Свистящее дыхание, в темноте, на фоне блеклой  синевы  ночного  неба
она видела его беспомощную и нескладную фигуру,  когда  он,  остановившись
перед кроватью, снимал брюки. Еще не поздно было сказать: "Уходи!" - и  он
ушел бы - ведь это был Эрих, а не  Лео.  Но  она  ничего  не  сказала,  ее
сковывало чувство, что так все и должно свершиться, почему же тогда  не  с
Эрихом, который к ней хорошо относится?
   Эрих был так же добр, как и кондитер, и в ту светлую ночь  Эрих  сказал
ей: "Какая ты красивая!" - а сам с таким трудом дышал.
   Никогда никто не говорил ей таких слов, кроме кондитера,  который  даже
не был за это вознагражден.
   Она закурила последнюю сигарету. Кофе был выпит, зубной  врач  затворил
окно и  снова  пустил  в  ход  колесо  бормашины:  триста  марок  задатка,
изумительные, но очень дорогие уколы, после которых чувствуешь себя  такой
молодой и бодрой. Гормоны - это слово вызовет на  лице  Лео  омерзительную
усмешку.
   В кафе было еще пусто: какой-то дедушка поил внучонка сливками и  читал
газету. Не отрываясь от газеты, он совал ребенку ложку в  рот,  и  ребенок
вылизывал ее.
   Она расплатилась за кофе, вышла и купила  три  апельсина  на  карманные
деньги, выданные ей Генрихом, - он отдавал ей половину  денег,  отложенных
на хлеб, который теперь не надо было покупать: хлеб им давал кондитер.  Но
почему Генрих уже целую неделю не является в пекарню и ей одной приходится
таскать тяжелую сумку?
   Она пропустила трамвай  и  пошла  пешком:  еще  нет  половины  первого,
значит, Лео еще не ушел. Пожалуй, лучше рассказать ему, в  чем  дело.  Все
равно он узнает, возможно, ему дадут ссуду, но разве мало на свете молодых
красивых женщин с ослепительно белыми,  здоровыми,  ухоженными,  бесплатно
подаренными природой зубами?
   Она прошла мимо дома, в котором когда-то жил Вилли - серьезный красивый
паренек, первый, кто поцеловал ее, - небесная лазурь и  отдаленная  музыка
из ресторана в парке, вспыхнувший над  городом  фейерверк,  золотой  дождь
сыплется с колоколен, неумелый поцелуй Вилли. Позднее он сказал: "Не знаю,
грех ли это, - думаю, что нет, поцелуй не грех, грех совсем другое".
   Другое случилось позже, с Генрихом - кустарник в росе,  ветки  лезут  в
лицо; обвитое  зеленью,  бледное,  убийственно  серьезное  лицо,  а  вдали
очертания города - башни церквей,  запутавшиеся  в  облаках,  и  ожидание,
робкое, исступленное ожидание всеми воспетого наслаждения, которое  так  и
не пришло: разочарование на влажном лице  Генриха  среди  зеленых  ветвей;
отброшенный в сторону мундир танкиста с испачканным розоватым кантом.
   Генрих сгорел между Запорожьем и Днепропетровском; Вилли -  серьезного,
неулыбающегося, безгрешного расклейщика плакатов,  поглотило  Черное  море
между Одессой и Севастополем, его обглоданный скелет погрузился на  дно  и
лежит там среди водорослей и тины; Бамбергера сожгли в газовой печи, и  он
стал пеплом, пеплом без золотых зубов, а у Бамбергера были  такие  крупные
сверкающие золотые зубы.
