льные серые тени на личико младенца.
   Он,  конечно,  остановит  машину  в  самом  живописном  месте,  полезет
целоваться, потом извлечет  "лейку"  из  портфеля.  Еще  один  снимок  для
альбома: Нелла на развилке дорог. Внизу виден Брер, справа плотина в лесу,
тихое озеро - сплошная идиллия. Село в долине, башня старой церкви  вся  в
барочных завитушках и такой же старинный трактир "Голубая свинья".
   - Как, вы не знаете, откуда пошло это название? Вот послушайте.
   Неизбежный исторический анекдот, потом снова поцелуй,  они  выходят  из
машины, наведен аппарат.
   Готово дело! Щелкнул и барочную церковь, и "Голубую свинью"...
   Чудо свершилось. Вскоре  из  фотолаборатории  принесут  пачку  скуки  в
установленном формате.
   - Как мило здесь! Не правда ли?
   - Да, очень мило.
   Нелла часто проезжала по этой дороге, до войны - с мужем,  в  последние
годы - с Альбертом, и ни разу еще ей здесь не было скучно. Даже церковь  и
"Голубая свинья" не нагоняли на нее тоску.  Но  сейчас  ее  так  одолевает
скука, что она больше не в силах сдерживать  себя.  Раздражение  нарастает
неудержимо, - так ползет вверх ртутный столбик термометра в жаркий  летний
день.
   - Остановите машину, - резко сказала она,  -  я  выйду,  подышу  свежим
воздухом!
   Он затормозил. Нелла вышла из машины, но не успела она  пройти  и  двух
шагов по направлению к лесу, как услышала за спиной щелчок и, обернувшись,
увидела Гезелера, стоявшего у машины с "лейкой" в руках.
   Она подошла к нему и тихо сказала:
   - Дайте-ка мне пленку.
   Он тупо посмотрел на нее.
   - Пленку дайте, достаньте кассету!
   Высоко подняв брови, Гезелер медленно открыл аппарат, вынул  кассету  и
протянул ее Нелле. Она вытащила из кассеты пленку и порвала ее в клочья.
   - Терпеть не могу сниматься, - спокойно сказала  она,  -  смотрите,  не
вздумайте больше снимать меня.
   Они опять сели в машину, Нелла чуть повеселела и украдкой наблюдала  за
Гезелером. Лицо его приняло упрямо-обиженное  выражение,  он  даже  слегка
надул губы.
   Так и есть. Он остановил машину на развилке дорог,  откуда  можно  было
полюбоваться пересыхающим Брером, барочной церковью и  "Голубой  свиньей".
По-мальчишески поиграв фотоаппаратом, болтавшимся  у  него  на  груди,  он
произнес именно те слова, которых она ожидала:
   - Ну, разве не изумительно здесь!
   - Да, конечно, - сказала она, - а что, долго еще ехать до замка?
   - С полчаса, - ответил он, - вы знаете Брерних?
   - Да, я несколько раз была там.
   - Как же это мы с вами там не повстречались? За последний месяц  я  два
раза побывал в Брернихе.
   - Я уж целый год там не была.
   - Ах, вот как? Тогда понятно - ведь я здесь всего два месяца.
   - А что вы делали до этого?
   - Учился. Пришлось переучиваться заново.
   - Вы долго служили в армии?
   - Да, - ответил он, - четыре года. Потом шесть  лет  зубрежки:  ведь  у
меня  не  было  гражданской  профессии.  Только  теперь  и  начинаю   жить
по-человечески.
   - Жить? - переспросила она. - Ведь, наверное, вы  лет  двадцать  восемь
живете на свете?
   - Нет, почти тридцать два, - улыбнулся он. - Благодарю за комплимент.
   - Это не комплимент, а простое любопытство.  Я  так  и  знала,  что  вы
скажете, сколько вам лет на  самом  деле.  Ведь  вы  хотели  бы  выглядеть
старше, не так ли?
