дети  играли  в  футбол
этими банками, для русских женщин они были ценным  приобретением,  и  даже
когда наклейки давно  уже  были  содраны  или  смыты,  а  банки  измяты  и
заржавлены, все равно они узнавали их по штампованной монограмме "Э.Г."  -
Эдмунд Гольштеге (так звали Неллиного отца).
   Даже остановившись на ночлег в какой-нибудь дыре, они ощупью в  темноте
узнавали эти жестянки, пальцы сами  отыскивали  выпуклые  буквы  "Э.Г."  и
стилизованную вишню, творение Альберта.
   Победный путь немецкой армии был усеян не только снарядами,  не  только
развалинами и падалью, но и жестяными банками из-под повидла и  мармелада.
В Польше и во  Франции,  в  Дании  и  Норвегии,  на  Балканах  всякий  мог
прочитать изречение, сочиненное  Раем:  "Глуп  тот,  кто  сам  варит  себе
варенье: Гольштеге сделает это за тебя". Слова: "Глуп тот, кто  сам  варит
себе варенье" были отштампованы крупными  красными  буквами,  остальные  -
чуть  помельче.  Это  изречение  явилось  результатом  продолжительнейшего
совещания с дирекцией, за которым последовала развернутая кампания  против
всех, кто сам варит варенье.  Но  кампанию  пришлось  приостановить  из-за
вмешательства органов пропаганды, которые со своей стороны  считали  варку
варенья одной из исконных добродетелей  истинно  немецких  домохозяек.  Но
этикетки и плакаты были уже отпечатаны,  а  тут  началась  война,  и  этот
вопрос никого больше не занимал, их так и наклеивали и  притащили  даже  в
глубь России.
   Первый год войны Альберт и Рай прослужили в разных  частях,  на  разных
фронтах, но даже вдали друг  от  друга  они  видели  одно  и  то  же  -  в
предместьях Варшавы и у Амьенского собора  валялись  все  те  же  немецкие
жестянки из-под мармелада.
   Кроме того, они еще получали посылки  от  Неллиной  матери,  посылки  с
хорошенькими крохотными ведерочками из  хромированной  Жести  -  рекламные
сюрпризы, которые бесплатно выдавались  каждому,  кто  купит  три  больших
банки, а Неллина мать считала не лишним всякий раз сообщать им,  что  дела
идут превосходно.
   В кабачке никого не было, он глотнул пива и отставил кружку в  сторону,
- пиво совсем выдохлось. Потом оглядел батарею бутылок  на  стойке  и,  не
поднимая головы, сказал:
   - Налейте, пожалуйста, шварцвальдского кирша.
   Пальцы хозяйки не шелохнулись, клубок шерсти и спицы лежали на полу, он
поднял голову, взглянул на нее: хозяйка дремала. По  радио  женский  голос
тихо пел какую-то мексиканскую песню. Он встал, прошел  за  стойку  и  сам
налил себе кирша, потом поднял клубок шерсти и спицы и посмотрел на  часы:
было три часа утра. Он медленно, почти по каплям, выпил  кирш  и  раскурил
трубку. Нелла, конечно, еще не легла, - ему  так  ни  разу  и  не  удалось
переждать здесь, пока она уснет. Все, что он ей ни скажет, вернувшись, она
выслушает с великой покорностью: про  ненависть  Рая  к  Виллиброрду,  про
циничность и снобизм Рая и про то, что за пять последних лет жизни Рай  не
написал ни одной строчки стихов - только рекламные лозунги, и про то,  что
она тоже повинна в создании лживой легенды.
   Он допил кирш, разбудил хозяйку, тихонько тронув ее  за  плечо,  -  она
тотчас проснулась и с улыбкой сказала:
   - Вот ведь что со мной случилось.  Не  будь  вас,  меня  бы  тут  могли
ограбить.
   Она встала, выключила радио. Альберт  расплатился,  вышел  на  улицу  и
подождал хозяйку, которая, опустив на дверь железную решетку, запирала ее.
   - Садитесь, - сказал он, - я подвезу вас домой.
   - Вот и прекрасно.
   Был понедельник, и на улице в это время  почти  не  видно  было  людей,
только тяжелые грузовики с овощами шли в сторону рынка.
