комнате, разбирая вещи. -  Ты  взгляни, что творится:
пыль, все разбросано! Дом на мне, я как козел отпущения!
     - Пусть, - бормотал я, - немножко с грязнотцой, зато тихо, хорошо...
     - Ничего хорошего!
     - Ты отдохнешь... и знаешь, - я обнял ее и поцеловал, - я соскучился по
тебе...
     - Вадик... - глухо сказала Лена и отодвинула мою руку.
     - Угу.  Давай  Динку уложим  и  погуляем,  а  как она уснет, мы с тобой
вернемся...
     Помедлив, она ответила мне так:
     - Как можно дела отложить - надо сделать и то, и это. А потом поздно, я
устала, боюсь, нехорошо будет.
     Она прятала от меня глаза. Я повернул ее голову ко мне:
     - Ты отложи все - вот как просто - и иди ко мне! Трудяга ты моя...
     - Оценил? Вы бы без меня пропали!
     Видя, что она отмякает, я закивал и засмеялся:
     - Пропали, конечно, пропали бы, ты даже не сомневайся!
     - Нет, Вадик, нет! - она зорко взглянула на меня. - Вы меня замучили, я
ничего не могу - по крайней мере сегодня. А там видно будет! - прибавила она
укоризненно и с сильным чувством.
     Я растерялся.
     - Слушай, я чувствую себя виноватым. Не гневайся, государыня рыбка!
     - Вечно ты, Вадик...  - Лена улыбнулась  с  сарказмом, но  вдруг  резко
повернулась ко мне: - Да, ты виноват! Смотри, что получается: я вкалываю  на
двух работах, прихожу домой и  дел невпроворот! А ты советуешь: брось все  и
иди любовью заниматься. Да еще чувствуешь себя на высоте положения!
     - Я не чувствую... - я сделал попытку поймать ее руки.
     -  Нет,  чувствуешь!  Я  знаю! - выкрикнула Лена убежденно и неожиданно
взглянула на меня с таким вызовом,  что меня отшатнуло. Ее лицо подурнело, и
она  не  могла  сдержать захлеснувшей ее злобы: - Ничего ему больше не надо!
Весь на небесах, весь в искусстве! Надоело!! - взревела она и мощно толкнула
меня в грудь. - Уже тошнит от всего!
     Она пробежала мимо, рывком распахнула форточку, с  грохотом  захлопнула
ее и побежала по комнате, хватая и беспорядочно переставляя всякие предметы.
Я остолбенел: в первый раз я видел жену в таком виде.
     - Все равно! - опомнившись, заговорила она с тяжелой страстью, - хватит
с  меня!  -  она  схватила  себя  двумя  руками  за   голову  и  зашипела  с
перекосившимся  лицом: -  Ничего хорошего...  ничего  хорошего  нет во  всей
жизни...  -  Внезапно ее  голос  осип,  и из нее рванул неудержимый  поток с
рыданием и воем.  Я обнял ее, отнес  на диван и прилег вместе с  ней, крепко
прижав  к  себе. Она  билась  в  моих  руках, то принимаясь  вырываться,  то
зарываясь лицом на моей груди, а я все гладил ее, обнимал, гладил, и вот она
подняла на меня  зареванное лицо, и  к  своему  изумлению  я прочитал в  нем
робость и раскаяние, как если бы она хотела сказать мне что-то необыкновенно
важное и сказать как самому родному, лучшему другу.
     - Со мной что-то происходит... -  лепетала она жалобно, - даже не знаю,
как объяснить... - она тряслась, кончик ее носа  побелел, и, дергая меня  за
рубашку, она забормотала: - Однажды я села на автобус, ну просто еду себе, и
вдруг у  меня сердце остановилось от ужаса, что  я прямо сейчас, не сходя  с
места умру! Именно потому, что еду!
     - Что ты говоришь-то?! - вскричал я.
     -  Со  мной такого  не бывало! Я перепугалась и на  следующей остановке
выскочила. А, потом, думаю, надо ехать  и села на другой автобус. И почти до
метро доехала, как опять началось! - Лена смотрела на меня дикими глазами.
     - Что началось?!
     - Само накатило. Сначала тошнота и кажется, что может вырвать,  а потом
чувство - - сейчас я умру! Если сию секунду не выйду!
     - Ленка, у тебя нервы расстроены, ты устала! Все пройдет!
     Она тихо покачала головой, отрывая и грызя кожу на губах.
     - Я потом в метро села, и тут кошмар начался... опять - как обвал - как
стена валится,  а  выйти-то нельзя!  Понимаешь - выйти некуда! И знаешь, что
сейчас  умрешь!  И знаешь, что  серьезно, без  уловок!  - в  полном отчаянии
зарыдала она, а я прижал ее лицо к себе и готов был реветь вместе с ней.
