взять от жизни сразу все, что удастся. Она нашла ее в ванной перед зеркалом.
Приседая,  хватая  подругу  за  плечи  и  захлебываясь,  Ирка  немедленно  с
наслаждением  пересказала   весь  подслушанный   разговор  с  прикрасами   и
дополнениями.
     -  Вот так они тебя поделили, представляешь! - радостно  заключила она,
жадно разглядывая следы огорчения на красивом лице.
     К  ее  глубокому разочарованию, Света  не только ни обиделась, но  была
заметно польщена, легко и беззаботно смеялась и, видимо, чувствовала себя на
высоте. Это уязвило  Ирку. Добрая по натуре, она все-таки  ожидала большего.
Стараясь   выжать   еще  какие-то  упущенные  возможности,  Ирка  с  детской
жестокостью  добавляла все более и  более фантастические детали,  казавшиеся
уже вконец нереальными. Но Света только похваливала Ирку за расторопность.
     Вдруг, в самый интересный момент, она обернулась и беспечно спросила:
     - А что это за крем у тебя?
     Ирка  остановилась  в  крайнем  изумлении,  словно   ударилась  лбом  в
стеклянную стенку.
     - Вот - крем,  - наивно повторила она,  но  сердце ее застучало,  глаза
сверкнули.
     - Я хочу  себе  что-нибудь подобрать, - ласково и просительно протянула
Света, мгновенно оценив свой промах и твердой рукой выравнивая оплошность. -
Вообще-то я  раньше не  пользовалась, а  теперь жарко и,  наверное,  надо...
Ирочка,  ты  так хорошо во всем разбираешься - помоги  мне найти  что-нибудь
подходящее...
     Ирка мгновенно растаяла,  открыла шкафчик с принадлежностями, и  вскоре
две  женщины   самозабвенно  разглядывали  баночки,   оживленно  судача   на
совершенно особом диалекте.

     * * *

     Праздничная  ночь медленно перетекала  в предутреннюю  бессонную дрожь,
гости, позевывая, разместились там и сям  с  чаем и  сластями,  когда  дверь
отворилась, и в гостиной появилось новое лицо.
     - Николай Николаевич, с Новым Годом!
     Вошедший  сразу привлек  взгляды своей необычайной фигурой  огурцом,  с
плавным  расширением  на  уровне  талии.  Наверху  возвышалась  закругленная
голова, завершающая эту идеальную элипсовидную конструкцию.  Голову, в  свою
очередь, венчала седая, ровненько подстриженная челка, очевидно привнесенная
сюда  из  подросткового  возраста  и навечно  украсившая  эту запоминающуюся
личность.  Однако,  известное  легкомыслие  в оформлении  головы  составляло
только  часть правды,  ибо  в  целом  фигура  Николая Николаевича  выглядела
необыкновенно  солидно.  Добавив  сюда  только  достоинство  хороших  очков,
Николай Николаевич мог  немедленно быть  принят за профессора  университета,
если бы  не  неприлично-простоватый  его  взгляд, которые некоторые находили
простодушным, а иные - глупым.
     В  русском обществе Николая Николаевича  любили и  охотно звали, потому
что с ним можно было оставаться самим собой, но, одновременно, не относились
к  нему  как  к равному.  В русском обществе  сильна  иерархичность:  каждый
чувствует свое социальное место и играет в свои  маленькие  игры. С Николаем
Николаевичем это было не нужно.  Кроме того,  он многим помогал, хорошо зная
условия  страны и свободно владея двумя языками. Только удивительным образом
и  на английском, и  на русском он  говорил с  одинаковым акцентом, так  что
австралийцы принимали его за иностранца, а русские - за инородца.
     Небывалая простота и легкость участия  в чужих трудностях мало  помогли
Николаю Николаевичу в завоевании достойного места в обществе, а, может быть,
и явились для него роковыми, ибо его не уважали. Николай  Николаевич помогал
слишком легко и часто, слишком  не ценил своих усилий, а это между  нами как
раз и почитается за глупость.
     Тем временем вошедший с достоинством  поздоровался со всеми, только что
не расшаркиваясь, и, оглядев компанию, сказал:
     -  Я  к  вам  на полчасика: решил, Ирочка,  вас и  Боба  с  праздничком
поздравить! Давайте расцелуемся!  - и он  трижды облыбызал  смеющуюся Иркину
мордашку и  довольного  Боба, который, в свою  очередь  так же  аккуратно  и
смачно облыбызал его.
