книжки,
лежавшие на прилавке, потом  попросил  хозяйку  показать  ему  заводные  и
деревянные игрушки и наконец отложил в сторону комикс про ковбоя Кессиди.
   Брезгот, видимо, знал толк в пинг-понге.  Перебрав  множество  мячей  и
ракеток, он забраковал  несколько  комплектов,  попросил  упаковать  самый
дорогой и кинул  на  прилавок  деньги.  Хозяйка  демонстрировала  Альберту
резиновые надувные игрушки. Он торопился и был  раздражен,  -  разговор  с
Брезготом снова заставил его задуматься над своими отношениями с Неллой.
   Он  с  отвращением  посмотрел  на  ядовито-зеленого  крокодила,   остро
пахнувшего  резиной.  Хозяйка  изо  всех  сил  старалась  надуть  его,  но
безуспешно, - казалось, что она прожевывает жесткий кусок жаркого.
   Лицо ее побагровело от натуги, очки съехали на нос, капли пота катились
по толстым щекам. Резиновый вентиль покрылся пузырьками слюны, но крокодил
лишь чуточку увеличился в объеме.
   - Спасибо, - сказал Альберт, - спасибо. Быть может, в другой раз.
   Женщина выпустила изо рта вентиль, но так  неловко  повернула  игрушку,
что выходивший из нее воздух - смесь несвежего дыхания с запахом резины  -
ударил прямо в лицо Альберту.
   - Спасибо, - повторил он раздраженно, - я возьму вот это.
   Он указал на  картонный  щит,  к  которому  шпагатом  были  прикреплены
молотки, плоскогубцы и буравы.
   Хозяйка стала заворачивать набор  инструментов.  Альберт,  доставая  из
кармана деньги, вдруг вспомнил, что Мартину это ни к чему. Так же,  как  и
его отец, он был совершенно равнодушен к технике и не любил мастерить.
   Они вышли из магазина. Проехав  на  большой  скорости  несколько  улиц,
Альберт пересек широкий  проспект  и  притормозил  в  тенистой  каштановой
аллее.
   - Вот мы и приехали, - сказал он, остановив машину.
   Брезгот вылез, держа под мышкой коробку с пинг-понгом.
   - Хорошо у вас здесь, - сказал он.
   - Да, просто чудесно, - отозвался Альберт.
   Он открыл садовую калитку и прошел вперед, Брезгот шел за  ним.  Мартин
еще не вернулся из школы. Альберт тотчас же заметил это: записка,  которую
он утром приколол к двери, висела на прежнем месте. Он написал ее  красным
карандашом. "Подожди  меня  с  обедом  -  сегодня  я  не  опоздаю".  Слово
"сегодня" было дважды подчеркнуто. Альберт снял записку,  отпер  дверь,  и
они вошли в  темную  прихожую,  обитую  зеленым  шелком.  Материя  неплохо
сохранилась, но выцвела. Узкие мраморные полосы, делившие стены на зеленые
квадраты, кое-где покрылись желтыми пятнами. На радиаторе отопления  лежал
слой пыли. Увидев самокат Мартина, косо приставленный к радиатору, Альберт
поставил его прямо, а Брезгот расправил прикрепленный к  рулю  трехцветный
вымпел, красно-бело-зеленый.
   - Прошу, - сказал Альберт.
   В гостиной было тихо и сумрачно.  Большое  зеркало  в  простенке  между
двумя дверями целиком отражало висевший  напротив  портрет.  Брезгот  стал
рассматривать  его.  Это  был  набросок  темперой,  сделанный  поспешными,
грубыми мазками, но очень талантливо. Юноша в ярко-красном свитере  стоял,
опустив глаза, словно читая надпись на  куске  голубого  картона,  который
держал в руке. Надпись была, как видно, сделана им  самим,  потому  что  в
другой руке он держал карандаш. В зубах его дымилась трубка...
