бражаю... Все не так и не туда. Что же мне делать?..
     - А что ты, собственно, должна делать?
     - Разве ты не понимаешь, я всю жизнь отца ненавидела! Я же мучалась без
него! - в тоске вскричала она. - А потом, когда он нам  приглашение прислал,
как я радовалась, с какой злостью думала: "Ну вот теперь, дорогой папочка, я
тебя накажу! За все, что ты у меня украл, за то, что ты меня бросил!"
     - Ты его и вправду ненавидишь...
     - Потому что люблю.
     Они замолчали.
     - Теперь все иначе  -  и он,  и наше прошлое...  - пробормотала  Света,
прислушиваясь к себе,  - только мама...  но я на нее не сержусь...  хотя она
все разрушила. А ведь она не представляет, как все распалось во мне...
     Ирка  машинально  натянула  одеяло повыше  и  с  состраданием,  моргая,
разглядывала подругу.
     - Светик, может ты чего хочешь, может поешь или выпьешь, а?
     -  Это идея.  Ты  спи, уже  поздно. А я  выпью чаю,  мне все едино - не
заснуть. Тихо-то как...  - она прислушалась к глубокой тишине дома, чмокнула
Ирку и  притворила за собой дверь. На кухне  включила  электрический чайник,
достала из холодильника кусок сыра. Сделала бутерброд и, забыв чай на кухне,
села в плетеное кресло на веранде.
     Ночь, как всегда,  была  красива,  ночь,  как  всегда, была  неизменна,
роскошна и притягательна.
     Она  отметила  это  привычно, улыбнулась  чему-то и  принесла  из кухни
яблоко.  Положила его на перила  и затихла  в  кресле. Через несколько минут
послышалось шуршание,  по  соседнему дереву соскользнул толстенький опоссум.
Усевшись на огромный пушистый хвост, он взял яблоко в лапки и принялся его с
хрустом есть.
     -  Раскормила тебя Ирка!  Теперь ты силач, легче  с котами  воевать,  -
подумала она и тут же забыла о зверьке.
     Тоска охватила ее,  и  с замиранием сердца  Света обвела глазами темный
двор и плотно подступившие громады кустов. Какие-то смутные  блики пробегали
внутри, не определяя себя, нарастала боль. Мурашки пробежали по коже, и она,
быстро встав, в большом волнении прошла несколько  шагов. Остановилась около
железной бочки с водой, не  отрывая пустого взгляда от черной поверхности. С
усилием  оторвала глаза, тоскуя,  покрутила  головой  и,  не  чувствуя  ног,
вернулась  к  веранде.  Села на нижнюю ступеньку, привалившись к стене дома.
Боль нарастала,  поднимая  древние, как будто насмерть забытые  впечатления,
такие глубокие, что, казалось,  они  поднимаются  из  ада. Она только успела
подумать, что они,  кажется,  действительно  оттуда, и в эту  секунду  мысли
оставили ее.
     Жизнь совершалась  внутри. Без слов, без возможности схватить  концы  и
начала  мыслей. И  даже  без  видимых  образов, летящих чередой  и  внезапно
ставших  единственным  словом.  Она  чувствовала  пустоту.  Но  бессмысленно
уставившись  в  одну  точку,  она  не  в  силах была  разрушить эту  минуту,
чувствуя,  что  эта пустота целостна,  едина  и  заполнена  каким-то  важным
смыслом.  Сама  эта  пустота  была  глубиной  и  смыслом.  Света  замерла  в
прострации,  чувствуя   огромное  напряжение,  не  участвовала  в  том,  что
происходило внутри, не могла бы ни ускорить,  ни оформить, ни понять. Доведя
нить до конца,  эта бесформенная толща  рано или поздно сама оформилась бы в
неожиданное, яркое понимание - без специально затраченных усилий.
     Она глядела  остекленевшими глазами в темные кусты, не чувствуя тонкого
и пахучего ветра, шелестящего и полного событий густого потока ночной жизни.
Не видя горящей, медленно, но  неотвратимо  идущей жизни ночного  неба. Тучи
затянули звезды. Тонкая рябь, волнение прошло по листам.
     Внезапно Света  очнулась,  не  глядя  вокруг и  не размышляя, прошла  в
гостиную,  вырвала из  записной  книжки  несколько  листков и начала  быстро
писать:
     "Мой дорогой папа!