     - Я тебя спасу. Тебя любить надо, малышка! - шептал я ей в самые губы.
     Она обняла меня за шею, прижалась, размазывая слезы.
     - Почему ты раньше не сказала?
     - Не знаю... не могла...
     - Ну вот! - я расстроился вконец, - зачем скрывать, глупая! Давно это с
тобой?
     - Да... порядочно.
     Мы в испуге смотрели друг на друга.
     - Это нервы и хронический недосып.
     - Я  чувствую, что это не усталость, - она задумчиво взглянула на меня.
- ...что-то другое...
     - Что, скажи мне?
     - Я не знаю.
     - Так как же ты знаешь, что это не усталость?
     Ее  лицо медленно темнело. Она молчала, несколько мгновений  размышляя,
потом не говоря ни слова оглядела меня отрешенно, отвела глаза.
     - ...Нет... не  знаю  я,  - развела мои  руки и принялась прибирать  на
столе.  Я пытался  дознаться,  что  она думает,  все  было  напрасно  - Лена
захлопнулась,  как будто  испугавшись своей внезапной откровенности. Лицо ее
было  смущенно,  и чувствовалось, что она, кажется, боится  продолжать  этот
разговор. Не обращая на меня внимания,  она занялась  своими делами. Грустно
прошел вечер.  Динка  ничего не заметила,  не  считая  того,  что  мама, как
обычно, "не в настроении".
     На следующий день я сделал попытку поговорить с ней.
     - Слушай, вот вчера... словом  я  хотел спросить, что  это  было?  -  я
вопросительно уставился на нее. - Ты сказала, что это не усталость...
     - Кто сказал?
     - Ты сказала.
     Лена пристально посмотрела на меня, сухо и сатирически усмехнулась:
     - Что ты хочешь?
     - Я хочу... я... - повторил я, как баран, - я просто узнать хочу.
     -  Ах, узнать?! -  глаза ее  вспыхнули,  -  интересуешься, что да  как!
Препарируй меня, посмотри, что внутри! Ты думаешь, тебе все можно?!
     - Я не думаю...
     Видно было,  что  злоба  то подавлялась,  то разгоралась в ней  с новой
силой, и она не может с этим совладать.
     - Если ты что-то услышал,  - она  задыхалась, едва выговаривая слова, и
быстро бледнела, - ты теперь издеваться надо мной будешь, да?!
     Я  разинул  рот  и  не  мог  найти,  что  ответить,  так  неожиданны  и
несправедливы  были  эти  слова. Но, главное, я  вдруг понял,  что узнал  ее
тайну, узнал случайно, а не должен был, и не забуду ее теперь, буду думать о
ней и в один день когда- нибудь  разгадаю. Ведь непременно разгадаю.  В этом
теперь и задето ее самолюбие: больше всего в  ней - наших  с ней отношений и
меня. А хуже всего, что я, узнав, - обидел!
     - Я тебя не люблю! Получил! - она взглянула на меня ликующе.
     Я понял, что ее самолюбие  должно взять верх,  побороть меня.  Я тут же
успокоился и улыбнулся:
     - Ты сама себе не веришь!
     Она  вспыхнула,  разглядев  мое  спокойствие.  Опустила  голову,  долго
глядела в пол. Потом прошептала:
     - Конец всему. Говорю тебе! - и посмотрела долгим, угрюмым взглядом.
     - Да за что же! - вскричал я, - что я тебе сделал?!
     - Вот ты! Ты и есть мой самый главный враг!
     Я  остолбенел,  чувствуя  полную мешанину в голове, и только одна мысль
звенела:  "Ты  виноват, ты,  ты!"  Я не знал, не  понимал  хорошенько, как и
почему, но  чувствовал, что  это правда. Все эти ужасы,  случившиеся с  ней,
каким-то  образом связаны  со мной,  я  -  причина этого, а ведь  события-то
реальные.  Стало быть, и  причина  какая-то  реальная и, наверное, известная
Лене,  но  непонятная мне. Тайна,  в которую меня не посвящают, а сам я не в
силах разгадать. Я терялся в догадках, ужасался ее новым и страшным чувствам
ко мне и страшился повторения ее приступов. А они не замедлили повториться.
     Вскоре  в  транспорте  Лена ездить  совсем не могла.  Несколько  раз  я
сопровождал  ее  на  работу,  и  наши  попытки  проехать  немного  неизменно
заканчивались удушьем, страхом, переходящим в стремительно нарастающий  ужас
немедленной  и внезапной  смерти.  Мы  выбегали  из автобусов, троллейбусов,
трамваев, пока  случайно  не выяснилось: единственное, что Лена переносит  -
это такси. Так ей удалось сохранить свою работу.
