десь  и  другая
капитальнейшая страсть замешана. Затем деньги нужны и вещи дорогие, чтобы не
только  иметь, а хвастаться. Выставляться, тщеславиться! Зачем? Чтобы других
унизить, а собой над ними возвыситься! Вот она, высшая радость! И попробуйте
только  сказать, что  страсть  эта  не русская до  самого  донышка! Для того
людишки  живут,  для  того копошатся и надрываются,  чтобы в один прекрасный
день написать с дрожью в Россию подружке, у  которой раньше тряпки заморские
покупала и  от расположения которой зависела, что, дескать, мы два дня назад
дом  купили с тремя спальнями и  двумя гостиными. Чтобы подружка любезная от
зависти подурнела. Чтобы плохо ей стало! Скажите, не вся человечья  натура в
этом? Вся, вся, голубушка! И по этой самой причине, по зависти этой, где два
русских -  там ссора.  Отчасти из-за  этого  русские  "старые"  и только что
приехавшие не смешиваются: не любим мы друг друга. Вижу по вашим глазам, что
вы  со  мной  согласны,  а  если  нет,  -  торопливо  добавил  Илья,  увидев
взволнованные жесты Вадима, - то все равно видели и не станете отрицать!
     -  Стану, - вырвалось у  Вадима. - Может и  случается это с людьми, так
почему? Потому что они жили в бедности и усталости. Их за людей не  считали,
куражились над ними, вы помните, Илья? Они теперь нарадоваться не могут. Это
их  человеческое право.  Откуда  вы знаете, что та женщина это не от радости
написала?  Откуда вы знаете  ее  истинные  чувства?  А  что  же  тогда  ваша
конструкция, если вы ошибаетесь, если суд ваш не верен!
     -  Вот я вас  поймал: а Соломон? Он, может, тоже искренен, а? - нашелся
Илья посмеиваясь.
     - В нем пошлости  много, вынести трудно. Я ему не судья. А если о  доме
говорить,  то о своем гнезде, наверное,  каждое  существо на земле  мечтает,
здесь нет большой беды. Только, может, мы не там ищем...
     - ?
     - В  России мы думали, что наши несчастья  лежат в материальном, вокруг
нас.  Материальное неустройство  мы  приняли за корень  наших  проблем.  Нам
казалось:  стоит заменить наш мир  на удобный, как все проблемы  разрешатся,
счастье придет само собой!
     - А вы думаете - это не так?
     -  Как помогла нам удобная жизнь, что изменила? Ничего. У внешнего мира
нет власти сделать  нас счастливей. Нам остается наша сущность. Мы забыли  о
том, откуда берется счастье.
     - А вот посмотрим, что будет в конце! - засмеялся Илья и быстро встал.
     - Посмотрим... - ответил Вадим.
     Они замолчали.  Гость стал ходить взад и вперед, о чем-то  взволнованно
размышляя. Вадим задумался о своем, машинально перебирая предметы на столе.
     - Только меня с ними не путайте! - Илья остановился и посмотрел твердо.
- Семья, из которой я вышел, была особенная. Мы жили в атмосфере жертвенного
служения Идеям - это было духовной нормой нашего Дома.
     Вадим  с  любопытством разглядывал живую  перемену в лице  собеседника.
Илья нервничал и даже побледнел, как будто задет был за что-то важное, может
быть, главное.
     -  Я  знаю,  -  начал он осторожно  и  сдерживаясь,  стараясь  казаться
бесстрастным, - вы не  судите... Хотя, кто вас  знает. Во  всяком  случае, я
чувствую, вы - свой человек, верно? - он ждал ответа, но дождаться у него не
хватило сил, и он прибавил нетерпеливо: - Я вам скажу!
     Вадим  открыл  было рот что-то  ответить, но Илья, казалось, не заметил
этого. Он заговорил быстро, теребя себя за рукава:
     - Я не  такой,  как эти  смешные  людишки. Я думаю, вы  это заметили  и
поняли.  Я  талантлив, как бес!  Я  - совершенно особый  человек. Вы  можете
удивляться, почему  я  так говорю -  все равно. Я достигну высоты, доступной
нескольким моим предшественникам! И цели я выбираю  необычные. Хотите знать,
какие? Вижу, вижу, что хотите! - выкрикнул он ликуя.
     Вадим кивнул ободряюще, с обычной своей предупредительностью.
     - Слава, вот  что впереди! Но, - Илья сунул палец под нос Вадима, - я -
ученый. Мне  нужна совершенно  особая слава! Угадать  существо жизни!  -  он
внезапно  осекся и быстро посмотрел на  Вадима с насмешкой: - Неплохая идея?
Всякие  там  модельки  строить,  даже   теории...   занятие  любопытное,  но
несерьезное.  Моя  цель  -  понять  глобальную  картину  мира, самый главный
Замысел!  - он вскинул  голову, как  взнузданный конь. - А понимание,  между
прочим, награда всего - как будто влетаешь в другое измерение!
     - Может быть, это в науке самое интересное, - подтвердил Вадим.
     Илья услышал  его  голос, его лицо передернуло:  он  больше  не скрывал
своих чувств к собеседнику.
     -  До главного  вы  не догадались! -  он  помолчал,  давая Вадиму время
додумать и, убедившись, что тому  не под силу, ухмыляясь  сказал:  - Если ты
понял, тo  вровень  встал!  Ну, а дальше, дальше? - он  засмеялся,  надменно
озирая оппонента.  -  Если на ту  же ступеньку поднялся, если сравнялся - ты
стал вроде Бога, а?! - лицо его стало злым.
