аю твои  формы, милый мой дружок.  И даже  посылаю  тебе  конверт под
названием 8 Марта. Я даже  не представляю, как  ты с воем  ворвешься к нам в
дом.
     Храни тебя аллах!
     Твоя собака Динка".
     В это время у  моей жены появилось новое увлечение. Раньше Лена никогда
не интересовалась эстетической стороной нашего  дома. То, что она делала для
него, лежало  в  границах  необходимости:  все,  кроме  картин,  в  нем было
функционально.  Я  даже  думаю, что  она  всерьез  не  замечала, были  новые
предметы красивы или нет.
     Теперь все переменилось.  И у меня, и у Лены появилось чувство очага  и
дома, и счастливая,  обласканная этим теплом, моя жена  начала меняться. Она
стильно, ярко  одевалась, подкрашивала  глаза и  губы,  а,  также,  к  моему
любопытству,  стала  пробовать  себя  в неизвестной  для нее  роли домовитой
хозяйки.
     Началось украшение  нашего жилища. Никогда не занимаясь этим  в России,
Лена  не  умела сразу подобрать лучшее место  для  предмета, но я все  равно
радовался, наблюдая, как она  вьет наше гнездо. На ярмарках  и развалах Лена
находила массу бесполезных, но интересных  предметов, как, например,  графин
для  вина в виде керосиновой лампы. Стоило  его поднять, как из него неслась
пасторальная   мелодия.   Дома   появились  горы  подушек,  красивых  чашек,
фарфоровых  статуэток и хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток,
литографий на стенах,  множество  ковриков лежало  повсюду, цветов  стоячих,
висячих на кронштейнах  и, наконец, в дом попала огромная пальма  и подперла
своей разлапистой головой потолок. Тут  я обнаружил, что  это все вместе уже
не выглядит ни красивым, ни уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее
характере было бросить дело на пол-пути.
     Через  несколько  месяцев  некуда было  положить  книжку, так  как  все
поверхности  были  заставлены  статуэтками  и сувенирами. Динке  негде  было
попрыгать, так  как в комнатах  появилось множество столиков и подставок для
этих  сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею созданный
дом должна  была украсить добротная, по- настоящему элегантная мебель. И она
заговорила о деньгах.
     - Таких денег у нас нет, - ответил я.
     - Знаю. Но думаю, что деньги надо найти.
     - Я не знаю, где.
     - Я  знаю!  -  воскликнула  Лена обрадованно,  и в ее глазах  сверкнула
радость от осенившей ее идеи. -  Тебе  нужно  пойти на  хорошо  оплачиваемую
работу!
     - Мысль не нова.
     - Конечно нова, Вадик! Работа  искусствоведа интересна, но это  не  то,
что может  серьезно обеспечить  семью. Этим ты можешь заниматься по вечерам.
Вот  если бы  ты смог стать  чиновником с хорошим окладом... в  какой-нибудь
организации, близкой  к искусству, - -  проговорила  она задумчиво, очевидно
уже раскладывая в голове комбинацию.
     Мне ужасно это не понравилось.  Я испугался,  что эта идея  укрепится в
голове  жены  также стремительно,  как это всегда случалось с нею раньше.  Я
сразу отказался, и Лена отступилась.
     Но  через  неделю  этот  разговор  повторился  опять. Я  объяснил,  что
верхнего  порога для  заработка здесь нет: сколько бы я не  заработал, денег
все  равно  будет не  хватать, и это лучший для нас  ответ. Лена обиделась и
отказалась  идти на прогулку.  И  также,  как  в  Питере,  она не  пошла мне
навстречу ни завтра,  ни послезавтра,  "дожимая"  до того момента,  когда  я
махну на  все  рукой и соглашусь. Я бы так, разумеется, и сделал, если бы не
предмет ее  требований: отступать мне было совершенно  некуда - чиновником я
быть не  умел. Также, я не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели
и неуклонно улучшающейся жизни.  Я  думал,  что жизнь улучшается  от  других
причин.
     Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на  работу от
моего  имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она
все дни проводила на курсах английского языка, а вечера у знакомых.
     Прошло несколько месяцев.  Дома  набирали скорость разговоры о деньгах.