     Однажды  вечером  Лена пришла  в  веселом  расположении духа, болтала с
Динкой о воскресном походе в зоопарк и совсем нас очаровала.  Когда  букашка
нежно засопела за своей перегородкой, мы даже тихонько включили музыку. Я не
мог  нарадоваться  ее  перемене.  Лена выглядела  чудесно:  была  остроумна,
смешлива, соблазнительна, я помолодел вместе с ней за один вечер.
     Прошло несколько месяцев. Лена стала приходить домой поздно, еще позже,
еще. Иногда и ночью. Звонила от каких-то подруг, с  которыми  у нее  были то
встречи, то  театры.  Когда она легкой тенью проскальзывала в дом,  мы  чаще
всего уже спали. Однажды утром мы  обнаружили, что мама с  нами не ночевала.
Впрочем, как оказалось, Лена осталась у своей Нинки на Петроградской.
     Наша жизнь мало-помалу совсем переменилась. У жены появились новые дела
и множество  новых  подруг,  ее день был переполнен, но это только шло ей на
пользу: болезненные  приступы как-то  изчезли, растворились сами собой.  Она
заметно  похорошела.  Я дал  ей  полную  свободу,  видя,  что  она  пошла на
поправку, а Лена... да ей было не до того - мы редко видели ее дома.
     В это  время голова моя была занята до крайности: на носу была огромная
экспозиция.  Кроме  того, я всерьез  увлекся  Филоновым и  готовил  обширную
работу. Времени не хватало, я торопился, дом, Динка и все вокруг качалось на
белых  волнах  заполонивших   все,  волнующихся   бумаг:  они  закручивались
внезапными потоками,  легкими каскадами падали  со стола и  вновь  на  стол,
увиваясь течениями между диванами, столами и лампами  - левые,  а, иногда, и
правые течения, вдруг собирая силы в узкую и прямую  стремнину, обозначавшую
верность и яркость приближающейся мысли, - и тогда белые волны поднимались в
высокие пики.  Временами  вялость белых  потоков растекалась в унылые мели и
тогда, только изредка, выбрасывала с тонким  шипением  к  моим  ногам точные
строчки.
     Я работал не прерываясь, оторвавшись от реальной жизни, забыв обо всем:
о проблемах взрослых  и проблемах детей, об обязанностях, долге вежливости и
денежных долгах,  о необходимостях совершать различные  акты  и шаги и,  тем
более, связывать  их правильно между собой; я позабыл о погоде, которая, как
обычно, нуждалась  в детальном обсуждении, о  трудностях, волшебном  образом
портящих нашу  жизнь,  о  непрерывных  нуждах,  угрожающих  моей свободе,  я
позабыл о совершении  правильных поступков, а также об избегании плохих -  я
стал счастливым человеком.
     В один из вечеров Лена рано пришла домой.  Вид  у  нее был  убитый. Она
металась по  дому, звонила из коридора, что-то  долго в отчаянии  шептала  в
трубку  своей  подруге.  Я не  приставал.  Меня  до  своих секретов  она  не
допустила.
     Назавтра  она  опять   пришла  рано.  Весь  вечер   пролежала  пластом,
разглядывая  потолок и  срываясь ко всякому телефону. Мне стало нехорошо. На
следующий день  все повторилось  сначала. Лена лежала разбитая, не  в  силах
скрыть свои несчастные глаза, читать  и даже разговаривать  с  Динкой. Стало
очевидно,  что я бессилен что-либо изменить. Прошла неделя, началась другая.
Дома стало нечем дышать.
     Однажды, когда  я обдумывал собрать чемодан и с  Динкой перебраться  на
время  к  маме,  Лена как  будто почувствовала мое настроение. Она попросила
меня сесть  рядом  и принялась убеждать,  что всему виной ее старая болезнь,
которая-таки сведет ее в  могилу. Она была грустна,  подавлена и беспомощна.
Говорила,   что  очень  одинока.  Она  просила  прощения.  Плакала,  плакала
бесконечно, пряча глаза и крепко прижимая меня к себе. Хрупкая ниточка легко
засветилась,  протянулась  между нами, и мы, поразмыслив, взяли ее каждый  в
свою руку. Лена осталась. Я остался. Все осталось.  Утром  мы отправились по
врачам.