     Прости  меня за мои  мысли  о  тебе. Ты был человек, которого я  больше
всего ненавидела  в  жизни. Много  лет, с  того самого года.  Наверное,  так
случается  с  некоторыми  детьми,  если  родитель  бросает  их.  Я  даже  не
подозревала, как сильны эти чувства. Ведь ребенок  не  осознает  их и самого
себя. Но  ранние  впечатления откладываются, как образы: иногда  через слух,
зрительно, а иногда  и ни  так, и ни  этак. Но они откладываются  все равно.
Только вырастая,  человек  внезапно  ощущает,  какой  страшный  нарыв, какой
монстр созрел в его сердце. Но это только полдела.
     Это чудище  заставляет  подростка  делать вещи в соответствии  с новым,
иногда страшным  представлением о людях - в котором он еще и сам до конца не
разобрался! А разберется через несколько лет. Сейчас его поступки имеют одно
стремление - насолить  своему родителю,  чтобы ему  стало хуже, больнее.  Не
важно,  что родитель не  видит  и  не знает этого. Не  важно,  что от  этого
страдает только он сам. Но ради мести подросток начинает грешить. Все, о чем
говорил любимый родитель,  надо  сделать  наоборот.  И  зло  -  лучшая  мера
наказания для  этой цели.  Я думаю, многие подростки прежде всего  жестоки к
самим себе, а они уже такие зрелые личности!
     Вы рано, очень рано стали  отпускать  меня одну... Прости меня  за  эти
слова. На тебе нет вины! Папа, папа, теперь я осознала прошедшую жизнь, я  -
другой человек. Больше я не буду выделывать то, что делала  с людьми, потому
что  я  понимаю.  Я  влюбилась  по-настоящему,  папа,  и не  хочу  мстить  и
наказывать!
     Мой дорогой папа, еще я хочу сказать тебе, как  я люблю тебя! Я сама не
знала,  как  люблю...  Ты  самый  хороший,  самый  родной!  Я   так   ужасно
заблуждалась, так  виновата перед  тобой. Еще  я хочу сказать, что  я  очень
люблю  маму и  простила  ее.  Потому что я  - -  большая, потому что  я могу
понять. Целую тебя крепко! Твоя Света".


Глава 12

     В эту же ночь Вадим видел сон.
     Теплый  туман налезает  ватным  стеганым  колоколом, жирными всплесками
проливается вовнутрь  переливанием крови. Все  теплей и  теплей,  глубже под
сердце  густыми  толчками. Цвета  запекшейся крынки с  перевалившейся  гущей
через  край -  сквозь  вату,  сквозь безмолвие  колокола,  сквозь  безмолвие
операционной.  Только  капает и  душит, нагромождая  валы; стонут,  прорывая
затоны и заверти,  остроконечные мачты. Золотые палочки сосен - мачтовый лес
с сухими долгими стволами.
     Я  плыву  вперед  и  вдруг исподволь  начинаю чувствовать тревогу.  Она
нарастает стремительно, невыносимо! Она переходит в ужас, и я  уже знаю: моя
мама умерла далеко от меня, в нашем старом доме.
     Открытый рот,  полный тумана,  кружит и дышит  в вершинах, волнами пара
опеленывая  дрожащие  кусты.  Я  наполнен кровью,  в меня вылито все: удушье
непробиваемых стен, ее  зов и мое отчаяние. Изнутри меня раздувается, пухнет
боль, заполняя лицо,  горло, грудь, не оставляя щелки, просвета. Я полон ею,
я надрываюсь.  Ничего  не осталось в мире, кроме  растущей боли. Влажность в
глазах, капли на  вытянутых пальцах зернистыми огнями усеяли  траву.  Стволы
блестяшим шприцем рыскают  по коже, ища тонкого места. Легкий прокол, и яд с
сипением бежит  к  лицу.  Белая  пудра в  тумане слезит  глаза,  запорашивая
волосы, бинтуя лицо, ознобом ударяя по изнемогающим спинам травы.
     Далеко внизу  я вижу знакомый  дом.  Туман медленно и неотвратимо несет
меня туда.  И  как бесформенный  рыбий  пузырь  с  перехлестнутым  горлом  я
беззвучно плыву к этим тихим, серым стенам.
     Давно  прошли  времена,  когда  моя  сильная  мама  управляла   жизнью.
Незаметно  мы поменялись  местами: теперь  беззащитная в своих  потерях, она
тянула  руки маленьким  ребенком ко  мне  -  тому,  кто наполнял  ее  жизнь.
Маленькая, дрожащая, полная страха, моя мама... мой ребенок!