     - Николай, у тебя Пасха на Новый Год наехала! - раздался голос Ильи.
     - Я, Илюша, люблю традиции соблюдать. Мы, кто  давно здесь, их бережем:
чем дальше от Родины, тем лучше в сохранности их надо пользовать.
     На его оборот речи на лицах замелькали улыбки, а Николай Николаевич, не
замечая  их, подошел  к Илье и  открыл было рот что-то  сказать, но внезапно
разглядел  через полумрак гостиной новую женщину.  Она  показалась ему столь
соблазнительной, что он  остановился  на полуслове и  изумленно взглянул  на
Илью:
     - Какая красотка... Замужем?
     - Такие  не бывают замужем, - откликнулся Илья. - Ты старожил, Николай.
Она дочь Королькова Леонида...
     -  Конечно, знаю! Он  в  Дарвине мыкался,  работал,  где ни придется  и
хлебнул порядочно. А что, семья к нему приехала?
     - Света и ее мать, Нина Ивановна.
     - Погоди-ка, погоди-ка... - Николай  Николаевич что-то соображал, глаза
его зажглись  интересом:  - Мне  Леня рассказывал,  давно...  -  начал он  с
солидной допропорядочностью, - жена его имела роман. А потом это всплыло, ну
он  тихий, конечно, обида, а он терпит да прощает, только, говорит, ты решай
что-нибудь, потому что так невозможно  нам счастье  поддерживать.  Ждал  он,
ждал и дождался.  Она, как  прошло  такой жизни  пол-года,  из дома-то его и
выгнала! "Иди, - говорит,  - я  с другим теперь буду счастье  строить.  Ты -
недотепа, что моему ребенку дать можешь!" - приглашая разделить его чувства,
улыбаясь,  докончил  Николай  Николаевич  -  в  точности  так,  как  многие,
рассказывая  печальные  истории  и  ужасаясь  подробностям,   случившимся  с
другими, не могут, хоть и в самый последний момент, скрыть удовлетворенной и
радостной улыбки, пусть и еле заметной.
     - Ай да тетя! - расхохотался Илья. - А мы-то все наоборот представляли!
     Услышав его радостный смех, подошла Света, взглянула задумчиво и томно.
Она присела на высокий стул, так что ее длинные ноги протянулись перед лицом
мужчин.
     - Светочка, это Николай Николаевич - наш русский "австрал".
     - Можно  просто  Коля,  - предупредительно  заерзал  тот,  не  в  силах
оторвать глаз от молодой женщины.
     -  Еще  одна  жертва,  - ехидно  шепнула  Ирка  новенькой Оле.  Женщины
опустили глаза, помолчали. И вдруг обе враз сказали:
     - А кто хочет еще чаю?!
     Послышался смех. Оля  встала  и вышла из комнаты, а Ирка, не  моргнув и
глазом, воскликнула пылко, даже привскочив со стула:
     - Николай Николаевич, а что  это за история вышла с вашим родственником
Тропишиным?   Мне   тут   Галина   Львовна   по   телефону    так   сумбурно
объясняла-объясняла, я ничего не поняла. А мне страсть как  любопытно! - она
многозначительно  обвела  всех  взглядом,  довольная, что  смогла  завладеть
всеобщим вниманием, к тому же так ловко переменив тему.
     Все  встрепенулись, а Николай Николаевич нахмурился, но, приосанившись,
начал:
     - Расскажу вам новогоднюю сказочку,  перед  тем как  вы  пойдете спать,
хе-хе. Я  прожил  тут почти  всю  жизнь,  и мой троюродный брат тоже  осел в
Австралии.  Живет здесь с  семьей,  на хорошем  счету всегда  был,  солидный
человек. Несколько месяцев назад он бумаги с работы взял домой - поработать,
он  так   делал   и  раньше.  Да   и  все  сотрудники  часто  работают  дома
дополнительно,  чтобы  перед  начальством  выслужиться.  Время  свое  личное
тратят. И вот, после семнадцати лет работы в этой компании его обвинили, что
он -  русский шпион  и бумаги  брал домой,  чтобы в Россию  пересылать. И не
только у него  дома, а  и  у меня!  - мы  с женой весь дом обшарили  - нашли
подслушивающие  устройства!  Весь  потолок в  шнурах  и  проволоке  был  под
настилом. Это почему же такое? А потому, что мы русские, вот почему! Я тогда
не вынес  и статью в газету поместил. В общем, осрамили  нас  всех. Мне брат
говорит,  мы с ними семнадцать лет за  руку здоровались, домами  дружили, а,
теперь, говорит, опозорили меня на  весь город, в газете написали имя мое. А
мне  здесь  жить!  И суд,  говорит,  еще  не кончился,  а  все  уже пальцами
показывают: опять полно у нас русских шпионов!