     Прошло время,  наша  жизнь наладилась, но кое-как.  Мы жили скорее  как
соседи или собратья по палате.  Лена чувствовала себя все  хуже и  хуже и не
уставала  повторять, что она  больной человек,  а я не  понимаю состояние, в
которое  сам ее вогнал, не  жалею, не сочувствую ей. Я совсем сбился с  ног,
стараясь угодить. Большая часть домашних дел перешла ко мне, но они не очень
тяготили меня, лишь бы от этого был прок. На беду, несмотря на то,  что Лена
проводила  все свободное  время на диване перед  телевизором,  лишь  изредка
шаркая на кухню за чайником, состояние ее совсем не улучшалось, а, напротив,
симптомы укоренялись, появляясь всегда внезапно.
     Если Лена не была раздражена, она говорила, что  любит меня и старалась
проводить  время на диване в поле моей видимости. Она редко отпускала меня к
друзьям, так  как постоянно  нуждалась в моей помощи,  чувствуя  непрерывную
слабость и недомогание.
     Дома она перестала следить за собой - это была другая сторона  болезни,
и  теперь  волосы  ее были  в  беспорядке,  а  старый  халат как-то особенно
бесформенно висел на ее, в общем, стройной фигуре. Это было жалкое существо.
     Иногда она кокетничала со мной, привлекая мое внимание, но  я уже знал,
что не могу принимать это за чистую монету, так как это хоть и призыв, но он
не закончится ничем.
     Словом, я терялся в  догадках, пытаясь сопоставить  эти  противоречивые
вещи, забросил все свои  дела и подчинился требованиям и жалобам моей бедной
жены.


Глава 2

     Я возвращаюсь к  первым  годам нашей  совместной  жизни,  пытаясь найти
источник происходящего сейчас. У меня нет уверенности,  что я  на правильном
пути, но я должен сделать какие-то шаги, чтобы понять свою жизнь.
     Много  раньше, когда мы  с Леной  только  поженились,  мы жили вместе с
мамой за городом. Наша  половина  старого  дома  состояла  из  трех комнат с
чудной  стеклянной верандой, заросшей черемухой,  в самой  глубине соснового
леса. Я вижу, как сижу за завтраком на кухне, а по деревянному забору вокруг
сада  скачут белки  - одна за другой. Это место,  этот дом  рос и старел, он
слился  с нашей  жизнью: скрипящие половицы паркета, сверчки  в  ванной, где
теплые трубы,  загадочный  черный  подпол в  кухне, ежик,  живший в сарае, и
утоптанные пятками  песчаные  дорожки  в  сосняке, залитые топленым  молоком
закатного солнца.
     Тогда мы все вместе жили там, в сосновом  лесу. Мама была рада нам, она
всегда  хотела жить со  мной, но первое время я  остерегался приводить к ней
Лену, сам не  знаю  почему.  Это  было что-то  неопределимое, чему  не  было
названия,  но  я только  ощущал некую опасность,  заключенную в  самой  этой
ситуации. Я и раньше  знал, что женщины, кажется, очень  добры, но иногда им
отчего-то бывает трудно друг с другом.
     Прошло  некоторое  время,  и  оно  не  принесло   ничего  дурного.  Мои
предчувствия стали мало-помалу отпускать меня.
     Однажды, в  самом начале осени,  мы бродили с  Леной  в лесу. Вечерело.
Было тепло  и очень тихо. Нежная тишина с  легким шуршанием листьв разлилась
вокруг. По ветру летали прозрачные паутинки, темнело и тонкая печаль напоила
медом  едва  зазолотившийся лес.  Мы  шли,  ничем  не тревожа чудный мир. Мы
только смотрели вокруг. Так безъязыко все:  воздух,  глубина сумерек, тонкие
травы, тишина и долгий покой высоких деревьев. Но так полно что: сам мир или
наши чувства об этом мире?
     Лена  тихо  шла  рядом,  и  я  радовался,  что  она  умеет  чувствовать
настроение. Я обнял ее и осторожно поцеловал. Листик упал за ее воротник. На
вечернем  серебристом  небе прямо над сосной легко  засияла  звезда.  Закрыв
глаза,  я опустил лицо в пушистые волосы моей подруги.  Я вдыхал ее запах, и
сердце мое дрожало от нежности. Она прижалась ко  мне и долго молчала. Потом
сказала:
     - Вадик, тебе надо поговорить с твоей мамой - наша прописка истекает.
     -  ...М-м-м...  ты, Леночка, говорила уже...  -  отозвался я и медленно
пошел вперед.
     - Так что же? - она подошла и с беспокойством заглянула мне в лицо.
     - Понимаешь, она сказала, что больше продлевать не надо...
     - Я  так и знала - я  чувствовала! - воскликнула  Лена и  грубо поддала
ногой ветку.