Легкие  уговоры и  увещевания незаметно превратились  в  осуждения, попреки,
указания  на  мое  прежнее  поведение  и ошибки,  несогласие с  ее, Лениным,
опытом,  неумение  быть  мужчиной,  нежелание  жить,  как все,  неправильное
воспитание  в детстве, когда меня приучали только брать и ничего  не  давать
взамен, избалованность и чистоплюйство, присвоенное  мною от моей мамочки  -
вся  эта  интересная тематика свела  на  нет  яркую  вспышку  нашей с  Леной
близости.
     И тут заболела Динка.
     В два дня температура поднялась до 39 градусов,  и таблетки  сбивали ее
только  на час - - при этом не было ни одного признака простуды  или гриппа.
Давать  слишком  много таблеток я  боялся, а без  них  температура стояла на
одной  отметке. К нам приезжали врачи: они ничего  не находили  и предлагали
подождать. Советоваться с Леной я не мог - к тому моменту она со мной уже не
разговаривала, а только ставила меня в известность о своих решениях.
     Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь
не своим  делом. Назавтра я  приглашен  для разговора  в одну  организацию и
должен подумать  об ответах на вопросы  и вообще подготовиться, так как шанс
устроиться  туда весьма  велик.  Она  посмотрела  на  розовое Динкино лицо и
сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться.
После чего уехала.
     Динка  ничего  не ела  и почти  не пила. В  ее  глазах был  туман.  Она
поворачивала голову, скользила по  мне взглядом, но со  мной не говорила.  Я
только мог держать  ее ручку и ждать, ждать и пугаться.  Проклятый градусник
показывал одно и то же; к  вечеру температура начала подниматься. Я запихнул
в Динку сразу несколько  таблеток, но они помогли нам только на  два часа. К
девяти вечера градусник показал 40.
     Динка перестала  останавливать взгляд на  моем лице. Рот ее был открыт,
рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее
к  себе,  то  укутать  в  раскаленное  одеяло.  Наконец,  догадался  вызвать
"скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй:
было обещано облегчение, и, действительно,  температура спала.  Мы  остались
одни  и  попробовали  пить молоко. Началась  ночь.  Динка  заснула  шумно  и
тягостно, я задремал около нее.
     Не знаю, сколько прошло времени,  но  я  проснулся  от истошного крика.
Динка сидела на своей подушке и отпихивала что-то от себя руками - как будто
ее  облепили какие-то насекомые - глаза ее были  совершенно  безумны. Волосы
мои встали дыбом  -  я никогда не видел настоящих  галлюцинаций у маленького
любимого ребенка! Я схватил Динку в охапку и с воем побежал с ней по дому.
     Очнулся  я  от  оглушительного стука в дверь.  Соседи  в  ночной тишине
услышали страшные Динкины вопли и прибежали к нам. Потом нас везла "скорая",
все бежали в палату, отнимали от  меня Динку, я не давал,  ее кололи, кололи
бесконечно,  и,  наконец, меня оторвали от нее и выдворили  за  дверь. Но не
выгнали, а оставили до утра.
     Прошел день, температура немного спустилась,  Динка  начала пить. Шесть
раз в день ей кололи коллосальные дозы  лекарств. Я сидел рядом и смотрел на
нее.  Она стала очень длинной, худой, с большими серьезными глазами. В конце
дня нас нашла Лена.
     Со  мной  говорить она не стала,  а имела беседу  с  врачом и  назавтра
привезла  сок и  книжку.  Потом, кажется, приезжала  еще,  но я  не  обращал
внимания, не помню.
     Я  понял,  что  беда нас  миновала в конце  этой недели. Динка села  на
постели и внимательно посмотрела на мое лицо. Потом погладила меня по щеке и
задумчиво сказала:
     - ...Гадкий утенок!
     Я засмеялся и, подыгрывая ей, повесил свой длинный нос.
     - Правда, па, тебе идет старость... уже.
     Динку выписали  из  клиники  почти  через  месяц с  диагнозом  "сливная
пневмония".  Это означало, что в ее легких был не точечный очаг  справа  или
слева, а оба легких  целиком представляли  один полыхающий очаг.  Она должна
была умереть, но случилось чудо.
     Лена была  в ярости  - она считала, что  это  я  довел Динку  до  такой
болезни. Мне много раз объясняли, что каждый должен заниматься своим  делом:
нечего  прачке управлять  государством! Дело  мужика  много работать, деньги
получать, думать о  семье,  устраивать приличный дом, а не  заниматься  черт
знает чем! - кричала Лена день  за  днем, не сдерживаясь. Она уже  перестала
сдерживать себя. -  Если ты  сам готов вечно  сидеть  в  дерьме, то  хоть  о
ребенке бы подумал!!!