   Из-за хозяйки ему пришлось сделать небольшой крюк, потом он высадил  ее
и поехал домой, по-прежнему не торопясь.
   Нелла, конечно, не спала еще, в комнате было неубрано:  повсюду  стояли
стаканы, чашки, тарелки с остатками бутербродов, раскрошившееся печенье  в
вазочках, пустые коробки из-под сигарет, даже пепельниц она не вытряхнула,
бутылки громоздились на столе, валялись пробки.
   Нелла сидела в кресле, курила и смотрела неподвижным  взглядом  куда-то
сквозь стены комнаты. Временами ему казалось, что она уже  целую  вечность
сидит в этом кресле и вечно будет сидеть в  нем,  и  он  пытался  мысленно
охватить все значение и смысл слова  "вечность";  в  прокуренной  комнате,
откинувшись, сидит она  в  зеленом  кресле,  курит  и  неподвижно  смотрит
куда-то вдаль. Она сварила кофе, кофейник накрыла старым  колпаком,  чтобы
не остыл, и когда она сняла колпак, у Альберта было ощущение,  что  свежая
зелень кофейника - единственная свежесть в этой комнате, где  даже  цветы,
принесенные гостями, тонули в табачном  дыму,  а  на  столике  в  передней
валялись еще обернутые  в  бумагу  букеты.  Неллина  безалаберность-всегда
казалась ему очаровательной,  но  с  тех  пор  как  они  жили  вместе,  он
возненавидел эту безалаберность. Кофейник стоял на столе, и Альберт понял,
что ночь грозит затянуться. Он ненавидел кофе, ненавидел Неллу, ее гостей,
ночи, проведенные за никчемной болтовней, но стоило Нелле улыбнуться, и он
забывал все: такая сила  таилась  в  единственном,  неповторимом  движении
мускулов ее лица. И хотя он знал, что  она  механически  пользуется  своей
улыбкой, он никогда не мог устоять перед нею, потому что каждый раз  снова
верил, что она улыбается ему. Он сел и стал автоматически повторять слова,
которые  говорил  уже  тысячу  раз  в  такие   часы   и   при   таких   же
обстоятельствах. Нелла любила произносить  по  ночам  длинные  монологи  о
своей загубленной жизни, делать ему признания или расписывать,  как  могло
бы все сложиться, если бы Рай не погиб. Она изо всех сил пыталась обратить
время вспять, отбросить все, что произошло за эти десять лет, и увлечь его
в свои сновидения.
   Около половины четвертого она встала, чтобы второй раз  заварить  кофе.
Не желая оставаться без нее  в  этой  комнате,  полной  табачного  дыма  и
воспоминаний о Рае, в комнате,  которую  он  знал  двадцать  лет,  Альберт
собрал стаканы и грязные тарелки, вытряхнул пепельницы,  отдернул  зеленую
штору, растворил окно и пошел за Неллой на кухню, достал вазы из  стенного
шкафа, наполнил водой, поставил в них цветы, а потом,  стоя  возле  Неллы,
поджидавшей, пока закипит вода на плите, жевал  холодное  мясо,  бутерброд
или один из ее аппетитных салатов,  который  всегда  можно  было  найти  в
холодильнике.
   Это и был тот час, которого она  дожидалась;  может  быть,  и  возню  с
гостями она затевала ради этого часа, потому что двадцать лет  тому  назад
все было точно так же - точно так же он стоял на  кухне  рядом  с  Неллой,
смотрел, как она варит кофе, пробовал ее салаты - часа в  три  или  четыре
ночи - и рассматривал изречение, выложенное  черными  плитками  по  белым:
"_Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок_". А Рай всегда  оставался
в комнате Неллы и дремал там, и тогда гости  тоже  засиживались  допоздна:
болтовня о политике  заполняла  эти  ночи,  споры  с  Шурбигелем,  который
призывал их всех вступить в организацию штурмовиков - и  христианизировать
ее. Такие слова, как "дрожжи", "закваска",  такие  фразы,  как  "обогатить
национал-социализм сокровищами христианской мысли", -  все  это  возмущало
их. И тогда были среди гостей красивые девушки,  но  теперь  одни  из  них
умерли, другие разъехались в годы войны по разным городам и странам, а две
из этих девушек вышли замуж за нацистов и обвенчались под дубами.