     Я вдруг ощутил, что вокруг, оказывается, мрачно и сыро. И почти ночь. К
тому  же недалеко и  до  поздней осени.  С  веток  капала какая-то влага,  я
машинально  застегнул  верхнюю пуговицу. Поколебавшись,  наугад, повернул  в
сторону дома, с трудом различая теряющуюся во мраке дорожку.
     Некоторое  время  Лена шла сзади, как  вдруг дернула меня за пальто  и,
вцепившись в него, заговорила:
     - Что ты  молчишь?!  Ты ласковый,  ты  тихоня.  И  мамочка тоже добрая,
золотая душа! А, знаешь, что я тебе скажу: она нас остерегается!
     - Перестань!
     -  Да,  да,  остерегается.  Она  сидела-сидела  и  подсчитала,  что  ей
прописывать  нас  не выгодно,  а  вдруг мы  надумаем  тут  совсем  остаться.
Раньше-то мы не  замечали, а теперь  с пропиской  и всплыло!  - шептала  она
исступленно.
     - Зачем ты так! Не надо быть злой.
     - Покрываешь ее? Надо было ожидать, ах я дура!
     Я молчал не находя слов, а она распалялась:
     - Ты мне не  веришь, мамочка всегда права,  ну  так слушай:  она от нас
вещи прячет!
     - Хватит!
     - Нет, нет,  когда мы  гостей на день рождения позвали, мне салат  надо
было  забелить. А  у  мамы эти вечные запасы  - разложит,  запрячет  - банка
майонеза в глубине холодильника стояла. Я ее вытащила,  а нож  консервный на
веранде лежал.  Я пошла туда, а  когда вернулась, банки-то и нет. И мама тут
крутится, что-то  моет.  Я: "Ирина  Александровна, я  хотела майонез в салат
попросить". А она: "Нет, Леночка, я дать не могу, он мне скоро понадобится".
- "Как  же быть, ведь сметаны нет?" - "Не обязательно салат". -  "Так ведь я
уже  нарезала..." А она  не  ответила  и  ушла с кухни. -  Лена  победоносно
посмотрела на меня.  - Я еще и другое скажу. У мамы в тумбе пластинки стоят,
знаешь?  Меня  на  танцульки попросили  музыку  подобрать,  я  все пластинки
перерыла, и  мы несколько с собой забрали, помнишь? А  потом было поздно, мы
их в гостях забыли.  Мама наутро спросила  так вкрадчиво, где  это пластинки
ее. Я сказала, что в  городе, и скоро, через  пару  дней, привезу.  Как  она
посмотрела на меня, ты бы видел!
     - Тебе показалось! Вообще это жлобство какое-то.
     - Ах так! - Лена рассмеялась холодным смехом, - пошли, пошли быстрее!
     Она потащила меня к дому. В окнах не было  света, мама, наверное, пошла
к  соседке  попить  чаю.  Лена  влетела  в  гостиную  и,  открыв  тумбу  под
телевизором, вытащила кипу пластинок:
     - Гляди, видишь?
     В уголках с обратной стороны стояли маленькие номера.
     - Она  все  пластинки с  того дня пронумеровала  и  к  себе  в тетрадку
записала - чтобы я не украла!
     Я не верил своим глазам.
     -  Вот  тебе -  ангел-мамочка!  Ну,  кто здесь  жлоб?!  Я не  удивляюсь
намекам, чтобы  мы отсюда  выметались. Знает ведь, что без прописки долго не
продержишься! Делай  что хочешь,  решай  сам -  в конце концов у  тебя такая
родня! - - бросила мне Лена презрительно, схватила сумочку  и крикнула через
плечо: - Я к Нинке на Петроградскую, приеду завтра!
     Назавтра,   когда  я   был  на  работе,  Лена  вернулась  домой.  Чутко
прислушиваясь к звукам из комнаты свекрови, она поставила чайник и принялась
намазывать бутерброд. Не прошло и нескольких минут, как  дверь  отворилась и
на пороге бесшумно  возникла  Ирина  Александровна,  подтянутая,  с  красиво
уложенными серебристыми волосами и радушной улыбкой.
     - Леночка, здравствуйте! Вернулись?
     -  Здравствуйте,   Ирина   Александровна!  Да...   захотелось   подругу
навестить... Я давно собиралась, да как-то руки не доходили.
     -  И  правильно!  Вы всегда  так  делайте,  -  медленно  сказала  Ирина
Александровна, отвернувшись к плите. Что-то в ее тоне заставило Лену поднять
голову и осторожно посмотреть в спину свекрови.
     - Вас не затруднит сх