     - Волки позорные! - выдохнул кто-то.
     Вспыхнула  и   погасла   в   подсвечнике   последняя   свеча,   осветив
задумавшиеся, утомленные  лица. Ночь безнадежно сгорала, испепеляя хлопушки,
шарики,  бенгальские  огни: шелуху,  блеснувшую  элегантым  нарядом  богача,
взятого напрокат в захудалой лавке. Праздника нет, костюм оказался дешевкой,
и надо приниматься жить. Тишина повисла в гостиной.
     -  Я  чувствовала что-то такое, но  не понимала, в чем  дело, - сказала
Ирка тихо.
     - Нормальная страна. Деньги есть и дом купить можно, а что еще человеку
надо! - изрек Саша.
     -  Мне  иногда домой  хочется... - Ирка от рассказа Николая Николаевича
неожиданно для  себя опечалилась. -  Я давно здесь живу,  а  все какое-то...
чужое.
     - Плохое?
     - Да нет... Именно не плохое -  все хорошее, - она скривила мордочку, а
- чужое.
     Николай Николаевич кивнул головой.
     - Я прожил  здесь  жизнь  и  скажу,  что ваше  поколение  -  везунчики.
Двадцать лет назад на  улице били в лицо, услышав не английскую речь. Я  сам
был свидетелем. Да и много чему  я был  свидетелем,  - прибавил он, нехорошо
меняясь в лице.
     Неожиданно Анжела громко рассмеялась:
     - Интересно,  что бы ответили на это  русские правозащитники - лауреаты
премий. Есть  такие новые в России  иконы.  Вот потеха! Им теперь  надо не в
России - на Западе объединяться и русских защищать!
     - А в России не поверят... - заметила Света.
     - Западная демократия существует для всех, - сказал Вадим, - но на деле
у нее одно качество для своих, а другое для чужих - двойной стандарт!
     Шустер скривился. Многие отвернулись.
     Вадим вышел в сад, где курила Лена.
     - Где Динка? - спросил он.
     - Спит. Я наверху ее уложила.
     Вадим порылся в кармане.
     - Вот ключи: разложи сиденье в машине, я принесу ее сейчас.
     - Ты что, домой собрался?
     - Конечно.
     - Вот так всегда!.. - протянула Лена разочарованным голосом. - В кои-то
веки из дома вырвались, и вот - конец празднику!
     - Что же тебе интересно здесь? - печально спросил он.
     - Да все! Отличная компания. Ученые,  художница, торговый атташе - тебе
мало?! Ты  всегда недоволен! Лучше вернуться в Россию,  зажить с мамочкой  в
лесу  и  рассматривать  чужую  мазню  на  своих  стенах?  - сказала  Лена  с
негодованием.
     - Все. Я устал. Хочу остаться один. Один!
     - Ах, один! - вскинулась Лена, ища ссоры. - Ты серьезно?
     В глазах ее ходили волны, появилась какая-то глубокая решимость, отчего
она вся подобралась и осунулась.
     - Kонечно нет. Надо... подумать. Побыть одному.
     - А я серьезно! Мне все надоело, все, все!
     -  Что происходит?! Ты мучаешься  и  меня мучаешь! -  неистово закричал
Вадим  и, вскочив с земли, сделал попытку обнять  жену,  но  она вырвалась и
отвернулась.  -  Лена,  я  хочу видеть твои  глаза: когда же мы  поймем друг
друга?! В России мы измучились вместе ужасно!.. - вырвалось у него.
     Рывком оглянувшись, Лена с минуту исступленно вглядывалась в лицо мужа,
как будто в недоумении.
     - Ты, оказывается, измучился со мной!
     -  Слушай!  - Вадим  оробел,  увидев  ее  лицо,  но  стараясь  говорить
успокаивающим  тоном, сказал:  - Мы здесь больше двух лет и что  же? Сначала
тебе понравилась страна,  все было увлекательно. Я видел  что ты повеселела,
оттаяла, и наши отношения наладились, ведь  правда? А последний год мы опять
живем, как чужие.