     Она  там  внутри. Нет  нужды заходить.  Она  ждала  смерти  -  в  ужасе
одиночества  перед  этим  ожиданием.  Не могу думать  об  этом!  Я  гибну  в
отчаянии,  как  гора боли  -  теку, расползаюсь толчками, истекаю  потоками,
водами  и пузырями, лепешками горелых  губ всасывая  морось и  гиль; ворочаю
глазницами,  превозмогая  себя,  но  вытекают глаза...  Дрожащей волной  пот
пробивает  меня  до  дна. Серая  пена жадно вылизывает  песок под подошвами,
почва проседает, плывет из-под ног, меркнет тусклый свет, гаснет все... и...
и...  вот...  схватив ноздрями холод  провала,  я -  как  обезумевший  бриг,
разбросав руки лопнувших веревок и подмышки надутых парусов,  грудью лечу на
скалы, брызжа воплями ошалевших птиц.
     Мне холодно, вокруг свет, обморок  тишины. Ты опять  здесь, навсегда  у
этих  вечных  стен.  Иди туда.  Впереди  странные цветы с плоскими  голубыми
головками.  Она вырастила  их  на снегу.  Я думаю, это маки. Они прижались к
обогретому боку деревянного  дома с исслезившимися глазами весенней  воды, а
под ногами горящий мартовский сугроб в смятенных сполохах волшебных теней.
     Эта красота в полной тишине вокруг.
     И эта полнота отчаяния у порога дома.

     * * *

     Вадим лежал, бессильно закрыв глаза, пил какие-то таблетки, потом долго
отмокал в  ванной  под струей,  превозмогая полную  разбитость. За это время
домашние  ушли. Он слышал,  как что-то крикнула  Лена. Он  не  разобрал,  но
вслушиваться не хотелось. Дверь грохнула металлическим языком, и все стихло.
Вадим, одуревший  от  слишком  горячей  воды,  уселся в  кухне  на табурете,
дожидаясь кофе.
     В мире был ветер. Муссон, страстный и влажный, пронизывал острой дрожью
надвигающегося  шторма,  тонкой  судорогой  пугая   тело,   солеными  иглами
ввинчивал в город дух взрезанной  рыбы,  сырых водорослей,  поднимающихся из
тяжких глубин, и чувство яркого,  неумолимого  события.  Стеная, повизгивали
деревья, и соседский кот, раздираемый  укусами ветра, вздыбя  усы,  с укором
поглядывал на небо.
     Вадим поставил Вивальди и глотнул кофе. Нужно как-то переломить тревогу
и невыносимое чувство совершающейся ошибки, всегда  после  снов  наполняющее
голову. Это чувство появлялось все чаще,  и все  труднее было избавиться  от
него. "Не тот  это город и местность не та..." Он посидел, и, забыв о музыке
и кофе, пошел в кабинет.
     Стол был завален черновиками и  статьями. Он с любопытством  заглянул в
какую-то  бумагу.  Посидел,  поглядывая  в  окно, переложил  листки.  Встал,
собираясь  что-то  сделать,  но сразу же  сел на  место и  долго разглядывал
старый букет в  узкой вазе. Достал бумаги из стола, поглядел в одну из них и
положил в общую кучу. Болела голова.
     Вадим медленно отправился на  кухню, выпил таблетку. Проигрыватель тихо
посвистывал. Он выключил его. Открыл  дверь, чтобы выйти в сад и нос  к носу
столкнулся с Ильей, звонившим в его дверь.
     Илья пришел  в сопровождении пожилого благообразно-седого  человека,  с
любопытством выглядывавшего  из-за  его спины. Несмотря на обычную  для Ильи
самонадеянность, почему-то  казалось,  что именно он выглядывает из-за спины
своего   знакомца.  Вадим  мгновенно  ощутил  что-то  неприятное,   какую-то
необъяснимую  тоску, от этого сильно смутился и  жестом предложил  войти, не
поднимая головы.
     -  Познакомьтесь, - сказал Илья,  -  мой  друг, только что из  России -
Соломон Якобсон. Доктор наук.
     Вадим пригласил их к столу. Они пили кофе,  поглядывая на мечущиеся под
густым ветром розы и пролетающие машины. Якобсон помалкивал, улыбаясь, и они
с Ильей несколько раз переглянулись, когда Илья на ощупь заметил:
     - У вас такой вид, как будто вы не ложились сегодня.
     Вадим замялся:
     - Так примерно и есть...
     - Что, расстройство сна?
     - ...А также и бодрствования.
     - Интересно, что и я недалеко ушел, - внезапно проговорился Илья.
     Вадим взглянул  на собеседника и  отметил, что, действительно, тот имел
изжеванный  и отчасти  растерянный вид.  Вадим  подумал,  что  Лена  в таком
состоянии непременно закатила бы генеральную уборку, улыбнулся и сказал:
     - Это под впечатлением рассказа о русском шпионе.