     Динка в это время писала бабушке:
     "Бабуля, мы с  папой в болезни вышли на улицу и стали гулять. И увидела
божий  мир и очень удивилась, когда вспомнила  прозрачную  Неву. По ней плыл
прекрасный  лед  и  шуршал,  как мыш,  которая шелушыт  зерном. А небо  было
голубое, ужасно  голубое, голубее, чем синее море и синее  реки. Исакиевский
светился в Неве золотым отражением. А утки плавали вокруг нево..."


Глава 7

     "А ну-ка, еще горяченькой и мыльца  туда. - Николай Николаевич  налил в
ванну светло-зеленую  жидкость и слабо помахал  в воде ногами, взбалтывая. -
Нет, это не так-то просто, надо еще раз. Значит, если я  кладу  здесь тонкие
плитки,  то ступеньки как раз в пазы и войдут,  но тогда  для  верхней части
зазор будет маловат, а если толстые - все удобно и хорошо, но сами-то они не
смотрятся".
     От напряжения  лицо  Николая  Николаевича сморщилось в  гузку,  выдавая
сильнейшую душевную работу, в то время как  бездеятельное, довольно рыхлое и
утомленное  тело  его  в распростертом  виде качалось  в объемистой  ванной,
расположенной  в великолепно  отделанной под мрамор и золото ванной комнате,
которая,  в  свою  очередь, располагалась в почти  отстроенном третьем  доме
Николая  Николаевича.  Все в  этом доме, как  многое  и  в предыдущем,  было
возведено  лично Николаем  Николаевичем, не  считая,  конечно, фундамента  и
стен, и было плодом кропотливейшего  и  неустаннейшего  труда.  Ему посвящал
Николай  Николаевич не только все свободное  время,  но также  душевные силы
своей  семьи  и  долгие ночные бдения, в  процессе которых  он  взволнованно
обдумывал   цвет  замазки,  толщину   ступенек,   ширину  дверей   и  другие
наиважнейшие  детали. Решение  каждой  из  этих  задач  отнимало  у  Николая
Николаевича  сон  и  аппетит   и  приводило  его  в  состояние   сильнейшего
возбуждения, так что он иногда  и на  четвереньках выбирался ночью  из своей
спальни  и  с  сантиметром  в  руках ползал  по полу и вдоль стен, бессчетно
считая и  пересчитывая. Никому бы на  свете  не  доверил  Николай Николаевич
столь  ответственной работы.  Этот дом должен был стать триумфом, монументом
всей его жизни. И он, конечно, и становился.
     Ради этой точки  Николай  Николаевич юношей оставил свою мать с  сонмом
младших детишек в Югославии, куда забросила их война. Отец - власовец  - еще
раньше сгинул где-то в  лагере. И  как только появилась лазейка, молоденький
Николаша,  не тратя время на терзания  о  семейном  и сыновнем долге,  добыв
денег  на  пароход,  отчалил  из  голодной  Европы  в  солнечную  Австралию.
Бесплодные   душевные   переживания  не   омрачали  распорядка  жизни  юного
каменщика,  и, кажется,  переписка  его  с матерью,  ограничившись  десятком
писем, благополучно скончалась.
     Жизнь  сулила блаженства,  и,  несмотря на  недостаток нужных  средств,
Николаша приступил к ухаживанию за официанткой из соседней закусочной, формы
которой, все чаще и чаще возникавшие перед Николашей даже и во снах, вносили
незапланированный хаос в его ничем доселе не омрачаемую жизнь.
     Девушка эта, по  имени  Валя, принадлежала к русской  семье, покинувшей
Китай  в  один  из последних исходов  русских из Харбина.  Город  был  густо
населен русскими, начиная с периода  постройки КВЖД,  с конца девятнадцатого
века. Детишки  инженеров-путейцев, строителей, техников, ремонтников учились
в своих русских школах, и русский язык ходил  в городе наравне с китайским -
ассимиляция  шла  с трудом. К  началу второй мировой войны в городе уже было
около миллиона русских.  Выезжать  из  Харбина  начали по  разным  причинам:
бежали от  японцев и  от  реформ Мао-цзе-дуна. Половина русского  населения,
родившегося и прожившего жизнь в Харбине, бросив обжитые места,  отправилась
в Россию,  но не в города, а  в легкие палатки целинников: энтузиазм  помочь
родной стране был  велик.  Вторая  половина русских предпочла  путешествие в
отдаленные городки Сидней и Мельбурн.