     -  Опять спать! -  вскричала она,  рассмеявшись неестественно и немного
истерично. - - Ты вообще, кроме постели, ни о чем думать не в состоянии!
     -  Да  побойся Бога! - воскликнул Вадим. - Это никогда для меня не было
главным! Но я чувствую, я знаю, ты не любишь меня!
     - Да ничего подобного! У меня была  тошнота... - заметалась она, - этот
транспорт, ты помнишь... я дико уставала!
     Он напряженно ждал, а она  замолчала, потом подняла сведенное судорогой
лицо и вдруг словно выплюнула:
     - Если  есть что-нибудь в  этом  мире, что я  ненавижу, так это грязные
сучьи  игры! Не выношу, когда ты лезешь ко  мне с этим!  И никогда, слышишь,
идиот, не смей задавать этого вопроса! -  завопила она вне себя от бешенства
и ринулась к дому, но не добежала, а, передумав, бросилась к машине,  села в
нее и,  крикнув  Вадиму: "Я - домой! Сам  доберешься!", - прижала стартер  и
вылетела со двора.
     Вадим  подошел  к открытой  двери  на  веранду, взглянул  на  осыпанный
стеклянными  брызгами  праздничный стол  и нарядных  людей,  но  вовнутрь не
вошел, а оглянулся вокруг.
     Дом по самую глубину трубы опустился в густой  мрак, населенной ночной,
тайной и пугающей жизнью.  Чернота перевалила в распахнутые  окна.  Мохнатые
ночные  тени,   задрожав   веками,   приоткрыли   серые  глаза  и  осторожно
прислушались.
     Стол,  такой  нарядный недавно,  погас, осунулся, скорбя  о  разорении,
незаметно растеряв невозмутимо-плотскую,  пышную красоту. Эти вазы,  фрукты,
цветы!  Золото  и бордо,  хрустальное позвякивание в  праздничной,  в вечной
жажде! Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... и только
усталость и сомнение... Нет, нет, еще не все пропало!  Мы здесь, мы  пируем,
наша  плоть жива и рвется вверх. В этом мощь:  наверное Богу все равно, чего
больше в нас - физического или духовного.
     Но  цветы  увяли,  стол  высосан,  как  белая  кость,  стеклянная  ваза
неудержимо  возвращается в песок, а от сочных фруктов осталась горстка сухих
косточек - крошечных зерен неизменно и неудержимо наступающих новых пиров...
     Но день погиб, навечно, навсегда погиб. Лодочкой, качаясь, он  взмывает
в небеса, скользит,  плывет по бусинам  минут,  как фарфоровая  безделка, но
быстро  и страшно покрываясь узором  распада, чернотой заливая  борта.  Умер
рассвет  и  умер закат, умер свет!  - невозможный, неудержимый, летучий, как
страсть, как  случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды
перед мраком, последний невыносимый зов - как вся жизнь что, лопаясь, звенит
в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет Тьма!
     Когда  же  мой черед? Нет - не пора. Только  усталость и  сомнение... И
ничего больше. Нет места под этим небом все равно.


Глава 6

     Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены.
     Нашей  прежней жизни  мы  отдали  весь  свой душевный запас.  В  ворохе
неисполнимых надежд растворились наши усилия и наше  терпение. Разочарование
осталось нам от прошлой жизни. Мы все хотели перемен.
     Это и было  как раз то, что мы нашли с Леной в новой стране.  Здесь все
оказалось совершенно непохожим  на  то, к чему  мы  привыкли  и от чего  так
устали.  Самые  элементарные, но  необходимые  вещи,  как  оказалось,  могли
решаться безо всяких усилий, не утяжеляя жизнь  и не угнетая дух. Они заняли
подобающее им место - теперь мы попросту забыли о них.
     Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы,
вереск и  березы,  непохожие  ни  на что  электрические  розетки,  к которым
неизвестно как  подступиться,  змеи,  иногда  прыгающие на людей  и  газоны,
которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы.
     А вода, которая  в  этом  полушарии  закручивается  в  кране  в  другую
сторону!
     А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету!
     Мы не  вылезали  из зоопарков,  изучали,  ощупывали, удивлялись, вдыхая
новые запахи и вглядываясь в этот почти зеркальный для нас мир.
     Лена совершенно преобразилась.  От ее  печалей не осталось и следа. Она
словно сбросила весь  взрослый  скарб, и  в ней  открылся добрый,  солнечный
ребенок, не видимый, но угадываемый мною  раньше.  Это  было  самое чудесное
открытие  в новой  стране. Со  мной теперь  жило  два  светлых  существа, и,
кажется, я не был в их компании посторонним.