   - Для вас я с удовольствием прибавил бы себе года два.
   - Зачем? - сухо спросила она, скучающе посмотрев на  "Голубую  свинью",
которая грела на солнце свой заново побеленный, свежевыкрашенный  барочный
фасад.
   - Тогда я был бы на четыре года старше вас.
   - Какие сложные комплименты, - устало сказала она. - Но вы  ошибаетесь,
мне уже тридцать семь.
   Нет, это не похоже на поединок матерого бандита с опытным следователем.
Нечто подобное  испытывает,  вероятно,  полицейский  чиновник,  допрашивая
мелкого воришку.
   -  Если  и  комплимент,  то  непреднамеренный,  -  сказал  он,   -   вы
действительно выглядите моложе своих лет.
   - Знаю.
   - Что же, может быть, поедем дальше?
   - Поедем. Только, ради бога, не останавливайтесь  ни  у  церкви,  ни  у
"Голубой свиньи".
   Он с улыбкой взглянул на нее. Нелла промолчала  -  дорога  перед  самым
въездом в село делала крутую петлю. Гезелер легко взял крутой  поворот,  и
они медленно проехали по улицам местечка.
   - Забавная эта история о "Голубой свинье", не правда ли? - сказал он.
   - Уморительная! - согласилась она.
   Фильм продолжался - типичная реклама бюро путешествий.
   Луга, коровы, гладко выбритый третьестепенный актеришка в главной роли,
режиссирует заведующий отделом  рекламы  в  бюро  путешествий  -  сам  был
актером в молодости. А она? О, она - кинозвезда, которой хорошо  заплатили
за участие в съемках. Фильму нужна приманка! Мирный сельский пейзаж -  как
бесплатное   приложение.   За   кинокамерой   -   оператор-дилетант,    на
краткосрочных любительских курсах его считали способным малым. Ей никак не
удается оборвать назойливо мелькающие  кадры  этого  рекламного  фильма  и
оживить в памяти другие кадры:  ни  фильм,  полный  воспоминаний,  ни  его
вторую серию - непрожитую жизнь. Жизнь без балласта, дети, своя  редакция,
бутылка с яркими этикетками в холодильнике, Альберт -  верный  друг  дома.
Глума и Больды не было в этом фильме, зато появились приготовишки  1950  и
1958 года, незачатые и нерожденные дети. Она мучительно старается  оживить
в памяти облик Рая и вновь разжечь свою ненависть. Но  память  подсовывает
лишь бесцветные кадры, тусклые, неподвижные клише:  итальянские  деревушки
из рекламных проспектов, и на этом фоне Рай, словно  турист,  сбившийся  с
дороги. Вдруг действительность вторгается в мечты:  она  почувствовала  на
своем плече руку Гезелера и спокойно сказала:  "Уберите  руку!"  Он  убрал
руку, и она тщетно ждала, что в душе вспыхнет прежняя ненависть.
   Вспомни, вспомни - Авессалом Биллиг, растоптанный сапогами на цементном
полу. Рай, который никогда не вернется,  его  убили,  пристрелили  во  имя
подчинения приказу, принесли в жертву принципу, авторитету  командира.  Но
Рай не приходит - память молчит. Былая ненависть не возвращается,  и  лишь
зевота сводит рот. Снова легла  на  ее  плечо  рука  Гезелера,  опять  она
сказала так же спокойно: "Уберите руку!" - и он опять убрал руку. И это он
называл  "жить  по-человечески"?  Потискать  женщину   в   машине,   потом
поцеловать ее на лесной  опушке...  А  из  ветвей  смотрит  на  влюбленную
парочку пугливая лань, смотрит и словно  посмеивается.  Смеющаяся  лань  -
находка оператора!
   - Оставьте! - сказала  она.  -  И  не  пытайтесь  больше.  Это  скучно.
Расскажите лучше, на каких фронтах вы воевали?