     Около  девяти  лет  прошло  с  тех  пор. Валя  нашла  отличное  место в
закусочной, и теперь молодой и очень приятный каменщик, тот, что и завтракал
и обедал  у них всю  осень,  довольно  неожиданно предложил ей "закрепить их
отношения браком". Валя не  стала долго раздумывать,  и  вот молодые рука об
руку устремились к счастью, которое во-первых и в самых  главных состояло из
заветной цели: купить дом. Влезли  в огромные долги, взяв в банке деньги под
проценты, купили небольшое, но вполне достойное жилище.
     Вот  тут-то  Николаша  впервые  смог  вложить  душевные  силы  в  дело,
достойное  их применения. Это оказалось  сарайчиком для садового  инвентаря.
Страстно   и  самозабвенно  строил  Николаша  плод  своего  четырехмесячного
обдумывания.  Затем взялся  за  гараж.  Кажется у  него  родилась и  немного
выросла дочь, когда он воплотил свой великолепный замысел. Ведь двор-то тоже
был отделан! Николаша работал,  беря много сверхурочной работы и в невиданно
короткие сроки сумел выплатить дом. Затем он продал его, взяв дополнительные
деньги за свои постройки, и  купил второй -  побольше. Этот был тоже,  как у
людей, но  гораздо  приличнее, чем у некоторых.  Бесспорно приличнее. Теперь
перед  Николашей  стояла  грандиозная задача:  не  только выплатить  и его в
рекордный  срок, но также улучшить.  Раз появившись, единственная  и главная
идея управляла его жизнью, ради которой он был готов  на любые  жертвы.  Эта
неугасимая страсть двигала им день и ночь.
     Бежали годы,  росли дети.  Он  приклеивал,  забивал,  прилаживал, снова
приклеивал,  снова  забивал  и  снова  прилаживал, пока не увидал  однажды в
зеркале округлившуюся талию, отвислые мешки под глазами и седую челку. Тогда
он решил, что час пробил.
     На собранные от бесчисленных левых заказов деньги был прикуплен участок
земли  очень удачно,  на пригорке,  и началось  строительство  последнего  и
решающего  дома; старый  же  был продан  с большой  прибылью. Стены  рабочие
возвели  споро,  и,  наконец,  после массы  хлопот, Николай Николаевич  смог
окунуться в настоящее  дело. В ту  пору ему исполнилось  пятьдесят пять лет.
Если  и  были  в  жизни  Николая Николаевича постройки -  они были  ничто по
сравнению с важностью теперешней работы. Николай Николаевич строил на века.
     Сейчас  трудно было бы определить точно,  сколько  лет продолжалась эта
грандиозная деятельность. Мы  застали Николая  Николаевича  уже в безусловно
отстроенной ванной номер  два, расположенной в  комфортабельном  двухэтажном
доме с пятью спальнями и гигантской застекленной  гостиной,  занявшей  почти
весь второй этаж.  Вид оттуда на город,  вечерами переливающийся огнями, был
невероятный.  Николай  Николаевич  неустанно  рассказывал  все новым и новым
слушателям захватывающую историю покупки  участка земли,  оформления  бумаг,
подсчета  количества  необходимых  кирпичей,  выбор  цвета стен,  количества
ступеней на второй этаж и множества других удивительных  деталей. К середине
второго  часа  слушатели  бывали  подавлены необыкновенным талантом  Николая
Николаевича  и  разнообразием  строительных терминов.  И  вот  уже  детально
отточенный рассказ подходил к концу, и Николай Николаевич счастливо завершал
его любимой шуткой: "Ну вот теперь можно и пожить!"
     Не так давно мы  оставили Николая  Николаевича, вкушающего  заслуженный
отдых в ванной комнате. Мысли  его, крутящиеся  вокруг  обивочных плиток для
маленького прудика во дворе, постепенно теряли свою страстную напряженность,
так как он понимал:  основная постройка завершена, дело его  жизни подошло к
закономерному концу.