   Берна еще жива; ей повезло, она вышла замуж за мясника, который страдал
той же болезнью, что и Эрих. Надо бы посоветовать всем  женщинам  выходить
замуж за больных, которых не призовут в армию.  Уксус,  камфора,  чай  для
астматиков всегда стоят на ночном столике Берны. Всюду  полотняные  бинты,
тяжелое, шумное дыхание мясника, страсть, заглушаемая астмой. Берна  умела
не толстеть: она  стояла  за  прилавком  и  с  хладнокровной  уверенностью
нарезала телячье филе. На красных щеках Верны синие прожилки,  но  крепкие
маленькие руки ловко орудуют тонким ножом: нежно-коричневые тона  ливерной
колбасы, нежно-розовые сочные окорока. Раньше, когда им приходилось  туго,
Берна изредка совала ей кусок говяжьего жира, величиной с пачку сигарет  -
крохотный, промасленный сверток - это было в  те  времена,  когда  в  доме
хозяйничал Карл и  дорога  на  черный  рынок  была  им  заказана.  Но  уже
давным-давно Берна перестала  здороваться  с  ней,  а  мать  Вилли  всегда
проходит мимо нее молча, как бы не замечая, а  когда  приезжает  свекровь,
она высказывает то, о чем молчат другие: "Как ты себя ведешь!  Ведь  всему
есть предел".


   Лео уже ушел. Она облегченно вздохнула, увидев, что на гардеробе нет ни
его фуражки, ни его сбруи. Фрау Борусяк появилась на пороге  и  с  улыбкой
приложила палец к губам: малышка заснула у  них  на  диване.  Спящая,  она
казалась очень хорошенькой, каштановые  волосы  отливали  золотом,  ротик,
всегда сложенный в плаксивую гримасу, улыбался. На столе  у  фрау  Борусяк
стоял стакан с медом,  рядом  лежала  ложка.  Только  лоб  у  малышки  был
какой-то  угловатый  -  как  у  Лео.  Фрау  Борусяк  была  очень  милая  и
доброжелательная женщина, она лишь очень редко и тихо намекала, что хорошо
бы как-то наладить жизнь. "Зря вы упустили хорошего мужа,  вам  надо  было
держать его в руках". Фрау Борусяк имела в виду Карла, но ей-то самой Карл
нравился меньше всех  остальных  -  его  хриплый,  напыщенный  голос,  его
нескончаемая болтовня о "новой жизни", его вечная боязнь нарушить  внешнюю
благопристойность, его педантизм и набожность - все это, на ее взгляд,  не
вязалось с жадной цепкостью его рук, со сказанными на  ухо  нежностями,  в
которых таилось что-то гадкое, что-то  внушавшее  страх.  Голос  лицемера,
который сейчас возносит свои мольбы в церкви: в день  конфирмации  Генриха
она слышала этот голос с церковных хоров. Фрау Борусяк осторожно  передала
ей завернутую в одеяльце девочку, вздохнула и вдруг, набравшись храбрости,
сказала:
   - Пора вам развязаться с этим молодчиком.
   На ее миловидном розовом  лице  отразилась  решимость,  оно  потемнело,
стало почти коричневым.
   - Это ведь не  любовь,  -  но  больше  она  ничего  не  сказала,  стала
по-прежнему робкой и  тихой  и  шепнула:  -  Не  поймите  меня  дурно,  не
обижайтесь, но дети...
   Вильма не обиделась, поблагодарила, улыбнулась и отнесла девочку  вниз,
к себе в комнату.
   Улыбающийся фельдфебель, чей портрет висит  между  дверью  и  зеркалом,
моложе ее на двенадцать лет. Мысль о том, что когда-то она  спала  с  ним,
вдруг вызвала странное ощущение  вины  -  словно  она  совратила  ребенка.