   Брезготу удалось прочитать  ярко-желтую  надпись  на  голубом  картоне:
"Домашняя лапша Бамбергера".
   Альберт вернулся из кухни, не закрыв за собой дверь, и Брезгот  увидел,
что кухня очень большая. Стены облицованы белым кафелем, и на нем  мозаика
из маленьких черных плиток,  изображающая  различные  символы  кулинарного
искусства,  -  половники,  кастрюли,  противни,   сковородки,   гигантские
вертела, и среди этих узоров красуется надпись:  "Путь  к  сердцу  мужчины
лежит через его желудок".
   - Это ее муж-поэт на портрете? - спросил Брезгот.
   - Да ты посмотри отсюда, так лучше видно.
   Мягко взяв Брезгота за плечо, Альберт повернул  его  лицом  к  зеркалу,
которое было точно такой же величины, как  и  портрет.  Брезгот  задумчиво
глядел на портрет в зеркале, на кусок  голубого  картона  с  перевернутыми
желтыми буквами. Зеркало  отражало  его  и  стоящего  рядом  Альберта,  их
усталые лица и поредевшие волосы. Посмотрев друг на друга, они улыбнулись.
   - Подождем с обедом, пока придет мальчик, - сказал  Альберт.  -  А  тем
временем выпьем.
   Они  прошли  в  комнату  Альберта,  просторную  и  светлую,  с  высоким
потолком. У стены стояла кровать, напротив нее - рабочий  стол.  Стол  был
огромный, но между ним и кроватью оставался еще широкий проход.  У  самого
окна стояла кушетка, рядом с ней шкаф, кресло и столик с телефоном.
   Альберт достал из шкафа рюмки, бутылку коньяка и поставил  все  это  на
стол.
   Брезгот уже уселся и закурил. Все вокруг дышало покоем. Дом и сад  были
погружены в глубокую дремотную тишину. Давно уже он  не  испытывал  такого
наслаждения. Ему здесь было хорошо, и предстоящий разговор с  Альбертом  о
Нелле возбуждал в нем радостное предчувствие. Пока Альберт наполнял рюмки,
Брезгот  встал,  подошел  к  окну  и  распахнул  его.  Откуда-то  издалека
послышались детские голоса и смех. По оживленным выкрикам детей можно было
сразу догадаться, что они плещутся в воде. Брезгот вернулся к  столу,  сел
против Альберта и пригубил налитую рюмку.
   - Хорошо здесь у тебя, - сказал он, - как хочешь, а я просижу здесь  до
тех пор, пока ты меня не выпроводишь.
   - Ну и сиди себе на здоровье.
   - Мне только придется еще позвонить в редакцию, попозже, часа в четыре.
   - Отсюда и позвонишь.
   Альберт все время наблюдал за Брезготом и ужаснулся, заметив  выражение
плохо скрытого отчаяния и отрешенности в его лице, которое живо  напомнило
ему Шербрудера, двадцать лет тому назад застрелившегося из-за  безнадежной
любви к Нелле. В то время Нелла была  ответственной  за  вечера  отдыха  в
союзе германских девушек и подружилась с  Шербрудером,  который  устраивал
такие же вечера в  союзе  гитлеровской  молодежи.  Шербрудеру  только  что
исполнился двадцать один год, он окончил учительскую семинарию  и  получил
место учителя младших классов в одной из окрестных деревень. В пригородной
роще, окружавшей развалины старой  крепости,  Шербрудер  отыскал  могучий,
развесистый дуб. По его указанию вокруг дуба срубили несколько деревьев  и
расчистили небольшую поляну. Он назвал  ее  "Тингом"  [вечевая  площадь  у
древних германцев], приводил сюда ребят из своей школы, устраивал  с  ними
игры, разучивал  песни.  Щуплый  и  черноволосый,  Шербрудер  смахивал  на
цыгана. Нетрудно было догадаться, что он правую руку дал бы  на  отсечение
за белокурые волосы. А  у  Неллы  волосы  были  светлые,  золотистые.  Она
походила на тип германских женщин  из  расистских  журналов,  только  куда
интересней их. Шербрудер донес на  Рая  и  Альберта  местным  штурмовикам,
которые устроили в старой крепости, рядом с его "Тингом", небольшой, почти
частный концлагерь. Их продержали там три дня, допрашивали,  избивали.  По
сей день Альберту снились иногда мрачные казематы  крепости,  дикие  вопли
истязуемых, эхом разносившиеся под их сводами. Пятна пролитого супа  рядом
с пятнами крови на бетонном полу,  пьяный  рев  штурмовиков,  собиравшихся
вечерами на кухне, где заключенные чистили картошку.  В  редкие  мгновенья
затишья сюда с шербрудеровского "Тинга" доносилась песня "Вперед,  голубые
драгуны!".
