ю массу  -
теплая горечь, - от нее набегает слюна во рту, в горле першит, а в желудке
разливается приятное тепло, и потом, когда ешь, все  кушанья  отдают  этой
горечью, хлеб будто замешен на полыни, суп будто приправлен  ею,  и  даже,
когда уже давно лежишь в постели, благотворная горечь словно  из  потайных
закоулков рта, из скрытых желез притекает к небу и набегает горькая слюна.
   "Раз в неделю - глоток полынного чая", - таков  был  неизменный  рецепт
Больды, и всякий, кому становилось дурно, у кого болел живот,  должен  был
отведать  из  зеленой  чашки   без   ручки.   Даже   бабушка,   находившая
отвратительным  все,  что  ела  и  пила  Больда,   даже   бабушка   тайком
наслаждалась глотком сгущенной  горечи.  Каждую  неделю  Больда  доставала
сухие,  серовато-зеленые  листья  из  протертого  коричневого  пакетика  и
заваривала новую чашку. "Лучше  коньяка,  -  приговаривала  она,  -  лучше
всяких докторов,  лучше,  чем  дурацкое  свинское  обжорство,  лучше,  чем
пьянство, чем курение до одури,  всего  лучше  на  свете  полынный  чай  и
красивый хорал". Она сама нередко пела, хотя голос у нее  был  чудовищный:
ее попытки уловить мелодию и ритм всегда были тщетны, а ей  казалось,  что
поет она превосходно. Слух у нее был такой же немузыкальный, как и  голос,
поэтому ее невыносимое пение ей  самой  казалось  весьма  благозвучным,  и
каждую пропетую строфу она сопровождала торжествующей ухмылкой. Даже Глум,
очень редко выходивший из себя, Глум, относившийся с бесконечным терпением
ко всем и ко всему, выдерживавший безропотно целую неделю крики о "крови в
моче", даже Глум приходил в состояние, ему совершенно несвойственное.
   - Ох, Больда, пожалей мои нервы... - умолял он ее.
   Но вот бульон у Больды разогрелся, хлебцы намазаны маслом, и, прихватив
большую желтую чашку, Мартин тихо, в одних  чулках,  прошмыгнул  вместе  с
Больдой вверх по лестнице в ее комнату мимо  огромного,  писанного  маслом
портрета дедушки: с портрета смотрел печальный худой человек с удивительно
красным лицом, его рука с дымящейся сигарой лежала  на  зеленом  столе.  А
внизу медная дощечка: "Нашему уважаемому  шефу  в  день  двадцатипятилетия
фабрики от благодарных сотрудников. 1938".
   И всегда  казалось,  что  светло-серый,  прекрасно  нарисованный  пепел
вот-вот упадет на блестящий полированный  стол;  иногда  он  даже  во  сне
видел, что пепел упал, просыпался утром,  словно  от  толчка,  и  бежал  к
лестнице посмотреть; но пепел все еще висел на кончике сигары.  Он  всегда
оставался там, светло-серый, удивительно  верно  нарисованный,  и,  всегда
находя его на месте, Мартин испытывал какое-то облегчение, но одновременно
и новую тяжесть в груди: ведь упади наконец этот  пепел,  и  все  было  бы
прекрасно. И цепочка от часов, так выписанная, что  ее  хотелось  схватить
рукой, и тонкий, серебристо-серый  галстук  с  голубоватой  жемчужиной.  И
всякий раз Больда говорила: "Да, Карл Гольштеге был хороший человек",  как
бы давая понять, что бабушке далеко до него.
   От Больдиной синей  юбки  всегда  пахло  щелоком,  и  всегда  она  была
обрызгана сверху донизу мыльной пеной, потому что основное занятие  Больды
заключалось в благочестивой уборке церквей. Из благочестия - не за  деньги
- прибирала она  три  церкви:  приходскую,  где  два  раза  в  неделю  она
торжественно шлепала по огромным покрытым мыльной пеной лужам от  входа  и
до скамьи причастия, благоговейно скатывала ковры  перед  алтарем  и,  как
черный ангел на облаке, проплывала вокруг алтаря в луже  поменьше,  совсем
белой от мыльной пены. Еще она убирала  церковь  в  парке  и  монастырскую
часовню, куда часто ходил и дядя  Альберт:  темная  часовенка,  справа  за
скамьей причастия большая решетка, покрытая черным  лаком,  за  нею  синий
занавес, отделяющий часовню от церкви, и за этой мрачной  двойной  оградой
всегда-всегда поют монахини, только голоса у них поприятней, те  же  самые
хоралы, что, как представлялось Больде, недурно поет и  она  сама.  Четыре
дня в неделю Больда убирает церкви, и четыре дня парит она - тощий  черный
ангел с белоснежным сморщенным лицом - в покрытых пеной,  спустившихся  на
пол церкви облаках. Когда Мартин иногда заходил к ней, ему  чудилось,  что
ее швабра - это весло, а синяя юбка  -  парус,  с  их  помощью  она  хочет
закинуть обратно в небеса упавшее на землю облако, но облако прилепилось к
полу и ползет от входа до скамьи причастия и потом, еще сильней побелев от
покрывающей его пены, с благоговейной  медлительностью  проползает  вокруг
алтаря.