   - Не люблю вспоминать об этом. Стараюсь забыть, и это мне удается.  Что
было, то прошло.
   - Но на каких фронтах вы были, это вы, надеюсь, помните?
   - Почти на всех.  На  Восточном,  на  Западном,  на  Южном.  Только  на
Северном не довелось побывать. Под конец войны я был в армии Эрвина.
   - В какой армии? У кого? - переспросила она.
   - У Эрвина Роммеля. Разве вам не знакомо это имя.
   - Имена генералов, признаться, меня никогда не интересовали.
   - Ну почему вы такая злючка?
   - Злючка? Вы словно с  девочкой  говорите:  злая  девчонка-упрямица  не
подает тете ручку - в угол ее! Впрочем, вы, может быть, не знаете, что мой
муж погиб на фронте?
   - Знаю, - сказал он, - патер Виллиброрд мне рассказывал. Да и кто этого
не знает. Простите меня.
   - Что мне вам прощать? Что моего мужа пристрелили? Шлепнули,  и  точка!
Перерезали ленту кинофильма, которому суждено было воплотиться в жизнь, он
остался несбыточной  мечтой,  обрывки  ленты  валяются  где-то  в  архиве.
Попробуй-ка склей их! После всего этого не  так  уж  важно  помнить  имена
генералов.
   Гезелер долго молчал. Почтительное молчание! Наблюдая за ним сбоку, она
поняла, что он думает о войне: вспоминает суровые годы лишений,  фронтовое
товарищество, Эрвина.
   - Как называется ваш доклад?
   - Мой доклад? "Перспективы развития современной лирики".
   - Вы будете говорить о моем муже?
   - Конечно! - ответил он. - В наши дни  нельзя  говорить  о  лирике,  не
говоря о вашем муже!
   - Мой муж был убит под Калиновкой, - сказала она и, посмотрев на него с
удивлением и разочарованием, обнаружила, что не  испытывает  ни  малейшего
волнения. Ни один мускул не дрогнул и в его лице.
   - Да, я знаю, - сказал он. - Странно, ведь я тоже был  в  этих  местах.
Летом тысяча девятьсот сорок второго года я воевал на Украине! Странно, не
правда ли?
   - Да, странно, - сказала она.
   Ей вдруг захотелось, чтобы он оказался однофамильцем  того,  настоящего
Гезелера.
   - Забыл, все забыл, - повторил он. - Я упорно изгонял из памяти  войну.
Войну надо забыть!
   - Да, забыть, - сказала она. - Забыть все  -  вдов  и  сирот,  кровь  и
грязь, заботы - и прокладывать путь  в  светлое  будущее.  Уверенности  не
хватит - возьмем ссуду в Кредитном банке. Забудем  войну,  но  обязательно
запомним имена генералов!
   - Ах ты господи, ну что тут  особенного?  Случается  иногда  -  скажешь
слово на жаргоне тех лет.
   - Вот именно, - сказала она, - это именно жаргон тех лет.
   - Разве это так уж скверно?
   - Скверно! Скверные мальчишки - так  говорят  об  озорниках,  таскающих
яблоки из чужого сада. Но для меня это  похуже,  чем  "скверно",  когда  я
слушаю ваш "жаргон того времени". Мой муж ненавидел войну, и я не  дам  ни
одного стихотворения для вашей антологии, если вы не  возьмете  в  придачу
одно из его  писем,  то,  которое  выберу  я  сама.  Он  ненавидел  войну,
ненавидел генералов и военщину, и я должна бы ненавидеть вас. Но, странное
дело, вы лишь нагоняете на меня скуку.
   Гезелер улыбнулся.
   - Зачем же вам ненавидеть меня? - спросил он.
   Голос  его  прозвучал  грустно,  и  лицо  приняло   то   страдальческое
выражение, которое  вполне  удовлетворило  бы  постановщика  любительского
спектакля.