   Альберта и Рая продержали в старой крепости всего три дня. Отец  Неллы,
поставлявший мармелад в большой летний лагерь  "Гитлеровской  молодежи"  в
окрестностях города, вызволил их оттуда.
   Они поняли, что все это произошло из-за Неллы, но сама она  никогда  не
говорила о своих отношениях с Шербрудером.
   И после их освобождения Шербрудер все еще не мог забыть  Неллу;  как-то
они видели его в кафе, у мороженщика Генеля.  Альберт  запомнил  выражение
страстной влюбленности на лице Шербрудера, такое же, как  сейчас  на  лице
Брезгота.
   - Выпей еще, - сказал он Брезготу.
   Тот налил себе рюмку и выпил.
   Шербрудер застрелился под дубом на "Тинге" в ночь  на  22  июня,  после
праздника летнего солнцестояния. Его нашли утром два школьника. Они пришли
на "Тинг", чтобы разжечь на тлеющих головнях ночного костра новый огонь  и
спалить оставшийся  хворост.  Кровь  из  простреленного  виска  Шербрудера
стекала на его синюю форменную гимнастерку,  и  сукно  приняло  фиолетовый
оттенок.
   Брезгот в третий раз наполнил рюмку.
   - Глупо так влюбиться в мои годы! -  сказал  он  хрипло.  -  Но  я  вот
влюбился и ничего не могу с собой поделать.
   Альберт кивнул. Он думал совсем  о  другом.  Ему  вспомнился  Авессалом
Биллиг, которого замучили в  мрачном  каземате  несколько  месяцев  спустя
после самоубийства Шербрудера. И тут же ему пришло в голову, что он  забыл
о многих вещах, он даже не удосужился повести мальчика в старую  крепость,
- показать ему застенок, где три дня подряд мучили его отца.
   - Мне хочется слушать о ней, - сказал Брезгот.
   Альберт пожал плечами. Какой смысл рассказывать Брезготу  о  мятущейся,
неустойчивой натуре Неллы! Пока жив был Рай, она держалась  молодцом,  но,
когда  Альберт  вернулся  с  фронта,  он  был  потрясен  тем,  как   Нелла
надломлена. Иногда на нее находили приступы благочестивого  смирения.  Это
длилось месяцами; она вставала ни свет ни заря, чтобы попасть к  заутрене,
ночи напролет  читала  жизнеописания  схимников.  Потом  вдруг  она  опять
впадала в апатию, целыми днями не вставала с постели или проводила время в
пустой болтовне с гостями и бывала чрезвычайно довольна, если среди гостей
оказывался мало-мальски подходящий поклонник. Она ходила с ним в  кино,  в
театр. Иногда Нелла на несколько дней уезжала  с  мужчинами.  Возвращалась
подавленная, разбитая и плакала навзрыд, запершись у себя в комнате.
   - Откуда ты узнал, что она уехала? - спросил Альберт.