Таким,  как  он  на  этой  фотографии,  был  по  годам  подручный  пекаря,
мальчишка-шалопай, с которым, как ей казалось, стыдно связываться.  Генрих
далеко, он погиб, и увольнительную ему  давали  очень  ненадолго:  хватило
времени, чтобы зачать ребенка, но не хватило  для  того,  чтобы  сохранить
воспоминание о нормальной супружеской  жизни.  Письма,  номера  поездов  с
отпускниками, торопливые объятия на краю  учебного  плаца:  степь,  песок,
защитная  окраска  бараков,  запах  смолы  и   непонятное,   необъяснимое,
страшное, что "сквозило в воздухе", в воздухе и в  лице  Генриха,  которое
склонялось над ней, бледное и серьезное. Странно, в жизни он совсем не так
уж часто  смеялся,  зато  на  всех  снимках  -  улыбается,  и  улыбающимся
сохранился он в  ее  памяти.  Из  большого  кафе  доносилась  танцевальная
музыка, вдали маршировала рота солдат - "Мы к Рейну шагаем, шагаем", потом
Генрих сказал то же, что всегда говорил и Герт: "Дерьмо все это!"
   А вечером - опять объятья  в  комнате  с  большой  красивой  и  пестрой
картиной на стене: кроткая богоматерь парит на облаке в небе  с  младенцем
Иисусом на руках, справа Петр, такой, как и подобает быть Петру: бородатый
и ласковый, серьезный и смиренный, возле  него  папская  тиара,  и  что-то
неуловимое во всей картине, не поддающееся описанию, говорило каждому, что
это апостол Петр. Внизу - хорошенькие ангелочки подперли  головки  руками,
крылышки у них, как  у  летучих  мышей,  а  ручонки  такие  толстенькие  и
круглые. Потом она купила  такую  же  картину,  только  поменьше  -  внизу
надпись Rafael pinx [писал Рафаэль  (лат.)],  но  картина  превратилась  в
пепел, развеялась по  ветру  в  ту  ночь,  когда  она  в  бомбоубежище  на
измазанных ваксой нарах родила сына, зачатого под изображением богоматери.
Она  видела  эту  картину  рядом  с  лицом  Генриха  -   серьезным   лицом
унтер-офицера, он давно уже забыл о первом разочаровании;  далеко  позади,
над степью протрубили зорю - свобода  до  утра,  и  то,  что  "носилось  в
воздухе", тенью легло на лицо Генриха, который с  ненавистью  слушал,  как
грохотали  ночью  танки.  Обуглился,  превратился  в  мумию  где-то  между
Запорожьем и Днепропетровском: победоносный танк, победоносная  душегубка,
поглотившая господина Бамбергера, и ни солдатской книжки, ни  обручального
кольца,  ни  денег,  ни  часов,   на   которых   набожная,   мать   велела
выгравировать: "В память о конфирмации".  Улыбающийся  на  фото  ефрейтор,
улыбающийся унтер-офицер,  улыбающийся  фельдфебель  -  а  в  жизни  такой
серьезный.
   Свечи в маленькой часовне, и сухое скорбное лицо свекрови: "Не запятнай
памяти моего сына".
   Вдова в двадцать один год, которой  годом  позже  Эрих  предложил  свое
сердце, свою астму и какао; робкий, добродушный, маленький наци с больными
бронхами - камфора,  уксус,  разорванные  на  бинты  полотняные  рубахи  и
протяжные глухие стоны по ночам. Ничего не  поделаешь,  надо  взглянуть  в
зеркало, которое висит рядом с портретом Генриха - зубы еще белые и на вид
кажутся прочными, но когда дотронешься до них - зловещее покачивание. Губы
еще сочные, не такие узкие и вялые, как у Берны, -  она  все  еще  хороша,
изящная жена улыбающегося на  снимке  фельдфебеля,  куколка  с  длинной  и
гордой шеей, восторжествовавшая над более молодыми  кондукторшами;  тысячу
двести марок за  тринадцать  зубов  -  а  десны  все  сохнут,  все  больше
обнажаются зубы, и этого уже не восстановишь.