   - Я бы ненавидела вас, если бы со смертью  мужа  не  оборвалась  и  моя
жизнь. Я хочу одного - воскресить его ненависть, жить его ненавистью. Ведь
если бы он знал вас в те годы или теперь, все равно, он просто дал бы  вам
пощечину. Я должна была продолжить его дело, поступать и думать  так,  как
он учил меня, - хлестать по щекам людей,  которые  забыли  войну,  но  как
слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов.
   Гезелер молчал. Нелла видела, как он крепко сжал губы.
   - Были бы вы, на худой конец, честней! Открыто восхваляли бы войну,  не
таясь играли бы свою роль  озлобленных  горе-завоевателей.  Но  становится
просто жутко,  когда  вы,  именно  вы,  читаете  доклады  "о  перспективах
развития современной лирики".
   Гезелер сбавил скорость. Замок был уже близко. В густой листве мелькнул
барочный павильон. Над ним всегда кружились голуби,  жирные,  откормленные
бутербродами экскурсантов.
   Вот и окончился рекламный фильм, снятый бездарным любителем.  Освещение
никуда не годится, и даже "хэппи-энд" не получился. Традиционный  "поцелуй
в диафрагму" на фоне Брернихского замка не состоится. Ей захотелось скорей
вернуться домой, зайти в кафе к мороженщику Генелю,  увидеть  улыбающегося
Луиджи, услышать пластинку, которую  он  всегда  ставит,  как  только  она
входит в кафе, и ждать мгновения, когда отзвучат последние такты  мелодии.
Ее потянуло к Альберту, к Мартину, и она пожалела, что навсегда исчез  тот
воображаемый Гезелер, которого можно было ненавидеть.
   Мелкий карьерист, сидевший рядом с ней, не  вызывал  в  ней  ненависти.
Разве это тот черный человек,  мрачный  злодей,  образ  которого  мать  ее
пыталась поселить в воображении ребенка?  Тщеславный,  мелкий,  совсем  не
глупый. Такой сделает карьеру.
   - Я выйду здесь, - приказала она.
   Он остановил машину, не глядя на нее. Она открыла дверцу.
   - Чемодан пусть отнесут в мою комнату.
   Он кивнул. Нелла посмотрела на него сбоку, тщетно ожидая, что в душе ее
шевельнется жалость к нему, так же тщетно, как только  что  ждала  вспышки
прежней ненависти.
   Патер Виллиброрд уже приближался к ней с распростертыми объятиями.
   - Нелла! - воскликнул он. - Наконец-то! Чудесное место  мы  выбрали  на
этот раз для семинара, не правда ли?
   - Да, чудесное, - ответила она. - Что, заседание уже началось?
   - Давно уже. Шурбигель только что  прочитал  блестящий  доклад.  Все  с
нетерпением ждут Гезелера. Это его дебют в нашем кругу.
   - Проводите меня в мою комнату, - сказала Нелла.
   - Пойдемте, я провожу вас, - предложил патер.
   Она видела, как Гезелер поднимался по широкой лестнице с портфелем и ее
чемоданом в руках. Но когда она с патером Виллибрордом подошла  к  дверям,
Гезелера уже не было, а чемодан ее стоял у каморки швейцара.



15

   Кондукторской фуражки на вешалке не было. В прихожей пахло  бульоном  и
подгоревшим маргарином. Генрих всегда  жарил  картошку  на  маргарине.  На
верхнем этаже фрау Борусяк пела "Зеленый холмик на родной могилке".  Голос
у нее был чистый, красивый, он лился сверху, словно ласковый летний дождь.
Мартин посмотрел на выщербленную стену - неизвестный писал на ней то самое
слово по меньшей мере раз тридцать. Свежая царапина под газовым  счетчиком
свидетельствовала о том, что совсем недавно здесь вновь разыгралось  немое
единоборство. Внизу, в столярной  мастерской,  глухо  рокотал  строгальный
станок. Домашний,  мирный  гром,  от  которого  постоянно  дрожали  стены.