     Добыв на  прокат  маленькую  машинку, мы отправились в  путешествие под
звуки  любимых  всеми   "Бременских  музыкантов".   Мы  видели   гейзеры   и
сталактитовые пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими
в  нем  китами, выход из  огромных  океанских волн  самых  крошечных в  мире
пингвинов. Мы видели как огромные вараны промышляют под  машинами  в поисках
пропитания, а ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади.
     Вернулись мы  через три  недели и, кажется, вовремя, потому  что  Динка
стала засыпать в самых неожиданных местах.
     А скоро для нее началась учеба на английском языке. В это же время мы с
Леной вспомнили, что кроме натуралистического интереса есть еще  жизнь. Дома
замелькали газеты,  испещренные объявлениями о работе. Мы  вместе составляли
заявления,  веером отсылали  их  и ждали  ответа.  Приняли к публикации  мою
первую  статью о  живописи  великих испанцев. Не  отказали  мне и  в  другом
журнале. Я перевел насколько статей на французский и отослал их во Францию в
знакомые журналы.  Кое-что приняли  и там. Вскоре выяснилось, что постоянной
работы нам  никто предлагать  не хочет, но на  мои заработки мы можем  жить.
Лена, как оказалось, ожидала все-таки большего. Наш уровень жизни был лучше,
чем  в России, удобнее и полнее, но еще  слишком близок к  нему.  Хотя,  мне
казалось,  это  не  зависит  от  самого  достатка, а  от  наших  собственных
привычек. Моя родная и нужная жена выслушала меня и согласилась: мы понимали
друг друга, нам хотелось быть вдвоем, она была ласкова, весела и заботлива.
     По  утрам  она "выкапывала  меня  из  норы", то есть залезала  под  мое
одеяло,  покусывала за ухо, смешила,  уговаривала  "поскорее пожить". Сквозь
еще сонные веки я видел полыхающее австралийское солнце, слышал удивительные
вскрики бегающих по двору птиц. Мне ли было до сна! Лена включала  музыку и,
делая завтрак, они с Динкой распевали хором.  Между куплетами она  смотрела,
встал ли я, и  пела мне "оду": что-то фальшивое по мелодии,  но сердечное по
словам.  Я не  умел  ей  ответить стихами,  я валялся, раскинув руки, задрав
бороду вверх, я ждал, когда она  придет снова. Она,  конечно, знала об этом,
потому  что  в  дверях  скоро появлялось ее румяное  лицо. Она улыбалась мне
чудно и долго, не спуская с  меня веселых глаз, светящихся, похожих на  двух
золотистых пчел. Мы снова любили друг друга.
     В  ней отвечало  радостью  все: красивые  большие  губы,  припухлые  от
природы, зазолотившиеся под  сильным солнцем волосы и кожа,  тоже ставшая от
легкого загара почему-то ярко-золотой. Я не мог оторвать от нее глаз.
     Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то
дела,  не в силах оторваться друг от друга.  Счастливая  Динка скакала между
нами,  как  заяц.  С ней  тоже  произошла  перемена -  она  стала  еще более
свободной и открытой. Вот одно из ее писем, написанное бабушке на  досуге от
изнуряющих наслаждений:
     "Бабуля, любушка!
     Мы с  мамой и папой были на  выставке.  Там был трех-головый сторож, он
живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца
Цербер, он злющий-презлющий  и нас  чуть не заел и глаза  у  нево красные. А
вообще они, бабуля, рисовать не умеют.
     Мы однажды  на море нашли нефть (а у нас нефть -  он) он  идет на  мясо
(т-о-р-ж-е-с-т -в-е-н-н-о идет). Мы его приманили крючком и  сделали газ для
папиной пичятной машинки. Пичятные  машинки работают при помощи газа. Еще мы
поймали собаку  динго  и  зделали из нее  шубу. Динго  наелась  яду  и  поет
заунывным голосом как дядя на пластинке, которому  режут живот. Я тут ставлю
лавушки на скольских и шустрых кошек!
     Послушай,  у  меня  к  тебе  очень  строгое письмо. У  тебя от снега  и
красново  чая перепуталось все  в голове.  Я  тебя спрашиваю, если  ты такая
ОБРАЗ-ХНЫКА  хватит шлятца, мчись к  нам восвояси. Я очень по тебе  скучяю и
вспомин