ч, и женщина бросилась к нему, и по ее  лицу  можно
было понять, что все сошло благополучно. Женщина вышла  с  врачом,  а  его
увела  больничная  сестра  по  длинному,  выложенному  желтыми   изразцами
коридору. Пахло застывшим бараньим жиром и растопленным маслом,  у  дверей
стояли  огромные  алюминиевые  чайники   с   горячим   чаем,   хорошенькая
темноволосая девушка разносила на подносе бутерброды, у окна стоял мальчик
с гипсовой повязкой на руке и кричал кому-то на улице: "Проклятая  собака,
я тебе покажу!" Сестра подошла к мальчику, дернула его за здоровую руку  и
приложила  палец  к  губам,  и  мальчик  поплелся  следом  за  девушкой  с
бутербродами.
   В комнате, куда  привела  его  сестра,  были  серые  стены  без  всяких
украшений и два узких высоких окна с синими стеклами. На левом  окне  была
нарисована желтой краской альфа, на правом - омега.
   Лин  лежала  на  носилках,  залитая  неприятным  синим  светом.  Сестра
оставила его одного, и он подошел ближе  и  увидел,  что  лицо  Лин  стало
таким, как прежде. Одно лишь показалось ему новым  -  выражение  покоя,  и
было изумительно видеть спокойным ее  тонкое  молодое  лицо.  Может  быть,
из-за освещения, но пятна на лице исчезли, и оно  опять  приобрело  ровную
окраску, и стал  прежним  ее  искривленный  мукой  рот.  Он  зажег  свечи,
стоявшие в медных подсвечниках  позади  носилок,  прочитал  "Отче  наш"  и
"Богородице Дево, радуйся". Непостижимо было для  него,  что  они  прожили
вместе целый год. Казалось, что он совсем недавно познакомился с ней.  Что
она умерла, он понимал, но вот то, что  она  жила  на  земле,  -  это  ему
казалось сном, и все подробности, которые припоминались, ничего  не  могли
изменить. Как будто всего сутки  тому  назад  приехал  он  в  Лондон.  Все
свершилось за один день: венчание в отглаженном платье, которое ей было не
к лицу, ряса францисканца, хоккей, и завтрак у монахинь, и луг в Сэррее, и
радость обладания... потом крик: "Поезжай в Ирландию". Рвота  в  такси,  и
он, тупо повторяющий: "Аппендикс, аппендикс...",  и  синеватая  часовня  с
желтой альфой и омегой,  воздушные  шары,  которые  Лин  дарила  детям,  и
мыльные пузыри, которые она из окна своей комнаты пускала в большой  серый
двор, - ненависть к шкафам, спокойно горящие две свечи...  Так  горят  они
только в часовнях. Он не испытывал печали,  он  чувствовал  только  тупую,
мучительную жалость к Лин за страдания, которые она перенесла, исчезнув  с
криком за дверью операционного зала, а теперь она  так  спокойно  лежит  в
этой часовне. Свечи горели, он  пошел  к  двери,  но  вдруг  повернулся  и
заплакал. Все поплыло перед его  глазами,  стало  сумеречным  и  туманным:
раскачивающаяся альфа, раскачивающаяся омега,  раскачивающиеся  носилки  и
спокойное лицо Лин. В часовне казалось, что на улице дождь, но,  выйдя  из
часовни,  он  увидел,  что  светит  солнце.  Сестра  куда-то  ушла,  и  он
заблудился в  бесконечных  коридорах,  попал  в  Палату,  снова  выскочил,
очутился у  входа  на  кухню  и  только  тогда  узнал  коридор  с  желтыми
изразцами, и снова хорошенькая темноволосая девушка  пронесла  на  подносе
гору бутербродов, и из открытой двери донесся чей-то крик: "Горчицы!" -  и
он вспомнил про льва, который намазывал горчицей баранью ногу.
   Когда он вернулся домой, был час дня. Кто-то вымыл лестницу  и  прибрал
комнату. Он так и не узнал никогда, кто  это  сделал,  и  очень  удивился,
потому что ему всегда казалось, будто в доме его не любят: всегда  он  был
занят, торопливо, мимоходом здоровался с соседями. А теперь и на  лестнице
и в комнате все убрано.
   Он взял со стула плакат со львом, хотел его разорвать, но потом свернул
трубкой и бросил в угол. Он лег на кровать и устремил взгляд на  маленькое
распятие, которое Лин повесила над дверью. Он по-прежнему отлично понимал,
что Лин умерла, но никак не мог поверить, что целый год прожил с  нею.  От
нее  ничего  не  осталось,  кроме  кровати,  заваленной  всякой  всячиной,
кастрюльки с выкипевшим супом на спиртовке, щербатой чашки, в которой  она
обычно разводила мыло,  чтобы  пускать  пузыри,  да  стопки  непроверенных
тетрадей с сочинениями о цинковых рудниках в южной Англии.