Временами  звук  становился  более  резким.  Станок  почти  трещал,  когда
обструганная  доска  выскальзывала  из  его  пасти.  Как  только   затихал
строгальный станок, начинал визгливо скулить токарный. Лампа в прихожей не
переставая  покачивалась.  А  сверху  доносился  красивый  сильный  голос,
который изливался словно благодать. Окно во двор было распахнуто  настежь.
Внизу хозяин мастерской  вместе  со  своим  учеником  складывали  доски  в
штабеля.  Ученик,  молодой  парень,  тихонько  насвистывая,  вторил   фрау
Борусяк.  Напротив,  в  глубине  двора,   громоздились   развалины   дома,
сгоревшего во время бомбежки. Торчала  лишь  передняя  стена,  с  зияющими
проемами окон, и в крайнем из них, правом, виден был пролетающий  самолет.
За ним тянулся длинный транспарант.  Вот  самолет  скрылся  за  простенком
между окнами, но  вскоре  снова  показался  уже  в  проеме  второго  окна.
Маленький и серый, он плыл в голубом небе, таща от проема  к  проему  свой
длинный шлейф, словно стрекоза  с  непомерно  тяжелым  хвостом.  Потом  он
полетел дальше и,  изменив  направление,  медленно  пополз  к  колокольне;
теперь Мартину удалось разобрать надпись  на  транспаранте.  Он  читал  ее
слово за словом, по мере того как самолет, разворачиваясь, вытягивал из-за
стены свой длинный хвост. _Готов ли ты ко всему?_
   Фрау Борусяк все еще пела. Голос  был  глубокий,  сильный.  Когда  фрау
Борусяк пела там наверху, Мартин ясно видел ее, будто она стояла  тут  же,
рядом с ним. Белокурая, совсем светлая, она была похожа  на  маму,  только
немного полней. То слово казалось невозможным в  ее  устах.  Муж  ее  тоже
погиб на войне - раньше ее звали фрау Горн. Теперь у нее был  другой  муж,
господин  Борусяк,   почтальон,   разносивший   денежные   переводы.   Она
по-настоящему вышла замуж, так же, как и  мать  Гребхаке  вышла  замуж  за
господина Зобика. Господин Борусяк был такой же  добрый,  как  и  она.  Он
приносил иногда деньги дяде Альберту и маме. Дети у фрау Борусяк были  уже
большие. Старшего звали Рольф Горн. Это он разучивал литургию со служками.
Мартину вспомнилась надпись на мраморной доске, прибитой к  стене  церкви:
"Петер Канизиус Горн. Убит в 1942 г." На той же доске, только повыше, была
и другая надпись: "Раймунд Бах. Убит в 1942 г." А про  отца  Генриха  было
написано на доске в церкви святого Павла: "Генрих Брилах. Убит в 1941  г."
Мартин выждал, пока затих внизу строгальный станок, и прислушался.  Иногда
Лео уносил свою фуражку в комнату. Но за дверью ни звука - значит, Лео еще
не пришел. Мартин отошел от окна и, подождав немного, толкнул дверь.
   - Ой, это ты! - вскрикнул Генрих. - А дядя Альберт тебя повсюду ищет!
   Генрих сидел за столом и что-то писал; перед ним лежал лист  бумаги,  в
руке он сжимал карандаш, и вид у него был  очень  важный.  Оторвавшись  от
своей работы, он спросил:
   - Ты уже успел забежать домой?
   Мартин терпеть не мог, когда Генрих напускал на себя важность, а  делал
он это довольно часто, когда говорил ему: "Ну, что ты в этом понимаешь?" И
Мартин прекрасно понимал, что он имеет при этом в виду _деньги_.  Положим,
в _деньгах_ он действительно ничего не понимает, но все же он не  выносил,
когда Генрих так задавался. Лицо у него тогда принимало  какое-то  особое,
_денежное_ выражение.