   Потом они перессорились  почти  со  всеми.  Вечера  они  проводили  над
картами и диаграммами, которые приносили  с  фабрики,  и,  засидевшись  до
поздней ночи, дважды пили кофе, первый раз - в два часа, второй - в три.
   По счастью, хоть кофейник, в котором Нелла заваривала кофе, был  теперь
другой, да и не один только кофейник неумолимо напоминал, что время уже не
то.
   Сердце его билось сильнее, когда он среди ночи проходил в свою комнату,
чтобы  посмотреть,  как  спит  мальчик.  Мартин  очень  подрос,  быстро  и
неожиданно, на его взгляд, и  ему  становилось  как-то  боязно,  когда  он
смотрел  на   разметавшегося   в   кровати   большого   одиннадцатилетнего
мальчугана, белокурого, миловидного, очень похожего на Неллу.  В  открытое
окно уже доносились утренние шумы: дальний грохот трамвая, щебет птиц;  за
стеной тополей, окружавших сад,  поредела  и  поблекла  чернильная  синева
ночи, а наверху, в комнате,  которую  теперь  занимал  Глум,  не  услышишь
больше, никогда не услышишь, тяжелые и размеренные шаги отца  Неллы,  шаги
крестьянина, который слишком  долго  ходил  за  плугом,  чтобы  менять  на
старости лет походку.
   Прошлое и настоящее кружились, перемещаясь, словно диски,  отыскивающие
единый  центр:  один  вращался  равномерно,  ось  его  проходила  как  раз
посредине, и это было прошлое, которое,  как  ему  казалось,  он  видит  с
предельной ясностью, но настоящее вращалось гораздо быстрей прошлого,  как
бы вокруг иного центра, и с этим ничего нельзя было поделать, несмотря  на
лицо мальчика, на дыхание мальчика, которое он чувствовал на  своей  руке,
несмотря на доброе круглое лицо Глума. Ничего нельзя было поделать,  пусть
даже прошедшие двадцать лет оставили неизгладимые следы на лице  Неллы,  и
он видел их, ясно видел: морщинки у глаз, и складки жира на располневшей с
возрастом шее, и губы, потрескавшиеся от непрерывного курения,  и  жесткие
морщины на лице - все равно ничего с этим не поделать. Он поддался  на  ее
улыбку, на автоматически расточаемое колдовство, которое растворяло время,
превращало в призрак ребенка, спавшего в его постели, и между настоящим  и
с виду так ровно, так равномерно вращающимся  прошлым  внезапно  вклинился
ярко-желтый диск:  время,  никогда  не  существовавшее,  жизнь,  никем  не
прожитая, мечта Неллы. Она вовлекала его в свою мечту, пусть ненадолго, на
те короткие мгновенья, когда ночью на кухне она  варила  кофе  и  готовила
бутерброды, которые зачерствеют на тарелке. Кофейник, бутерброды, улыбка и
серый молочный утренний свет за окном  -  все  это  служило  реквизитом  и
кулисами для мучительной мечты Неллы, мечты прожить жизнь, которая не была
прожита и никогда не будет прожита, мечты о жизни с Раймундом.
   - Ох, - пробормотал он, - ты сведешь меня с ума.
   Он закрыл глаза, чтобы не видеть головокружительного вращения: бешеного
мелькания  трех  дисков,  которые  никогда  не  совместятся;  убийственная
несовместимость, в которой нет ни мгновенья покоя.
   Кофе, которого никто не выпьет, бутерброды, которых никто не  съест,  -
реквизит  кровавой  драмы,  куда  его   вовлекли   как   единственного   и
необходимого статиста, - но все же его утешало, что Больда разогреет  себе
этот кофе, что Глум завернет эти  бутерброды  и  возьмет  их  с  собой  на
работу.
   - Можешь идти, - устало промолвила  Нелла,  накрывая  кофейник  зеленой
крышкой.
   Он отрицательно мотнул головой.
   - Почему бы нам не попытаться как-то упростить жизнь? - сказал он.
   - Что же нам, пожениться, что  ли?  -  ответила  она.  -  Думаешь,  это
что-нибудь упростит?
   - А почему бы и нет?
   - Иди лучше спать. Я не хочу тебя мучить.