   Потом  он  уснул  и  проснулся  только  тогда,  когда  вошла  маленькая
учительница, работавшая вместе с Лин, и сразу почувствовал боль в руках, -
на них так долго лежала Лин. Вместе с Лин  и  маленькой  учительницей  они
часто по вечерам ходили в кино, звали ее Блай Грозер, она была хорошенькой
блондинкой, и Лин вечно пыталась обратить ее в католичество.
   Он тупо уставился на Блай и почувствовал боль в сведенных  мышцах  рук.
Потом попытался объяснить Блай, что Лин умерла. Он  сам  испугался  -  так
холодно и как нечто само собой разумеющееся  произнес  он  -  "умерла",  и
только сейчас он сам постиг все значение этого слова: Лин больше нет. Блай
с большим трудом раздобыла билеты  на  вечерний  сеанс,  чтобы  посмотреть
фильм, который тогда все стремились увидеть.  Это  был  фильм  с  участием
Чарли Чаплина, и он  сам,  помнится,  надоедал  Блай,  чтобы  она  достала
билеты, потому что в Германии, конечно, такого не увидишь. Блай принесла и
пирожные для Лин, маленькие миндальные пирожные, покрытые яичным кремом. В
руках она держала зеленые билеты, и когда он ей сказал,  что  Лин  умерла,
она сперва рассмеялась. Она смеялась потому, что не могла понять,  с  чего
он вдруг вздумал так глупо шутить, она смеялась необычно -  рассерженно  и
отрывисто. Потом она поняла, что это не шутка, и растерянно  заплакала,  и
зеленые билеты упали  на  пол,  и  миндальные  пирожные,  покрытые  желтым
кремом, - какие любила Лин, - лежали между зонтиком и красным  беретом  на
кровати Лин среди множества других вещей.
   Он продолжал лежать, холодно глядя на Блай. Она сидела  на  табурете  и
плакала, и, только увидев ее слезы и услышав ее рыдания, он снова осознал,
что произошло: Лин умерла. Блай встала, прошлась  по  комнате,  подняла  с
пола  валявшийся  в  углу  возле  спиртовки  свернутый  плакат  и,  плача,
посмотрела на довольного, ухмыляющегося льва, который  намазывал  горчицей
Хичхьюмера  баранью  ногу.  Он  знал,  что  потом  возьмет  ее  за  плечи,
попытается  успокоить  и  будет  говорить  о  делах  -  о  погребении,   о
всевозможных  документах,  которые  необходимо  оформить.  И  все  же   он
продолжал лежать и думать о Лин, о  быстротечности  и  красоте  ее  жизни,
которая оставит в этом мире едва заметный  след.  Разве  что  в  вестибюле
школы повесят ее  фотографию  и  позднее  на  школьных  встречах  девочки,
женщины, с каждым годом стареющие женщины будут говорить: "Это  была  наша
учительница по гимнастике и естествознанию", но  в  один  прекрасный  день
фотографию снимут и повесят на ее место  портрет  какого-нибудь  кардинала
или папы - и тогда на какой-то предписанный законом срок останутся  только
пометки Лин в школьных тетрадях, хранящихся в архиве, да могила на большом
кладбище. Блай успокоилась раньше, чем он  встал.  Она  вспомнила  о  куче
всяких дел и ухватилась за возможность все сделать самой и  "избавить  его
от этого": известить  школу,  родителей  Лин  и  ее  брата  -  инженера  в
Манчестере.
   Мокрое пятно на полу, там, где неизвестная  соседка  прибрала  за  Лин,
постепенно подсыхало, остались только следы мыла на давно не мытом полу, и
когда спустя месяц он по просьбе Неллы возвращался в Германию,  в  комнате
еще стояла чашка без ручки, в которой Лин разводила  мыло,  чтобы  пускать
пузыри, в чашке оставалась белая клейкая смесь, и  позднее  он  сообразил,
что в газетном извещении и в надгробной надписи на небольшом кресте стояла
ее девичья фамилия - мисс Ганигэн и  что  монахини  на  поминальном  обеде
упорно называли его мужем мисс Ганигэн.