   В комнате у Больды очень уютно, хотя все здесь пропахло мыльной  пеной,
разваренной репой и пошлым бульоном. А от ее кушетки, как  говорила  мать,
несет монастырской ожидальней; в этих словах заключался очень понятный ему
намек, намек на прошлое Больды, когда она была монашкой. Ее кровать -  это
тоже слова матери - напоминает ложе Тарзана в  джунглях.  Но  сейчас  свет
газовых фонарей проникал  с  улицы  в  комнату  Больды,  окрашивал  все  в
зеленовато-желтый цвет, и когда он съел бульон и два хлебца, она выдвинула
какой-то ящик и достала неизменное угощение, которое он с улыбкой принимал
только ради нее, - слипшиеся в ком солодовые леденцы.
   Он прилег на Больдину кушетку, сунул в рот леденец, чуть прикрыл  глаза
и стал смотреть на зеленовато-желтый свет от уличного  фонаря.  Больда  не
зажигала света, когда он приходил к ней. Она сидела у окна возле крохотной
книжной полки,  на  которой  было  два  вида  литературы:  молитвенники  и
кинопрограммы. Всякий раз, когда Больда  ходила  в  кино,  она  непременно
покупала  программу,  приносила  ее  домой,   рассматривала   картинки   и
рассказывала Мартину содержание, точно вспоминая  все  подробности.  Чтобы
лучше собраться с мыслями, она закрывала глаза и открывала их лишь  тогда,
когда хотела поглядеть  на  картинки  и  освежить  в  памяти  какой-нибудь
эпизод; она  рассказывала  ему  целые  фильмы,  сцену  за  сценой,  слегка
переделывая их по своему вкусу. Когда по  ходу  действия  Больда  касалась
главных действующих лиц, она тыкала в них пальцем, и все у нее  получалось
темным, резким, страшным, как в кровавой  балладе  -  подлость,  безбожие,
распутство; но наряду с этим в ее рассказах  фигурировали  благородство  и
невинность:   ослепительной   красоты    мужчины,    которых    обманывали
ослепительной красоты  женщины;  ослепительной  красоты  женщины,  которых
обманывали ослепительной красоты мужчины; и тут же святой Павел,  которого
на пути в Дамаск поразила молния господня. Да, вот он сам,  святой  Павел,
бородатый, объятый  пламенем,  на  странице  программки.  И  святая  Мария
Горетти,  подло  убитая  похотливой  свиньей  -   интересно,   что   такое
"похотливая  свинья"?  Она,   наверное,   имеет   какое-то   отношение   к
_безнравственному и бесстыдному_. Но чаще  всего  речь  шла  о  фильмах  с
удивительно красивыми женщинами,  которые  становились  монахинями,  таких
монашеских фильмов было очень много, и ни  одного  из  них  он  не  видел,
потому что на афиши с изображением монахинь никогда  не  наклеивали  белую
полоску: "Детям вход разрешен".
   Но  сегодня,  судя  по  всему,  Больда  не   имела   никакого   желания
рассказывать об очередном фильме. В  зеленовато-желтом  свете  фонаря  она
присела на окно и рылась в стопке молитвенников, пока не  отыскала  нужный
ей. К счастью, он был  без  нот,  будь  он  с  нотами,  Больда  целый  час
распевала бы; а когда она не поет - слушать,  как  она  спокойно  бормочет
слова молитвы, приятно; худая, черноволосая, она со спины очень напоминала
мать Брилаха.
   Стемнело, гуще  стал  зеленоватый  свет  с  улицы,  и  все  предметы  в
Больдиной комнате засверкали,  как  панцири  ползущих  жуков,  и  вдруг  -
гораздо раньше, чем можно было ожидать, - он услышал внизу  голос  матери,
услышал, как подъезжают к дому автомобили, услышал смех  матери  и  чей-то
чужой смех, и ненависть к этим хохочущим чужакам охватила его, прежде  чем
он увидел их; он заранее ненавидел шоколад, который они принесут,  свертки
с подарками, которые они начнут разворачивать, слова, которые они  скажут,
вопросы, которые они начнут ему задавать. И он шепнул Больде:
   - Скажи, что меня еще нет, и не зажигай огня.