   Брезгот промолчал. Альберт внимательно смотрел на него. Брезгот начинал
раздражать его. Он  терпеть  не  мог,  когда  мужчина,  расчувствовавшись,
начнет, что называется, изливать душу. А Брезгот,  судя  по  всему,  готов
заняться этим. Он смахивал сейчас на бродягу из  фильма.  Крупный  план  -
хижина в джунглях,  стволы,  увитые  лианами.  Бродяга  сидит  на  пороге.
Обезьяна прыгает с ветки на ветку и швыряет бананами  в  бродягу.  Бродяга
швыряет  в  обезьяну  пустой  бутылкой  из-под   виски,   и   обезьяна   с
пронзительным визгом скрывается в густой листве.  Потом  дрожащими  руками
бродяга откупоривает новую бутылку виски и пьет из горлышка. В этот момент
появляется другое действующее лицо, и бродяга начинает свой  рассказ.  Его
собеседник - врач, или миссионер, или почтенный купец - призывает  бродягу
"начать новую жизнь". И тут-то, сделав чудовищный  глоток,  бродяга  рычит
сиплым голосом: "Новую жизнь?!" - и хохочет сатанинским смехом.  Затем  он
все тем же сиплым голосом рассказывает длинную историю о женщине,  которая
"довела его до жизни  такой".  Сиплый  голос,  наплыв.  Крупным  планом  -
удивленное лицо врача, миссионера или почтенного купца. И чем меньше виски
остается в бутылке, чем грубее становится голос бродяги, тем  ближе  конец
фильма.
   Однако Брезгот все еще молчал, хотя выпил  уже  шесть  рюмок  подряд  и
изрядно осип. Внезапно он встал, пересек комнату и, остановившись  у  окна
между письменным  столом  и  кроватью,  стал  задумчиво  теребить  розовую
занавеску. Теперь он уж не походил на бродягу, это был умный,  обаятельный
герой из отлично  заснятого,  сделанного  по  отличному  сценарию  фильма.
Именно в  такой  позе  герои  подобных  фильмов,  впав  в  сентиментальное
настроение, стоят у окна, собираясь излить пред кем-нибудь душу.
   Альберт наполнил рюмку и решил покориться своей  участи.  Мальчика  все
еще не было, - это беспокоило его. Брезготу  волноваться  нечего.  Мужчины
такого типа всегда нравились Нелле: "умное и мужественное лицо",  небрежно
одет. Правда, сейчас момент неподходящий, но надо полагать, что настроение
у нее вскоре изменится. На Неллу иногда  находило.  Ежегодно  на  какое-то
время она увлекалась общением с умными и образованными  монахами,  подолгу
беседовала с ними о религии. Эти беседы, чарующие и чувственные, проходили
обычно в большой светлой комнате у камина за  бутылкой  хорошего  вина,  к
которому подавались особые  сорта  печенья.  Хорошие  картины  современных
художников  создавали  необходимый  фон.  Нелла   наслаждалась   обществом
красавцев-монахов с пылающими  глазами.  По  сравнению  со  всеми  прочими
монахи имели одно преимущество. В  своих  сутанах  они  выглядели  гораздо
умней и значительней, чем это было на самом деле.
   Альберт улыбнулся. Он подумал о том, что очень привязан  к  Нелле  и  с
радостью ждет ее возвращения.
   - Хорошо тебе улыбаться, - донесся от окна голос Брезгота, - а я  места
себе не нахожу. Я, пожалуй, примирился бы с ролью безнадежно  влюбленного,
если бы не встретил ее сегодня утром...
   - Ты видел, как она уезжала?
   - Да, с одним типом, которого я терпеть не могу. Я возненавидел его уже
до того, как встретил их вместе.
   - Кто он? - машинально спросил Альберт, чувствуя, что Брезгот не  может
обойтись без собеседника.
   - Это некий Гезелер, - со злостью сказал Брезгот. - Ты его знаешь?
   - Нет.