   Брат Лин вызвался помочь ему найти работу в Манчестере, родители Лин, с
которыми он был в хороших отношениях, приглашали его  переехать  к  ним  в
Ирландию на ферму - "там всегда хватит и работы и еды", - все были  твердо
убеждены, что  скоро  начнется  война  и  что  в  Германию  ему  лучше  не
возвращаться. Он никому не рассказал, как  Лин  шептала  ему:  "Поезжай  в
Ирландию". Он долго колебался, а сам продолжал жить в лондонской комнате и
получил даже хороший гонорар за льва  с  горчицей,  и  следы  мыла  так  и
остались на том месте, где кто-то прибрал за Лин.  Он  еще  колебался,  но
письма Неллы становились все настойчивей, и в один из таких дней, когда он
жил, выжидая чего-то, он отправил большую коробку с рисунками в  Германию,
в адрес Рая. Он сделал это как-то вечером, когда вернулся с кладбища,  где
долго размышлял, должен ли он выполнить просьбу Лин. Уже сидя в  автобусе,
он твердо решил уехать  в  Германию,  и  когда  он  освобождал  комнату  и
разбирал постель Лин, из-под матраца  выпали  два  предмета  -  пилка  для
ногтей и красная жестяная коробочка с конфетами от кашля.


   Он услышал, что мальчики во дворе  с  кем-то  разговаривают,  и  открыл
окно. Генрих стоял против Больдиной комнаты и кричал:
   - Ладно, мы будем осторожнее!
   А Больда сверху отвечала:
   - Я сама видела, как вы сломали два цветка.
   Альберт высунулся из окна, задрал голову и крикнул Больде:
   - Они больше не будут.
   Мальчики засмеялись. Больда тоже засмеялась и крикнула:
   - Ну уж ты... по тебе пусть они хоть все здесь растопчут.
   Он оставил  окно  открытым  и  начал  приводить  рисунки  в  порядок  -
множество тонких листочков  -  их  было  несколько  сотен.  Тут  он  вдруг
подумал, что надо бы как-нибудь  написать  родителям  Лин,  -  они  всегда
посылали ему ветчину, чай и табак, а он за все время не собрался с  духом,
чтобы написать им подробное письмо, а только кратко благодарил да  посылал
им книги.



10

   Было просто ужасно, когда бабушка брала его с собой в ресторан. Правда,
она редко выходила из дому, но именно поэтому ее хорошо знали в  некоторых
ресторанах, и, завидев ее, официанты начинали  как-то  странно  улыбаться.
Мартин никогда не мог понять, насмешка это  или  искреннее  почтение.  Она
любила тяжелую и обильную пищу, любила жирные супы - коричневатые, вязкие,
один их запах вызывал  у  него  тошноту,  и  потом  она  всегда  требовала
поставить майонез на лед, чтобы после горячего  жира  насладиться  ледяным
соусом. Она заказывала огромные куски  жаркого,  обнюхивала  их,  ножом  и
вилкой проверяла их мягкость и бесцеремонно отправляла обратно, если  мясо
не соответствовало ее вкусу. Затем шли пять различных салатов, которые она
сама совершенствовала путем длительных манипуляций с  приправами,  которые
ей подавали в бутылочках, в таинственных серебряных кувшинчиках, в  медных
капельницах, и столь же длительных переговоров с официантами  о  свойствах
приправ. Спасением была лишь возвышавшаяся на  середине  стола  тарелка  с
горой нарезанного большими ломтями хлеба,  но  напрасно  дожидался  бы  он
здесь картофеля - вот единственное, что он с удовольствием  ел  бы,  кроме
хлеба. Бело-желтые, дымящиеся картофелины, с  маслом  и  солью,  он  очень
любил, но бабушка презирала картофель.
   Бабушка пила вино и требовала, чтобы он пил яблочный лимонад - напиток,
который она любила ребенком. Она очень огорчалась,  когда  он  отказывался
пить лимонад: она не могла понять, как может ему не нравиться то, что ей в
детстве казалось таким удивительно вкусным. Он ел мало: салат, суп и хлеб,
и она, глотавшая все, как удав, смотрела на это, покачивая головой.  Перед
едой она истово крестилась: размахивая рукою, как ветряная  мельница,  она
ударяла себя ладонью по лбу, груди и животу. Но не только это привлекало к
ней всеобщее внимание, бросался в глаза и ее туалет: тяжелый черный шелк и
пылающая, как огонь, алая блузка, которая очень шла к ее  цветущему  лицу.