   Он вышел, не сказав ни слова.  Тихо  прошел  через  прихожую  в  ванную
комнату. Там зажег газ, пустил воду и  положил  шланг  гибкого  душа  так,
чтобы вода бесшумно наполняла ванну.
   Он долго стоял неподвижно и тупо смотрел на воду, поднимавшуюся легкими
голубоватыми струйками со  дна  ванны,  и  напряженно  ловил  доносившиеся
снаружи звуки; он  слышал,  как  Нелла  прошла  к  себе,  потом,  как  она
заплакала. Она оставила открытой дверь в свою комнату, пусть он слышит  ее
плач. В доме было тихо, прохладно. Уже светало. Занятый своими мыслями, он
бросил в ванну окурок  и,  чуть  не  падая  от  усталости,  наблюдал,  как
размокает окурок, как оседает на дно темно-серая пыль -  это  затвердевший
пепел, а светло-желтые крупинки табака сперва идут густой  полосой,  потом
расплываются по поверхности воды,  и  вокруг  каждой  крупинки  желтоватое
облачко;  сигарета  потемнела,  и  на  ней  отчетливо  проступила  надпись
"Томагавк". Когда он курил сигареты,  он  для  удобства  выбирал  бабушкин
сорт,  чтобы  всегда  быть  готовым  к  ее  набегам.  Желтоватое   облачко
разрослось уже до размеров гриба, но вода, бившая из душа  на  дне  ванны,
выталкивала  наверх  расплывавшееся,  блекнущее  облачко,  не  давала  ему
опуститься,  а  внизу,  на  чистом  синем  дне  ванны,  кружились   черные
затвердевшие частички пепла, и  неведомая  сила  медленно  увлекала  их  к
стоку.
   Нелла продолжала плакать, дверь оставалась открытой, он выключил  вдруг
газ, закрыл кран, вытащил за никелированную  цепочку  пробку  из  ванны  и
проследил, как желтоватое табачное облачко исчезло в водовороте.
   Он погасил  свет  и  направился  к  Нелле.  Она  курила  и  рыдала.  Он
остановился в дверях и суровым голосом, удивившим его самого, крикнул:
   - Чего ты, собственно, хочешь?
   - Войди, присядь, - ответила она. Улыбка у нее не сразу  получилась,  и
это тронуло его; не часто с нею такое случалось. Он сел, взял сигарету  из
пачки, которую она протянула ему, а она снова  улыбнулась,  и  теперь  уже
широко; казалось, что кто-то нажал тайную пружину; как фотограф пользуется
лампой-вспышкой, так она пользовалась своей улыбкой, - она  славилась  ею,
но теперь эта улыбка утомляла его, как утомлял и вид ее нежных белых  рук,
прославленных не меньше, чем ее улыбка: она не пренебрегла и самой дешевой
уловкой: положила ногу на ногу и чуть откинулась назад, чтобы виднее  была
ее красивая грудь.
   В ванной забулькали остатки воды: короткий  всхлип,  и  уже  не  слышен
больше успокоительный шум.
   - Замуж, - тихо сказала она, - я не хочу больше. На  это  я  больше  не
пойду. Если хочешь, я тут же стану твоей любовницей, ты это знаешь, и буду
тебе вернее, чем жена, но замуж я больше никогда не выйду. С тех пор как я
по-настоящему поняла, что Рая больше нет, я часто думала,  что  лучше  мне
было бы вообще не выходить замуж, к чему этот маскарад, это кривлянье, эта
убийственная  серьезность  в  браке  -  и  страх   вдовства?   Гражданская
регистрация, венчание в церкви, а потом является  какое-то  ничтожество  и
посылает твоего мужа на верную смерть. Три миллиона, четыре миллиона  этих
торжественных союзов разрушено войной:  вдовы,  вдовы  -  у  меня  нет  ни
малейшего желания быть вдовой, и ничьей женой я тоже не хочу быть, и детей
я больше иметь не хочу - вот мои условия.
   - А мои ты знаешь, - сказал он.
   - Конечно, - спокойно ответила она. - Тебе надо  жениться  и  усыновить
мальчика, и потом ты, вероятно, захочешь собственных детей.
   - Спокойной ночи, - сказал он и хотел было встать.