   Больда прервала молитву.
   - Мать перепугается, если увидит, что тебя еще нет.
   - А мы могли и не услышать, что она пришла.
   - Не надо врать, сынок.
   - Но еще хоть четверть часика можно остаться?
   - Ладно, но ни минуты больше.
   Если бы мать вернулась одна, он побежал бы  к  ней,  рискуя  даже,  что
немедленно начнется представление - "кровь в моче". Но он ненавидел людей,
которые приходили к матери, особенно того толстого, который всегда говорил
об отце. Мягкие руки и "превосходные лакомства".  Еще  гуще  стал  зеленый
свет, сама Больда - чернее, а ее волосы - черней, чем она сама, -  густая,
чернильная тьма волос, и на них один лишь блик - слабый  отблеск  зеленого
света; жесткие, длинные, совершенно гладкие волосы, и  бормотание  Больды,
и, как всегда, в темноте всплывают слова - _Гезелер_, и  _безнравственно_,
и _бесстыдно_, и то слово, что мать Брилаха  сказала  кондитеру,  и  члены
катехизиса, они тоже выскакивают из  темноты:  "_Зачем  пришли  мы  в  мир
сей?_"
   Почти все на свете  безнравственно,  очень  многое  -  бесстыдно,  а  у
Брилаха нет денег, и он целыми часами высчитывает, на чем бы сэкономить.
   По-прежнему бормочет у окна Больда, темная,  как  индианка,  и  комната
наполнена  игрой  зеленовато-желтого  света;  будильник  на  полочке   над
кроватью Больды; тихо, медленно тикает будильник, а внизу все  усиливается
шум, неумолимый, опустошающий шум; хихиканье  женщин,  смех  мужчин,  шаги
матери,  скрипит  плохо  смазанная  кофейная   мельница   -   "Может,   вы
предпочитаете чай?" - и вдруг сверху доносится дикий вопль: "У меня  кровь
в моче! Кровь!"
   Напряженная  тишина   внизу,   сегодня   он   наслаждается   бабушкиным
вторжением. Больда захлопнула  молитвенник,  повернулась  к  нему,  пожала
плечами, от всей души рассмеялась и шепнула:
   - Ловко она это сделала! Поглядел бы ты на нее раньше, нет, не  так  уж
она дурна. _Кровь в моче!_
   Гости матери, очевидно, еще не знали  этой  игры,  и  она  на  какое-то
мгновение заставила их оцепенеть, потом внизу снова  начался  приглушенный
говор. Он услышал голос матери в комнате Альберта, - она звонила врачу,  и
бабушка молчала: теперь,  когда  вызвали  врача,  она  твердо  знала,  что
получит желаемое - _шприц_.  Странный  таинственный  прибор  из  никеля  и
стекла, маленький и чистый, слишком даже чистый зверек с клювом колибри  -
прозрачного колибри, который насосется до отказа из стеклянной трубочки  и
потом вопьется в бабушкину руку. Голос  бабушки,  низкий  и  звучный,  как
орган, раздавался уже в комнате матери. Бабушка беседовала с гостями.
   Больда включила свет, и сразу  исчезло  очарование,  зеленое  и  черное
очарование, унеслось счастье, и нельзя больше лежать на Больдиной кушетке,
пахнущей монастырской ожидальней, и слушать бормотанье Больды.
   - Ну, сынок, ничего не поделаешь, ступай  вниз,  можешь  сразу  лечь  в
постель, да ты не бойся, тебе, конечно, позволят спать у дяди Альберта.
   Больда улыбнулась: она нашла верное, волшебное слово  -  спать  у  дяди
Альберта.
   Мартин  улыбнулся  Больде,  она  улыбнулась  в  ответ,  и  он  медленно
спустился вниз по лестнице.  Словно  тень  огромного,  диковинного  зверя,
стояла бабушка в дверях маминой комнаты, он услышал, как она нежно говорит
своим низким, звучным, как орган, голосом:
   - Господа, вы только подумайте, у меня кровь в моче.
   И какой-то болван ответил ей:
   - Сударыня, врачу уже обо всем сообщено.
   Но тут бабушка услышала шаги Мартина, поспешно обернулась, бросилась  к
себе в комнату, как драгоценную добычу, вынесла оттуда бутылку с мочой, и,
так как он стоял на третьей ступеньке, бутылка оказалась перед  самым  его
носом.