Официант, метрдотель и буфетчица считали ее русской  эмигранткой,  но  она
родилась в маленькой горной  деревушке  и  провела  детство  в  величайшей
нищете. За хорошим обедом она любила рассказывать, как плохо она  питалась
в детстве: громко, так, что прислушивались люди  за  соседними  столиками,
бабушка рассказывала о приторно сладком вкусе  вареной  свеклы,  о  горечи
подгоревших супов из снятого молока, подробно описывала салат из  крапивы,
кислый черный хлеб, который  она  ела  ребенком,  и  тут  же  торжествующе
разламывала ломоть белого хлеба.
   На картофель она изливала  потоки  проклятий,  называла  его  мучнистой
отравой, пруссаческим хлебом и разными непонятными  бранными  кличками  на
диалекте ее детства. Затем она брала кусок  белого  хлеба,  макала  его  в
соус, и в ее ярких синих глазах загорался диковатый огонек, пугавший  его.
Ему  становилось  понятно,  почему  он  боится  ее,  когда  она   начинает
описывать, как у них дома забивали кроликов. Он ясно слышал  треск  нежных
косточек,  видел  выкатившиеся  глаза  и  кровь;  наиподробнейшим  образом
бабушка рассказывала, что и как делали с требухой, с темно-красным месивом
из легких, печени, сердца; рассказывала и о том,  как  ее  вечно  надували
голодные старшие  братья  и  сестры.  И  сейчас  она  тряслась  от  злобы,
вспоминая своего брата Маттиаса, который пятьдесят лет тому  назад  всегда
ухитрялся забрать  себе  сердце  кролика;  она  называла  его  подлецом  и
негодяем, хотя Маттиас уже больше двадцати лет покоился на кладбище  в  их
родной деревушке. Мартин слышал отчаянное кудахтанье кур, которые начинали
метаться по бедному дворику, когда там появлялся отец бабушки с топором  в
руках. "Была у нас тощая  птица,  годная  только  для  супа",  -  говорила
бабушка. С грустью вспоминала она, как ходила по богатым дворам, когда там
забивали скотину, выпрашивала миску крови и тащила домой - жирную, густую,
в комках. Когда она добиралась до этого места, он знал, что скоро  подадут
десерт и  что  его  обязательно  стошнит,  потому  что  мясные  блюда  она
завершала бараньей отбивной, мягкой, с кровью - она разрезала ее,  глотала
большими кусками, расхваливая нежность мяса; а  ему  мерещились  убитые  и
освежеванные  дети,  и,  предвкушая  наслаждение  от  мороженого,  кофе  и
пирожных, он все-таки твердо знал, что его стошнит и что потом  он  ничего
не сможет есть. Все поданные на стол  кушанья  мелькали  перед  глазами  -
жирный, огненно-горячий суп, салаты,  куски  мяса  и  соусы  подозрительно
красного цвета; он с отвращением смотрел на бабушкину тарелку,  где  кровь
смешивалась с жиром, кровь с глазками  жира.  В  продолжение  всего  обеда
возле нее в пепельнице лежала дымящаяся сигарета, и время от  времени  она
затягивалась и с торжествующим видом оглядывала зал.
   Он думал о том, что Брилах и Берендт играют сейчас в  футбол  у  них  в
саду, пьют холодный, как лед, лимонад,  едят  хлеб  с  повидлом,  а  потом
Альберт повезет их куда-нибудь и угостит мороженым - может быть, на  мосту
или внизу, у Рейна, где можно прямо из-за столиков кидать камешки в воду и
смотреть, как рабочие вытаскивают из реки покрытые  ржавчиной  корабельные
обломки. А тут приходится сидеть среди обжор и любоваться,  как  довольная
бабушка макает куски хлеба в кровавый жир.
   Каждый раз он слишком  долго  соображал,  как  бы  успеть  добраться  в
туалет, когда его затошнит, но бабушка всегда садилась у самого входа,  и,
чтобы попасть в туалет, надо было пройти мимо пяти,  шести,  семи  больших
столов. Он робко пересчитывал их, и коричнево-красная  дорожка,  казалось,
проходила вдоль нескончаемого ряда обжирающихся людей.  Он  ненавидел  их,
как ненавидел бабушку, их  разгоряченные  лица  казались  рядом  с  белыми
салфетками еще краснее. Дымящиеся судки,  хруст  костей,  детских  костей,
кровь с глазками жира, холодные,  жадные  глаза  тощих  обжор  и  горячие,
налитые кровью, до омерзения добродушные глаза толстых обжор; а  официанты
все подносили и подносили от буфетной стойки убитых _искромсанных_  детей,
и те, у кого на столах еще не было тарелок, провожали  официантов  жадными
глазами.