   - Нет, не  уходи,  -  сказала  она  ровным  голосом,  -  сейчас,  когда
становится чуть веселей, ты хочешь бежать. Ради чего нужно так  корректно,
так педантично, так строго придерживаться  общепринятой  морали,  я  этого
просто не понимаю.
   - Ради мальчика. Все твои мечты ничего не стоят по сравнению с  ним.  И
потом тебе уже почти сорок.
   - При Рае все было бы хорошо, и я  была  бы  верна  ему,  и  у  нас  бы
родились еще дети, но смерть его меня сломила, как ты изволишь выражаться,
и мне больше не хочется быть ничьей женой. Ты ведь и  так  Мартину  вместо
отца. Тебе этого мало?
   - Боюсь, - сказал он, - что ты выйдешь за кого-нибудь другого и мальчик
достанется ему.
   - Значит, ты любишь мальчика больше, чем меня?
   - Нет, - сказал он тихо, - его я люблю, а тебя - нет.  Здесь  не  может
быть больше или меньше. Я слишком хорошо  тебя  знаю,  чтобы  влюбиться  в
тебя, но ты достаточно красива, и мне было бы приятно жить с тобой,  -  но
теперь я так не могу. Я очень часто думаю о Рае, да и  мальчик  все  время
возле меня. Вот в чем дело.
   - А, - сказала она, - теперь я знаю, почему я за тебя не выйду:  просто
потому, что ты меня не любишь.
   - Зато ты с некоторых пор уговорила  себя,  что  ты  меня  любишь.  Это
совпадает с твоими мечтами.
   - Нет, - ответила она, - я себя не уговариваю и знаю, что это  не  так.
Но у меня с тобой получается, как у тебя со мной.  Раньше  это  называлось
поговорить откровенно, но вот откровенности у нас как раз  и  не  хватает.
Говори откровенно, если тебе это по душе.
   Альберт хотел встать, пройтись по комнате или подойти к  окну,  но  ему
часто случалось видеть в кинофильмах, как мужчины  во  время  откровенного
разговора с женщиной шагают по комнате.  Он  остался  сидеть  в  неудобном
кресле и взял сигарету, предложенную ему Неллой.
   - Господи, - сказал он, - говорить о любви уже просто нелепо. Разве  мы
с тобой не расхохотались бы, если бы в один прекрасный день я  заявил:  "Я
люблю тебя!"
   - Да, пожалуй.
   - И потом это разные вещи - жить со вдовой своего друга или жениться на
ней,  -  а  вот  жениться  на  женщине,  которая  живет  мечтами,   словно
наглотавшись морфия, на это я пошел бы только ради Мартина, но лишь сейчас
я начинаю понимать, что  ни  на  одной  нельзя  жениться  только  ради  ее
ребенка.
   Нелла расплакалась, и он  все-таки  поднялся  с  кресла  и  зашагал  по
комнате, взволнованный и смущенный, хотя он столько раз видел  все  это  в
кинофильмах.
   - Но одного я жду от тебя - я и все мы: чтобы  ты  стала  хоть  немного
осмотрительней ради мальчика.
   - Ты заблуждаешься, и все вы заблуждаетесь: вы считаете меня чуть ли не
проституткой, но после смерти Рая я не знала ни одного мужчины.
   - Тем хуже, - сказал он, - ты их всех взвинчиваешь своей  улыбкой,  как
дети заводных петушков. Нет, несмотря ни на что, нам надо  бы  пожениться,
мы могли бы тихо и спокойно жить с мальчиком  и  не  возиться  со  всякими
идиотами, которые беззастенчиво воруют у нас время, мы могли бы  вырваться
из этой чертовой сутолоки, уехать в другую страну,  и,  кто  знает,  может
быть, однажды на нас снизошло бы, как нежданный дождь, как гроза, то,  что
до сих пор называлось любовью, - Рай ведь  мертв,  -  и  он  повторил  еще
суровей и жестче: - Мертв.
   - Это звучит так, как будто ты этому рад, - сказала она.
   - Ты прекрасно знаешь, что, хоть и по-другому, мне было ничуть не легче
потерять его - чем тебе. Мне кажется, что куда больше женщин,  на  которых
можно жениться, чем мужчин,  с  которыми  можно  дружить.  А  женщинам,  с
которыми можно переспать, вообще нет числ