   Она решила склониться к мольбам кондитера и  уступить  Лео  молоденьким
кондукторшам. Лео с его чисто выбритой физиономией, с  угловатым  лбом,  с
красными - от щетки - руками, с полированными  ногтями  и  с  уверенностью
сутенера в глазах. Надо заставить кондитера еще немножко подождать,  пусть
немного помается  -  унылое,  обрюзгшее  лицо.  Он,  вероятно,  отдаст  ей
комнату, будут, пожалуй, и деньги, и для  мальчика  место  ученика,  когда
через три года он окончит школу.
   Она тщательно протерла лицо лосьоном, непонятно откуда взявшаяся  грязь
осталась  на  ватке,  слегка  напудрилась,  подкрасила  губы   и   собрала
рассыпавшиеся волосы. До сих пор только двое мужчин обратили  внимание  на
ее красивые руки: Генрих и кондитер. Даже Герт не замечал их красоты, хотя
он, как маленький ребенок, иногда часами  заставлял  ее  гладить  себя  по
лицу. А кондитер загорался страстью, стоило  ему  взглянуть  на  ее  руки,
влюбленный без памяти чудак, среди бесчисленных оттенков  серого  в  своей
пекарне нашептывающий ей глупость за глупостью.
   Она  вздрогнула,  когда  в  дверях  показался  мальчик.  У  него   было
совершенно  отцовское  лицо  -  лицо  смеющегося   ефрейтора,   смеющегося
унтер-офицера, смеющегося фельдфебеля,  красивое,  серьезное  лицо,  какое
было у отца.
   - Ты еще не ушла, мама? - спросил он.
   - Сейчас ухожу, - ответила она. - Не беда, если я и опоздаю  разок.  Ты
сегодня зайдешь за мной?
   Она внимательно следила за выражением его лица, но ни тени не мелькнуло
на нем.
   - Да, - сразу ответил он.
   - Разогрей себе суп, - сказала она, - а здесь вот апельсины - один  для
тебя, другой - для Вильмы.
   - Ладно, - сказал он, - спасибо, а что сказал врач?
   - Потом расскажу, сейчас некогда. Значит, зайдешь?
   - Да, - ответил он.
   Она поцеловала его, открыла дверь, и он крикнул ей вдогонку:
   - Зайду, обязательно зайду.



5

   Мартин остановился, расстегнул воротник и стал вытаскивать из-за пазухи
висевший на шнурке ключ от квартиры. Утром  ключ  был  холодный,  болтался
где-то около пупка и чуть царапал, потом он нагрелся, и, когда стал совсем
теплым, Мартин перестал его чувствовать. В полумраке  он  сразу  разглядел
белую бумажку, приколотую к двери, но не торопился  зажигать  свет,  чтобы
узнать, что в ней написано. Он нагнулся  и  так  раскачал  ключ,  что  тот
пролетел мимо левого уха, вокруг головы и шлепнулся на правую щеку. Мартин
подержал его немножко в  таком  положении,  потом  сильным  толчком  снова
послал вперед. Левой рукой он нащупал кнопку автоматического  выключателя,
правой - нашел замочную скважину и, приложив к ней  ухо,  стал  напряженно
прислушиваться: он хотел убедиться, что в квартире никого нет.  В  записке
наверняка сказано, что Альберту тоже понадобилось уехать. Когда он  думал:
"Никого нет", он не считал бабушку, которая  вне  всякого  сомнения  сидит
дома. Думать: "Дома никого  нет",  -  значит,  думать:  "Бабушка  дома,  а
_больше_ - никого". "_Больше_"  было  здесь  решающим  словом,  это  слово
ненавидел учитель, он ненавидел и слова _собственно, вообще_ и _все  одно_
- слова куда более значительные, чем это кажется взрослым. Он даже услышал
бабушку. Что-то бормоча, она расхаживала по своей комнате, и от ее тяжелых
шагов дребезжала стеклянная горка. Услышав  бабушку,  он  тотчас  же  ясно
представил ее себе; ее и огромную черную старомодную горку мореного  дуба;
горка была очень старая, или, другими словами, очень ценная. Все, что было
старым, считалось также ценным. _Старые церкви, старые вазы_.  Настил  под
паркетом рассохся, и горка, не переставая, дрожала, когда  бабушка  ходила
по комнате, а посуда в горке без умолку легонько  звенела.  Бабушка  ни  в
коем случае не должна слышать, когда он приходит домой. Не то она  позовет
его к себе, начнет кормить всякой всячиной - кусками непрожаренного  мяса,
которое он терпеть не  может,  будет  задавать  вопросы  из  катехизиса  и
старые, неизменные _вопросы о Гезелере_. Он  нажал  кнопку  выключателя  и
прочел записку, оставленную дядей Альбертом: "Мне все-таки пришлось уйти".