     -  Если бы  так,  это было  бы облегчением! -  серьезно  заметил  Илья,
принимая чашку. Он привстал, разгладил складки своего великолепного  костюма
и просторно  раскинулся  в  кресле. -  Соломон,  помнишь сплетню, как  нашли
русского "шпиона"?
     - Да, припоминаю... но как-то не верится... -  тот поморщился. - Как ни
крути, а здесь такие штучки маловероятны.
     Вадим остановил на нем долгий взгляд, а Илья засмеялся:
     -  Ты  еще салага в наших краях! Даем тебе срок обтереться! А вы,  - он
насмешливо  взглянул  на  Вадима,  -  слишком  близко  к  сердцу  принимаете
происходящее в  России.  Хотя я  очень интересуюсь политикой,  но переживать
всерьез - дело пустое. Изменить вы ничего не можете, так будьте ироничны. Не
вам там жить!
     Вадим пожал плечами:
     - Не совсем так... А если о шпионах... неприятно, когда меня  принимают
за врага.
     - Э-э-э...
     - Не отрицайте, это точное слово.
     Якобсон слушал настороженно и весомо заметил:
     - Что до меня, то я не отрицаю ваше слово, я  отрицаю ваши мысли. Ответ
здесь прост:  естественная защитная реакция.  Общества не  агрессивного типа
должны обороняться от тоталитарных.
     - В том смысле, чтобы сначала  заставить людей ненавидеть друг друга, а
потом делать на этом миллиардные барыши.
     - Они выполняют свой долг!
     - Нарушая демократические принципы?
     - Защита интересов страны - главная задача государственных служб.
     - А вам не кажется, что такие рассуждения - беспринципность?
     - Не беспринципность, а свобода выбора!
     Вадим засмеялся.
     -  Слушайте,  -  он  обратился  к Якобсону,  -  мы,  здесь  оказавшись,
демократию эту вживую разглядели, без бинокля.
     - Бинокль  может и отдалять - в перевернутом  виде - но  изображение не
искажает! - - перебил запальчиво Якобсон.
     -  Смотря  по  тому,  чьими руками  он  собран  был.  Им всегда  кто-то
управляет.   Поэтому  на   Западе  существует   "демократия  для   русских".
Опозоренное честное имя? Он  - русский, а, значит, на  особом счету,  с  ним
можно  не считаться.  Тут ведь  не  правами пахнет -  помилуйте, кому до них
дело! - тут миллионами пахнет! А это, как вы понимаете, другой коленкор.
     Илья, нетерпеливо слушавший, быстро заговорил:
     -  Ты, Соломон, об  абстрактных ценностях  говоришь, и все, в общем-то,
верно...
     - Конечно, я  на  твердой  базе  стою,  - с удовольствием  ответил тот,
оглядывая собеседников.
     - ...только в жизни иначе получается. Я Вадима понимаю, все упирается в
проблему отношения к русским. На кафедре русского языка в университете всего
три  преподавателя -  три англичанина, все трое отлично говорят на  русском,
занимаются им по двадцать лет. Один мужик даже шпарит без акцента. Переводит
художественную литературу. Кому,  как не им понимать  Россию? Вот  составили
они экзаменационный тест для студентов, заметь, в  конце 90-х годов, а в нем
такие слова: "Иван Петрович шел по улице и был арестован". Вот отношение без
лишних слов! Или другой случай на той же кафедре.  Объявляется  встреча. Эти
три преподавателя  приглашают  русских  со  всего  университета:  специально
обзванивают, зовут лично. Покупают угощение. Народ приходит,  радуется новым
лицам, пьет  соки и  вдруг кто-то спрашивает:  "А  по какой причине устроена
встреча?" Один из преподавателей  отвечает: "В честь того, что 180 лет назад
Наполеон  взял  Москву!"  Каково?!   В  это  же  время  в   коридоре  второй
преподаватель, приглаживая свои убеленные седины, так красиво оттеняющие его
моложавое  лицо, - как  обычно и  представляют себе в России  иностранцев, -
говорит кому-то: "Опять эти русские! Сразу набежали, как халяву почуяли!"
     Якобсон изумленно засмеялся, но быстро перестал.
     - Я  был на этой  кафедре, - заметил  Вадим,  - интересовался, будут ли
встречи, лекции - что-нибудь, но не к этой "победе", а к 50-летию победы над
Германией. Как раз тот знаток русских  военных дат мне сказал, что ничего не
готовится, нет, нет, они заняты!