     Николай  Николаевич  растерся  великолепным  полотенцем,  с   интересом
разглядывая себя в зеркало. Сначала взгляд его стал несколько  критичным, но
он  быстро  понравился  себе.  Достал  из шкафчика красивый флакон  и  щедро
обрызгал  себя  дорогим одеколоном.  Чудесно  пахнущий, он  обрадовался  еще
больше,  ущипнул   себя  с   нежностью  и,  слегка  пританцовывая,   натянул
темно-синий бархатный халат.
     Неожиданно  он  в  смятении  схватил  себя  за  мокрую  голову,  что-то
забулькал   и  шустро   побежал  из  ванной.   В  спальне   часы  показывали
приближающийся полдень - час, когда Николай Николаевич должен был, заехав за
Светой и ее мамой, отправиться вместе с ними на пикник.
     Начало дня  было  чудесно. А с  ним  и начало  года  с  многочисленными
встречами  и  пирушками.  Николай  Николаевич  вспомнил,  что  в конце  этих
празднований его ждет православное Рождество, и  его настроение окончательно
приобрело  восхитительную  легкость.  Не  мешкая,  он переоделся  во  что-то
скромное,  но не  без  щегольства. Причесал челку,  подмигивая  сразу  двумя
глазами, сострил сам себе и радостно рассмеялся.
     На кухне Николай Николаевич выволок с нижней полки пенопластовый ящик и
принялся  перебирать  лежавшее  постоянно:  спички, салфетки,  пластмассовую
посуду, растительное масло. Быстро загрузил  в него продукты из холодильника
и несколько  бутылок вина, которые проводил задумчивым взором. Это последняя
капля и вот - все готово. Остался один пустяк.
     Он набрал  телефон  жены,  пропадавшей на работе  почти  без  выходных,
что-то  бегло  объяснил, пообещал  благодушно  и ласково, чмокнул  в воздухе
губами, еще, еще  и повесил трубку. Отволок тяжеленную коробку в багажник  и
через несколько минут, радостно оглядывая пустынные  улицы, мчался навстречу
счастливым минутам.
     На  пикник должны  были  собраться русские  и  несколько  австралийцев.
Обыденная жизнь  Николая Николаевича  текла  так монотонно-однообразно,  что
новогодние  каникулы воспринимались главой из феерической сказки. Окрыленный
и улыбающийся, он ввалился в дом, где его ждали.
     Народу  здесь  оказалось  больше,  чем он  ожидал:  кроме Светы и  Нины
Ивановны, которые,  понятное дело, жили тут и  должны были привечать Николая
Николаевича, в  креслах сидели,  будто  свалившись с  неба, Шустер и  добрый
приятель Илья,  потягивая ледяное пиво. Мало того, по комнате  бегала чья-то
девочка.  "Динка",  -  Николай  Николаевич  быстро вспомнил ее  имя.  У окна
родители Динки - Лена и Вадим.
     Попав  в такую большую  компанию, Николай Николаевич  от  неожиданности
растерялся,   расстроился   и   поскучнел,  но   не  надолго,   потому   что
обольстительная хозяйка увлекла его и усадила рядом.
     - Как дела, Николай? - жизнерадостно воскликнул Шустер, подмигивая ему.
     - Ничего, погода хорошая, - ответил Николай Николаевич.
     Может, такой ответ мог кому-то показаться отчасти глуповатым, но уж тут
ничего не поделаешь: Николай Николаевич всегда так отвечал.
     Илья  засмеялся,  а  Нина  Ивановна,  скромно  молчавшая  до  сих  пор,
всколыхнулась, обернулась к Николаю Николаевичу, и они принялись с интересом
обсуждать, какая температура была вчера и какая, вероятно, будет завтра, все
более  и более оживляясь. Нина  Ивановна, имея большой опыт в  предсказаниях
погоды, склонялась к тому, что  парит к  дождю, но Николай Николаевич  ей не
уступал, умея  тонко  разбираться  в этой теме и обладая также  незаурядными
познаниями. Мнения их не вполне совпадали, но души явно колебались в унисон.
Они с четверть часа увлеченно обменивались впечатлениями по этому вопросу, и
душевный мир Николая Николаевича был восстановлен.
     В комнате стоял легкий гул, полные запотевшие бутылочки на столе быстро
становил