   Прежде одно это имя вызывало у Альберта лютую ненависть. Но  сейчас  он
лишь вздрогнул... Ему вдруг стало ясно, на что намекала  Нелла,  говоря  о
"задуманном деле".
   - Нет, ты все-таки знаешь его, -  сказал  Брезгот  и  опять  подошел  к
столу.
   По его лицу Альберт понял, как  выглядел  он  сам,  когда  услышал  имя
Гезелера.
   - Не совсем так. Я  знал  в  свое  время  некоего  Гезелера  -  ужасную
сволочь.
   - В том, что он сволочь, я не сомневаюсь, - сказал Брезгот.
   - Чем он занимается? - спросил Альберт.
   - Какая-то скотина из католиков. Промышляет по части культуры. Вот  уже
три недели, как он подвизается в редакции "Вестника".
   - Спасибо за комплимент, - сказал Альберт,  -  я,  между  прочим,  тоже
католик.
   - Очень жаль, - сказал Брезгот, - то есть  тебя  жаль,  конечно.  Своих
слов я назад не беру. Так или иначе - он скотина. А тот Гезелер,  которого
ты знал, что он тебе сделал?
   Альберт  встал.   Они   поменялись   ролями.   Теперь   уже   Альберту,
остановившемуся у окна, предстояло разыграть роль бродяги или обаятельного
героя, который, не теряя самообладания, собирается излить душу. Оставалось
лишь снять его крупным планом.
   Впрочем,   Альберт   искренне   сочувствовал   Брезготу,   меланхолично
ковырявшему спичкой в зубах, но мысль  о  мальчике,  который  все  еще  не
возвращался, не давала ему покоя. Для него было мукой  снова  рассказывать
эту историю, столько раз уже рассказанную. Ему казалось,  что  от  частого
повторения она стерлась, износилась до неузнаваемости. Он  рассказывал  ее
матери Неллы, самой Нелле, а  в  первые  годы  после  войны  и  маленькому
Мартину. Но в последнее время мальчик почему-то не просил его об этом.
   - Ну, выкладывай, - сказал Брезгот.
   - Покойный муж Неллы на совести у того Гезелера, которого  я  знал.  Он
убил его самым законным способом,  на  фронте,  так  что  не  придерешься:
послал его на смерть. Раньше я с легкой душой говорил: "Убил" -  теперь  я
просто не могу подобрать другого слова. Но какой смысл  рассказывать  тебе
все это? Ведь мы не уверены в том, что это тот самый Гезелер.
   - Не пройдет и часа, как мы это узнаем: в субботнем  номере  "Вестника"
помещена его фотография. Не так уж много  на  свете  сволочей  по  фамилии
Гезелер.
   - Да тебе-то что он сделал?
   - Ах ты господи - ничего, - саркастически усмехнулся Брезгот.  -  Разве
такие что сделают?
   - Ты уверен, что она уехала с этим Гезелером?
   - Я видел, как они садились в машину.
   - Как он выглядит?
   - Да к чему это? Я же тебе говорю: стоит только позвонить, и через  час
газета с его фотографией будет у нас на столе.
   Альберт боялся, что это окажется тот  самый  Гезелер.  Он  отрицательно
покачал головой, но Брезгот  уже  набирал  номер.  Альберт  снял  отводную
трубку и, услышав далекий голос: "Субботний вечер" слушает", сразу  понял,
что ответила девушка, стоявшая у зеркала. Но  тут  же  он  услышал  фразу,
произнесенную голосом  другой  телефонистки:  "Ты  была  права:  пудинг  -
мерзость!"
   - Вы что, как следует включить не можете? - рассвирепел  Брезгот.  -  Я
слышу все, что говорят у вас на коммутаторе.
   Альберт положил отводную трубку.
   - Доставьте мне субботний номер "Вестника". Чтобы через час был  здесь.