     -  Мало ли чего  не встречается в мире! -  азартно вскричал оппонент, -
всякие слова, а то и похуже русские о себе говорят!
     - Конечно, говорят,  но  ведь  ты не  русских  обсуждаешь, а граждан из
высокоразвитого общества! - парировал Илья.
     -  Ты сам  -  продукт  тоталитарной системы! Как ты  можешь  этих людей
понять и обьяснить?!
     - Какими сказками полна твоя голова!
     -  Какими  сказками были полны  головы у всех у  нас... - с  сожалением
добавил Вадим. - Мы  верили: есть где-то лучший, справедливый  мир. Там  все
честнее и все не похоже на  то, к  чему мы привыкли. Люди там образованнее и
умнее нас. Это  по-настоящему свободный мир, где каждый имеет индивидуальное
мнение по каждому вопросу. Уже потому, что там нет нелепой пропаганды.
     - О-о-о! - восторженно воскликнул Илья.
     - Что ты смеешься, -  удивился Якобсон, - конечно ее здесь нет. А  есть
правда, да, да, - добавил он,  увидев улыбки  на  лицах, - горькая правда  о
нашей ущербности, с которой вы не хотите мириться!
     - Косвенная пропаганда звучит каждый день.
     - Я как-то не заметил! - откликнулся Якобсон.
     - Ты читаешь газеты, разговариваешь с людьми?
     - Нет, - покачал тот головой, - у меня еще слабый английский.
     - Так  откуда ты подчерпнул свои сведения?! А я скажу: откуда в  России
все уверены:  Запад  -  это  рай!  А народ здесь думает  стандартно.  Только
стараются  скрыть  многолетний  пропагандистский  базис,  сидящий  у  них  в
подкорке.
     - Да что за базис-то?! -  с легким раздражением воскликнул Якобсон. - О
какой  пропаганде может  идти  речь, если  на Западе  в  любом киоске ты мог
купить газеты  Северной Кореи,  Кубы,  СССР - стран с  враждебным демократии
режимом?  Здесь  все  доступно!  А Россия славится тотальной  пропагандой  -
страна, где никогда не было ни свободы печати, ни свободы высказываний!
     Илья громко и неудержимо рассмеялся:
     - Соломон, где же  логика! Ты жил в России под гнетом пропаганды против
Запада, но все-таки считаешь, что Запад  -  хорош, а здешние люди,  якобы не
обработанные пропагандой, все-таки уверены, что Россия плоха?!
     - Ну, мы устойчивые... Конечно Россия плоха! - взорвался  тот. - Страна
абсолютной диктатуры!
     -  Если на Западе не было пропаганды, как же люди  уверились в том, что
Россия - источник зла, ведь они, в отличие от нас с тобой, в России не жили?
     - Ты меня не собьешь - здесь люди другого интеллекта.
     -  Слушай: западному  человеку с малолетства вдалбливали в  голову, что
каждый  русский носит  в  штанах  атомную  бомбу. Бомбу  на Японию  сбросили
американцы, но противоречие в логике для него слишком мудрая вещь:  он своим
необычным интеллектом считаeт нас врагами, боялся и ненавидел. Стоял на этом
и стоять будет!
     - Соломон,  - сказал  Вадим, - мы все смеялись над  пропагандой, потому
что русские  привыкли не доверять своему правительству. В чем-то мы наивнее,
а  в  чем-то  умнее  и  дальновиднее.  Для  нас  существовали две  группы  -
правительство и  народ. Эти группы  не смешиваются: правительство преследует
свои корыстные цели, а народ  к этому  правительству  имеет только косвенное
отношение.
     -  Вы имеете  ввиду,  что  русские  свое правительство  не  выбирали? -
почему-то недовольно спросил Якобсон.
     - Конечно. Но ведь западный человек выбирал, и потому он считает, что и
мы выбирали  тоже! Ведь  люди меряют вещи по себе. А раз  он подал  голос на
выборах, то он доверяет  своему правительству, а то  ведь получится  абсурд.
Гражданин  не  может  взять  в толк,  как могли политиканы в России  убивать
миллионы  и  миллионы.  И  совсем  непонятно  -  почему, если  правительство
негодное,  народ  не переизбирает  его. А раз так, думает он, значит они все
там хороши, все перепачканные, вооруженные до зубов убийцы - такие уж люди!
     -  Какой примитивный,  однобокий  вывод!  -  возмутился  Якобсон.  - Не
приписывайте развитым людям подобную чушь! Естественно, наблюдая безобразия,
которые творились в Росс