   - Ты только подумай, мой милый, опять у меня то же самое!
   И он сказал то, что следовало сказать в этот торжественный миг:
   - Не так уж это страшно, дорогая бабушка, скоро придет доктор.
   Убедившись, что он уделил темно-желтой жидкости должное  внимание,  она
неторопливо отвела от его носа склянку и сказала то, что привыкла говорить
в такие мгновенья:
   - Ты у меня добрый, жалеешь свою бабушку.
   И ему стало стыдно, потому что он ни капельки не жалел свою бабушку.
   Как королева, удалилась она в свою комнату. Из  кухни  выскочила  мать,
расцеловала его, и по ее глазам он увидел, что она еще не раз  поплачет  в
этот вечер. Он любил мать, она нравилась ему,  волосы  у  нее  так  хорошо
пахли, но иногда мать становилась такой же глупой, как люди,  которых  она
приводила с собой в дом.
   - Досадно, что Альберт должен был уйти, он пообедал бы с тобой.
   - Меня Больда накормила.
   Мать покачала головой и улыбнулась, как всегда, когда  он  рассказывал,
что ел Больдину стряпню. Другая женщина, такая же белокурая, как  и  мать,
повязавшись грязным передником Больды, кружками нарезала  крутые  яйца  на
кухонном столе; эта чужая женщина слегка улыбнулась ему,  и  мать  сказала
то, что всегда  говорила  в  таких  случаях,  то,  из-за  чего  он  просто
ненавидел ее:
   - Вы только подумайте, он любит грубую пищу - маргарин и тому подобное.
   А женщина ответила то, чего и следовало ожидать, она сказала:
   - Это прелестно!
   - Прелестно! - закричали и другие дуры, появившиеся  в  дверях  маминой
комнаты.
   - Прелестно! - не постыдились подхватить этот глупый крик двое  мужчин.
- Прелестно! - кричали они.
   Всех людей, которые приходили по вечерам к его матери, он считал  очень
глупыми, и эти два глупца изобрели мужской вариант слова "прелестно".  Они
закричали:  "Бесподобно!"  -  потащили  его  и  стали  кормить  шоколадом,
подарили заводной автомобиль, а когда он наконец вырвался от них, ему  еще
пришлось услышать вдогонку шепот:
   - Потрясающий ребенок!
   Как хороши зеленые сумерки в  Больдиной  комнате  и  Больдина  кушетка,
пахнущая монастырской ожидальней,  как  хороша  комната  Глума  с  большой
картой на стене.
   Он вернулся на кухню, где та же  дура  нарезала  кружками  помидоры,  и
услышал,  как  она  говорит:  "Я  обожаю  импровизированные  ужины!"  Мать
раскупоривала бутылки, булькала вода  в  чайнике,  розовые  ломти  ветчины
громоздились на столе и вареная  курица  -  белое  мясо,  чуть  отливающее
зеленым, - и чужая белокурая женщина сказала:
   - Салат с курицей - это просто умопомрачительно, дорогая Нелла!
   Он испугался: те, что называли мать "дорогая Нелла",  приходили  к  ним
чаще, чем называющие ее просто "фрау Бах".
   - Можно, я пойду в комнату к дяде Альберту?
   - Да, - ответила мать, - иди, я принесу тебе поесть.
   - А я не голоден.
   - Правда?
   - Правда! - сказал Мартин, и вдруг ему стало жалко-мать, - не  очень-то
счастливой выглядела она, - и он тихо добавил: - Спасибо, мама,  я  хорошо
поел.
   - Да, - сказала чужая женщина, в этот момент  снимавшая  ножом  мясо  с
куриных костей, - я уже слышала, дорогая, что у вас живет Альберт Мухов, а
я просто жажду познакомиться с кругом людей, знавших вашего супруга.  Быть
в центре культурной жизни - необычайное наслаждение.
   В комнате у Альберта было хорошо: там  стоял  запах  табака  и  чистого
белья, которое всегда стопками лежало у него в шкафу. Белоснежные  рубахи,
в зеленую полоску и  в  розовато-коричневую  полоску,  чисто  выстиранные,
замечательно пахнущие. Они пахли так же приятно, как девушка из прачечной,
которая приносила их; девушка была  такая  светловолосая,  цвет  ее  волос
почти не отличался от цвета ее кожи. При дневном свете она казалась  очень
красивой, и Мартин любил ее, потому что она была приветливая и не говорила
глупостей. Часто она приносила ему рекламные воздушные шары, он надувал их
и часами вместе с Брилахом играл  в  мяч  прямо  в  комнате,  не  опасаясь
что-нибудь расколотить; большие  тугие  шары  из  тонкой  резины,  на  них
красовались белые надписи: "Буффо отмоет любое пятно". На столе у Альберта
всегда стопками лежала бумага для рисования, а ящик  с  красками  стоял  в
углу возле шкатулки с табаком.