"Все-таки" было три раза подчеркнуто. "Вернусь  в  семь.  Подожди  меня  с
обедом".  То,  что  Альберт  трижды  подчеркнул  "все-таки",  лишний   раз
доказывало значимость этих слов, которые ненавидел учитель и  употребление
которых запрещал. Он обрадовался, когда свет снова погас, - был риск,  что
бабушка выскочит на свет,  потащит  его  к  себе,  начнет  экзаменовать  и
пичкать непрожаренным мясом;  сластями;  потом  пойдут  нежности,  игра  в
катехизис и _вопросы о Гезелере_. А не то она просто выскочит на  лестницу
и завопит: "У меня снова кровь  в  моче!",  будет  размахивать  стеклянным
ночным горшком и обливаться горючими слезами.  Его  мутило  от  бабушкиной
мочи, он  побаивался  бабушки  и  потому  обрадовался,  когда  выключатель
щелкнул и свет снова погас.
   На улице уже зажгли фонари. Желтовато-зеленый свет  за  спиной  Мартина
пробивался через толстые стекла парадного, падал на стену и отбрасывал его
тень - узкую серую тень на темную дверь. Он  все  еще  не  отнял  руки  от
выключателя, нечаянно нажал на кнопку, и тут случилось то, чего он  всегда
ожидал с таким напряжением: его тень  выпрыгнула  из  мрака,  как  темный,
очень ловкий зверь, черный и страшный; она перепрыгнула  через  перила,  и
тень от головы упала на филенку двери, ведущей в подвал;  потом  он  снова
раскачал ключ и проследил за движением узкой серой тени от шнура, но тут в
автомате тихо тикнуло, свет снова погас; он еще два, даже три раза -  ведь
это было так красиво! - заставил ловкого черного  быстрого  зверя  -  свою
тень - выпрыгнуть из зеленоватого света за спиной, так чтобы темное  пятно
от головы  снова  падало  на  прежнее  место  и  снова  забегала  по  полу
расплывчатая, серая тень от шнурка, повязанного на шее. Вдруг  он  услышал
наверху шаркающие шаги Больды: она прошмыгнула через  переднюю,  в  ванной
зашумела вода,  и  тут  он  сообразил,  что  в  это  время  Больда  всегда
спускается на кухню и варит себе бульон.
   Теперь самое важное войти в дом тихо, чтобы  бабушка  не  услыхала.  Он
вставил ключ в скважину,  осторожно  повернул  его  обеими  руками,  потом
толкнул дверь, сделал большой шаг, чтобы переступить скрипучую половицу, и
наконец очутился на толстой ржаво-красной дорожке. Не сходя  с  места,  он
весь подался вперед и тихо, чтобы не щелкнул замок, закрыл дверь.
   Он затаил дыхание и напряженно прислушался к  звукам,  доносившимся  из
комнаты  бабушки;  она  явно  ничего  не  услышала,  так  как   продолжала
расхаживать по комнате. Все так же звенела посуда в  горке,  и  бормотание
бабушки напоминало разговор заключенного с самим собой. Еще не настал  час
_крови в моче_ - страшная, периодически повторявшаяся сцена, когда бабушка
торжественно проносила желтую жидкость через весь коридор, - из комнаты  в
комнату, без стеснения проливая ее по пути, и так же без всякого стеснения
плакала горючими слезами. Мать в таких случаях говорила:
   - Ничего страшного здесь нет, мама. Я позвоню Гурвеберу.