   Добираться до туалета надо было очень долго. Только один раз  он  успел
добежать туда. Шатаясь, прошел между рядами  обжор,  с  каждым  шагом  все
неуверенней, но все-таки успел: белые каменные плитки, запах  мочи,  запах
лимонной эссенции и мыла. Столик служителя, на  нем  -  пестрые  пакетики,
гребни, салфетки, и все те же обжоры перед его глазами: они двоятся, они -
в зеркале и в натуре. Сдвоенный ряд убийц - они ковыряют в зубах, надувают
щеки, чтобы проверить, гладко ли они выбриты, проводят языком по зубам.
   Расстегнутые пуговицы, белые рубахи, вот наконец-то свободное место. Он
склонился над раковиной, и резкий запах мочи усилил тошноту, ему  хотелось
только, чтобы скорее все это кончилось и  наступило  желанное  облегчение.
Рядом с ним возникла свежая розовая физиономия.
   - Сунь палец в рот, сунь палец в рот, - услышал он.
   Доброжелательная  навязчивость  этого   краснорожего   обжоры   внушала
омерзение, и ему страстно захотелось увидеть рядом  дядю  Альберта,  мать,
простое скуластое лицо Глума, черные как смоль гладкие волосы Больды и  ее
белое лицо, захотелось поиграть в футбол с Брилахом  и  Берендтом.  Но  он
пойман, он затерялся среди  рыгающих  чревоугодников,  он  заперт  в  этой
убийственно чистой, белой кафельной тюрьме, осужден вечно  вдыхать  только
запах мочи и одеколона. Теплая мягкая ладонь служителя легла на затылок, и
расплывшееся добродушное лицо склонилось над ним.
   - Что с тобой, мальчуган?
   Но тут в  мужскую  уборную  ворвалась  бабушка,  и  глаза  добродушного
служителя округлились от ужаса. Мужчины, смутившись, стали застегиваться.
   - Что с тобой, дитя мое, что случилось?
   Руки у нее легкие, но уверенные, она заставила  его  нагнуть  голову  и
сунула ему в рот, хотя он закричал с перепугу, свой длинный желтый  палец,
и  все-таки  его  не  вырвало,  -  железный  комок  тошноты,  безысходный,
судорожный ужас притаился где-то в  желудке;  сквозь  ряды  обжор  бабушка
потащила его обратно в зал, но тут-то все и произошло: когда  он  проходил
мимо столика одного живодера, который хищным движением ножа с наслаждением
рассекал розовое, сочащееся кровью  ребячье  мясо,  он  ощутил,  как  ужас
подкатывается к горлу  и  ищет  выхода.  Ни  стыда,  ни  сожаления  он  не
испытывал - одно  лишь  холодное  торжество.  Теперь,  когда  желудок  его
опорожнился от ужаса, он мог даже улыбаться.
   Живодер сперва побагровел, потом от шеи у него пошла желтизна и  залила
всю его физиономию, послышались вопли,  засуетились  официанты,  довольная
бабушка, улыбаясь, раскрыла чековую книжку, намереваясь возместить убытки.
Костюма он не замарал, лица тоже, только губы  пришлось  обтереть  носовым
платком. Ему стало легко, он вышел  победителем  из  этой  борьбы.  Он  не
загрязнил рук, не запятнал души, он просто исторг то, что насильно в  него
впихнули. Даже у бабушки пропал теперь аппетит, она не прикоснулась  ни  к
пирожному, ни к пломбиру и кофе, вырвала из книжки чек, потом другой -  за
испорченный  костюм  живодера,  еще  один,  чтобы  утихомирить  официанта;
теперь, когда желудок его был пуст, он без стыда и страха прошел  рядом  с
бабушкой по длинной, желтовато-коричневой дорожке.
   Потом,  когда  они  возвращались  домой,  в  такси,  бабушка  прочитала
небольшую лекцию о никудышных желудках нынешней молодежи. Никто  не  умеет
теперь как следует покушать, никто не умеет выпить как следует, никто не в
силах выкурить забористую сигарету - дряблое, обреченное поколение!
   Подобные прогулки  они  совершали  приблизительно  раз  в  полгода.  Он
предчувствовал их, как предчувствовал _кровь в моче_, и,  по  возможности,
старался уклониться: исчезал перед  обедом  или  упрашивал  дядю  Альберта
куда-нибудь поехать с ним, но бегство означало лишь отсрочку  -  рано  или
поздно бабушке удавалось его поймать. Подобные обеды  входили,  по  мнению
бабушки, в программу воспитания. Когда ему исполнилось пять лет, бабушка в
один прекрасный день заявила:
   - Я хочу тебе показать, как л