   - Нет, - ответил Мартин, - я еще не был дома.
   - Тогда ступай сейчас же домой. Дядя Альберт знаешь как волнуется?
   Мартин молча мотнул головой  и  подошел  к  Вильме,  которая  вынырнула
навстречу ему из своего угла.
   - Ну и свинья же ты, - сказал Генрих, - просто свинья!
   Он опять склонился над своим  листком.  Вильма  тем  временем  занялась
ранцем Мартина. Мартин уселся прямо на полу у дверей и взял Вильму к  себе
на колени. Она засмеялась, соскользнула на пол, ухватилась за  ремешок  от
ранца и оттащила его в сторону. Мартин  устало  наблюдал  за  ней.  Вильма
попыталась открыть ранец, она дергала ремешок, но не могла вытащить его из
пряжки. Мартин  притянул  к  себе  ранец,  ослабил  оба  ремешка  и  вновь
подтолкнул ранец  Вильме.  Та  опять  дернула  одну  из  пряжек  и,  когда
металлический шпенек вышел из дырки в ремешке, даже закричала от  радости.
Она потянула вторую пряжку и, расстегнув ее так же легко, пришла в восторг
и закричала еще громче. Резким движением она откинула крышку ранца. Мартин
смотрел на нее, прислонившись к стене.
   - Нет, это просто подлость, - повторил Брилах, не поднимая  головы.  Не
дождавшись ответа, он посмотрел на Мартина и добавил: -  Ну,  на  кого  ты
будешь похож? Штаны ведь измажешь!
   Лицо у него было важное, _денежное_. Мартин смолчал, хотя язык  у  него
чесался ответить:
   "Да  брось  ты  задаваться!  Смотреть   противно   на   твою   денежную
физиономию!" Но он не сказал этого: говорить с  Генрихом  о  деньгах  было
опасно. Однажды Мартин уже  попробовал  сбить  с  него  спесь:  он  сказал
Генриху, что у них дома всегда есть деньги, у всех - у  дяди  Альберта,  у
матери и у бабушки. После этого Генрих шесть недель не  появлялся  у  них,
шесть недель не разговаривал с Мартином. Дяде Альберту пришлось  ездить  к
Генриху и уговаривать его, чтобы он снова приходил к ним. В те дни  Мартин
не находил себе места. Поэтому он теперь и молчал. Прислонившись к  стене,
обхватив руками колени, он продолжал наблюдать за Вильмой. Та  нашла  себе
новое занятие: она вытащила из  ранца  все  книги,  пенал,  потом  открыла
задачник, оказавшийся сверху, и  ткнула  пальчиком  в  одну  из  картинок.
Внимание ее привлек изображенный на ней торт,  торт,  который  можно  было
разделить на восемь, на шестнадцать, на тридцать две части и который стоил
либо две, либо три, либо четыре марки. Требовалось узнать, сколько стоил в
каждом из этих случаев один кусок. Вильма, видимо, поняла, что  изображено
на картинке, - она громко выкрикнула одно из немногих известных  ей  слов:
"Сахар!" Но "сахаром" Вильма называла и африканские бананы.  За  тонну  их
было на месте  заплачено  столько-то  (а  кстати,  сколько  килограммов  в
тонне?), наценка в  розничной  торговле  составила  столько-то  процентов,
спрашивается, сколько стоит килограмм бананов? Вслед  за  бананами  Вильма
превратила в сахар и большой круг сыра,  и  хлеб,  и  мешок  с  мукой.  На
картинке у человека с мешком была мрачная физиономия  -  Вильма  сразу  же
решила, что это Лео. Зато пекарь, считавший мешки,  весело  улыбался;  его
она назвала "папа". Вильма знала  пока  три  слова:  Лео,  папа  и  сахар.
Портрет на стене - это "п