   Но за стеной в комнате матери громко хохотали, и он злился, и ему  тоже
хотелось размахивать ночным горшком и вопить: "У меня кровь в моче!"
   Еще один вечер  испорчен,  потому  что  Альберту  тоже  пришлось  уйти.
Обычно, когда мать оставалась дома и не ожидала  никаких  гостей,  они  по
вечерам собирались у нее в комнате; иногда на  полчасика  заходил  Глум  и
что-нибудь рассказывал, иногда Альберт садился за пианино и играл, а  мать
читала, но лучше всего было, когда Альберт поздно  вечером  катал  его  на
машине или ходил с ним есть мороженое. Ему нравился яркий, пестрый свет  в
кафе,  который  излучал  огромный  петух,  нравились  пронзительные  звуки
радиолы, обжигающий  холод  мороженого,  зеленоватый  лимонад,  в  котором
плавали льдинки, и он ненавидел глупых мужчин и женщин,  которые  находили
его прелестным и восхитительным и портили ему  вечера.  Он  выпятил  губы,
откинул крышку ящика с красками, достал длинную толстую кисть, обмакнул ее
в воду и долго набирал на нее  черную  краску.  Перед  домом  остановилась
машина, и он сразу же услышал, что это машина врача,  а  не  Альберта,  он
отложил кисть в сторону, дождался звонка и бросился в коридор, ибо  сейчас
должно было произойти то, что происходило всегда и что  каждый  раз  снова
волновало его. Бабушка выскочила из своей комнаты с воплем: "Доктор, милый
доктор, у меня опять кровь в  моче!"  -  и  тихий  маленький  черноволосый
доктор улыбнулся, осторожно подтолкнул бабушку назад в комнату и достал из
кармана пиджака кожаный футляр величиной  не  больше  портсигара,  который
Мартин видел у столяра, соседа Брилаха.
   Усадив бабушку в  кресло,  врач  осторожно  расстегнул  у  нее  манжет,
закатал рукав блузы,  как  всегда  покачал  головой,  любуясь  ее  полной,
белоснежной, словно рубахи Альберта, рукой и пробормотал: "Ну, совсем  как
у молодой девушки, как  у  молодой  девушки",  -  а  бабушка  улыбалась  и
торжествующе смотрела на бутылку с мочой, которая в это время  красовалась
либо на  середине  обеденного  стола,  либо  на  чайном  столике,  что  на
колесиках.
   Мартину полагалось держать ампулу, так  как  мать  с  этим  никогда  не
справлялась. "Меня трясет от одного взгляда на ампулу",  -  говорила  она.
Когда врач срезал головку ампулы,  Мартин  стоял  совершенно  спокойно,  и
доктор, как всегда, сказал:
   - Ты храбрый мальчуган!
   Мартин  внимательно  следил,  как  маленький,  тонкий  клювик   колибри
погружается в прозрачную жидкость, как врач оттягивает поршень, как  шприц
наполняется   чем-то   бесцветным,   обладающим   чудодейственной   силой.
Беспредельно счастливым, кротким и красивым становилось лицо бабушки. И он
не испытывал ни  малейшего  страха,  когда  врач  внезапно  вонзал  клювик
колибри в руку бабушке - это было как  укус,  -  нежная  белая  кожа  чуть
напрягалась, словно ее  клюнула  птичка.  Бабушка  неотрывно  смотрела  на
нижнюю полку чайного столика, где стояла "кровь в моче", врач же осторожно
нажимал на поршень и впрыскивал в бабушку безграничное счастье. Еще рывок,
врач извлекает клювик из бабушкиной руки - и загадочный, счастливый  вздох
бабушки. Он оставался у  бабушки  и  после  ухода  врача,  хотя  ему  было
страшно, но любопытство  было  сильнее  страха,  здесь  свершалось  что-то
ужасное, столь же ужасное, как и  то,  что  делали  в  кустах  Гребхаке  и
Вольтере, столь же ужасное, как слово,  которое  мать  Брилаха  сказала  в
подвале кондитеру - ужасное, но зато таинственное и заманчивое. Вообще-то,
по своей воле, он ни за что не остался бы у бабушки,  но  если  ей  делали
укол, он оставался. Бабушка лежала в постели, над нею поднималась какая-то
светлая волна, которая делала ее молодой,  счастливой  и  несчаст