Пусть Велли на мотоцикле привезет. Да нет же, нет, не домой,  а  сюда,  на
квартиру к Мухову. Запишите адрес и телефон. Если  кто  будет  спрашивать,
пусть звонят сюда. Когда буду уходить, я вам сам  позвоню.  -  Он  положил
трубку и, обращаясь к Альберту, сказал: - Ну, давай рассказывай.
   Было уже полтретьего. Мальчик еще не приходил. Это волновало Альберта.
   - Летом тысяча девятьсот сорок второго года случилось это. Было  раннее
утро. Мы окопались на подступах к селу Калиновка. Наш взвод как раз принял
новый лейтенант. Он переползал из окопа в окоп, знакомился с людьми. Это и
был Гезелер. В нашей ячейке он задержался дольше,  чем  в  других.  Кругом
тишина.
   "Я ищу двух толковых парней", - сказал он  нам.  Мы  промолчали.  "Двух
толковых парней, ясно?" - повторил он. "Мы  бестолковые",  -  сказал  Рай.
"Ты, как я вижу, толковый", - рассмеялся Гезелер. "А ведь  мы  с  вами  на
брудершафт не пили", - ответил Рай.
   Альберт умолк. Ему казалось, что он ложкой черпает смерть из котелка. К
чему? К чему все  это  вновь  рассказывать?  Ведь  надо  же  было  этакому
случиться, опять невесть откуда вынырнул человек  по  фамилии  Гезелер,  к
которому Брезгот приревновал Неллу.
   - Этот ответ, - через силу продолжал он, - решил  судьбу  Рая.  Гезелер
послал нас в разведку. На такое дело мы абсолютно  не  годились.  Все  это
понимали. Наш фельдфебель, который хорошо  знал  нас,  пытался  отговорить
Гезелера, и даже капитан, наш ротный, вмешался и попытался  доказать  ему,
что вряд ли нам удастся такая рискованная вылазка. Село словно вымерло,  и
никто не знал, есть ли там русские. Все  наперебой  старались  переубедить
Гезелера, но он никого не  слушал  и  только  кричал:  "Я  спрашиваю  вас,
выполняются ли здесь приказы офицера или нет?" Ротный уже и сам  не  знал,
как выпутаться из этой истории.
   Альберт устал, ему не хотелось вспоминать все подробности.
   - Капитан, видишь ли, сам побаивался Гезелера и стал  уговаривать  нас.
Он сказал, что, если Гезелер доложит обо всем в  штаб  батальона,  нас  за
невыполнение приказа наверняка поставят  к  стенке,  а  если  мы  все-таки
пойдем в разведку, то, может быть, все еще обойдется. И  мы  поддались  на
уговоры - это и было самое ужасное. Мы не должны были уступать, но все  же
уступили. Все оказались вдруг милейшими людьми - надавали нам кучу дельных
советов; все - и унтера и солдаты. И, пожалуй, впервые  мы  почувствовали,
что все не так уж плохо к нам относятся. В этом-то и был  весь  ужас:  все
обхаживали нас, и мы уступили и пошли в разведку. А через  полчаса  больше
половины роты было убито или угодило в плен. Эта проклятая Калиновка  была
битком набита русскими, и нам пришлось драпать кто во что горазд. И  нашел
же я время дать Гезелеру по морде! Потом это показалось мне нелепым -  как
будто можно пощечиной отомстить за смерть Рая. Она  мне  дорого  обошлась,
эта пощечина, - я полгода просидел в военной тюрьме. Понял теперь, как все
это случилось?
   - Да, понял, - сказал Брезгот. - Это очень на него похоже.
   - Не должны мы были  поддаваться,  -  сказал  Альберт.  -  До  сих  пор
простить себе не могу. Ты пойми, - ведь  это  была  личная  ненависть,  не
имевшая ни малейшего отношения к войне. Он возненавидел Рая сразу же,  как
только услышал слова: "Ведь мы на брудершафт с вами не  пили".  А  Рай,  в
свою очередь, терпеть его не