   И дядя Альберт говорил:
   - Ничего страшного здесь нет, бабушка, мы позвоним Гурвеберу.
   И Больда говорила:
   - Ничего страшного здесь нет, дорогая  Бетти,  позвони  лучше  врачу  и
перестань ломаться.
   И Глум утром, когда он  возвращался  из  церкви  или  с  работы  и  его
встречали ночным горшком, тоже говорил:
   - Ничего страшного, дорогая бабуся, скоро придет доктор.
   И Мартину приходилось говорить:
   - Ничего страшного, милая бабушка, мы вызовем врача.
   Каждые три месяца целую неделю все играли в  эту  игру,  и  со  времени
последнего представления прошел уже немалый срок -  есть  риск,  что  игра
может возобновиться именно в этот вечер, в любую минуту.
   Он все еще стоял, затаив дыхание, и радовался, что  бабушка  продолжает
бормотать, продолжает ходить, а стеклянная горка продолжает свой концерт.
   Он прокрался на кухню, в темноте нашел записку от матери -  она  всегда
оставляла ее на краю стола на голубых разводах  скатерти  -  и  повеселел,
услышав шаги Больды. Раз Больда дома - нечего  опасаться  криков  бабушки:
"Кровь в моче!" Больда и бабушка слишком  давно  знали  друг  друга,  и  в
качестве единственной слушательницы Больда  не  представляла  для  бабушки
никакого интереса.
   Больда спустилась, шаркая шлепанцами по  лестнице,  зажгла  в  коридоре
свет; она, единственная из всего дома, не боялась бабушки, и когда  Больда
вошла на кухню, зажгла свет и обнаружила там Мартина, он  быстро  приложил
палец к губам, чтобы предостеречь ее. Больда что-то проклокотала,  подошла
к нему, потрепала по затылку и, как всегда с раскатистым "р",  приглушенно
заговорила:
   - Бедный ребенок, ты, верно, кушать хочешь?
   - Да, - тихо ответил он.
   - Бульону хочешь?
   - Да, - ответил он и залюбовался ее  гладко  зачесанными,  черными  как
смоль волосами, смотрел на ее белое,  как  бумага,  морщинистое  лицо,  на
вспыхнувшее пламя газа да так и остался стоять возле  Больды,  достававшей
из жестянки бульонные кубики - три, потом четыре.
   - А хлебец с маслом, свеженький-пресвеженький?
   - Очень хочу, - сказал он.
   Она сняла с него  ранец,  шапку,  снова  сунула  шнурок  с  ключом  под
рубашку: холодный ключ скользнул до пупка и там повис, чуть царапая  кожу.
Он достал из кармана записку матери и прочитал ее: "Мне  опять  необходимо
было уйти". "Необходимо" она подчеркнула четыре раза. Больда взяла записку
у него из рук, наморщив лоб, досконально изучила ее и бросила  в  помойное
ведро, стоявшее под раковиной.
   По комнате медленно распространялся запах бульона, запах, который  дядя
Альберт называл "пошлым", мать - "отвратительным",  бабушка  "простецким",
зато нос дяди Глума блаженно морщился от этого запаха, да и самому Мартину
он очень нравился по причине, которую до сих пор никто не разгадал:  точно
такой же запах имел бульон у Брилахов - запах лука, сала,  чеснока  и  еще
чего-то не поддающегося определению, что дядя Альберт  называл  "казарма".
Сзади, там, где вдоль плиты протянулась труба, всегда стояла зеленая чашка
без ручки, в ней Больда настаивала  полынный  чай,  ею  самой  придуманный
напиток, до тех пор пока он не превращался в густую, почти вязку