     Вадим помедлил, колеблясь, и, подбирая слова, сказал:
     - Понять устройство мира  - это хорошо. А зачем подняться  высоко,  для
чего "сравняться"? Чтобы Замысел понять, это не обязательно. Себя над людьми
поставить, а, Илья?
     Тот замер на секунду и заговорил огрызаясь:
     -  Я их в  грош не ставлю! Человеческая  слава, как любая  банальность,
остается  в категориях "их" мира.  Мира  тривиального  отправления жизненных
потребностей.  У них  скудная  фантазия,  примитивные  надежды,  стандартные
мечты.  У всех  страсть выиграть  миллион  в  лотерею  и  стать  богатым! Их
жизненные цели безлики, как инструкция  в бане. Мощь и величие Божественного
начала не  подхвачена ими, не стала наполнителем жизни; Божественное влияние
обошло их стороной. То, что они есть сейчас  - пародия,  и  в таком качестве
они не оправдывают своего  существования. Они  все на одно лицо, и лицо  это
ничтожно. В этом лице нет ничего от всемогущего Бога, породившего их!
     Вадим  быстро  встал,  взволнованно  прошел  несколько  шагов. Постоял,
вернулся и спросил:
     -  Если люди  ничтожны в  своем  развитии, можно  ли  предположить, что
Божественное начало недостаточно в мире?
     - Нет, я бы так не сказал. Ибо были и есть великие люди!
     -  Согласен. А как изливается это начало на землю, воды, зверей и людей
- равномерно или нет?
     - Конечно, равномерно.
     - Значит, мы  должны согласиться,  что  Божественная сила  достаточна и
оплодотворяет своих детей поровну?
     - Звучит как-то странно. Поровну... - Илья скривился.
     - В  противном случае мы должны принять обратное,  а вы его отвергли, -
сказал Вадим.
     - Как же быть?
     - Видимо, следует допустить, что все люди одарены на Земле.
     - Ну нет, - вскричал  Илья, - это софистика!  Одни  таланты, а другие -
жалкие одноклеточные!
     -  Но ведь все на  Земле несет  частицу  Божественного  волеизъявления.
Может быть,  она таится в сердце  каждого одноклеточного? И самый жалкий, на
ваш взгляд, человечишко чувствует и понимает мир так же глубоко, как и вы?
     - Глупость!  У вас отсутствует всякая  логика!  - безапеляционно заявил
Илья. - Вы прекрасно знаете, что нельзя сравнивать  - как его! -  он щелкнул
пальцами, - - тупицу Николая,  занятого обустройством золоченых  сортиров, и
меня! У него нет даже минимального образования!
     - Но у него есть сердце!
     -  Кому нужно его сердце? Сентиментальность! - саркастически рассмеялся
Илья. Ему стало очевидно, что тут какая-то чушь.
     - Вы полагаете, чтобы понимать  людей,  нужно образование? -  ничуть не
смутившись, спросил Вадим.
     - Безусловно!
     - Значит, люди без образования  не  понимают ни как устроен мир, ни что
нужно человеку для счастья?
     - Совершенно верно!
     -  Любопытно!  Тогда  как,  скажите пожалуйста, люди,  создавшие первую
школу, поняли, что человеку нужна школа? Ведь они сами были без образования.
     - Это противоречит здравому смыслу!
     - Вот как.
     - Хорошо, вы меня  поймали на слове. И все-таки для великих  достижений
сердце не имеет значения. Женская позиция и отсутствие логики! - заметил он,
нимало  не смущаясь,  что проявил  замечательную непоследовательность.  -  Я
всегда непреклонен в своих поступках.  И справедлив! Может быть, это кажется
слишком жестким... - Илья старался понять, что думает о нем Вадим.
     Чувствовалось, что, с  одной стороны,  он, конечно, потешается над этим
"тюфтей", неспособным не  только  разобраться с  полоумной женой,  но  также
брать то, что плывет в руки, над этим хиляком, неизвестно о чем печалющимся,
вечно с дурацким взглядом куда-то в пространство, где ничего в сущности нет.
Мечтатель?  Нет, гораздо хуже. С  другой  стороны,  есть в  его рассуждениях
что-то   мягкое   и  твердое  одновременно,  какое-то,  безусловно,   глупое
понимание, но свое  и такое, что  ему не страшно рассказать  и самое тайное,
потому что ведь наверняка не осудит, хотя, наверное, не согласиться. Но ведь
это от него и не требуется.
     "Что же, все-таки, в нем  притягательное, почему  ни с одним болваном у
меня  нет  поползновения обсуждать мои идеи? С  дураками-то сколь хорошо!  А
этот,  кажется,  и  не  дурак -  а  вот и не легко",  -  думал  Илья, быстро
раздражаясь.
     - Вы на  меня смотрите и думаете, что я подпрыгнуть  выше себя захотел,
за волосы себя поднять,  как Мюнгхаузен. - Илья испытующе смотрел на Вадима,
и  у  него  на секунду возникло  желание заставить  его почувствовать  боль,
например, рассказать  ему, как по- семейному прихлопнули они с Валентиной ее
мамашку, но он сдержался. - Осуждаете меня?
     - Совсем не осуждаю...
     -  Не осуждаете? Я  не  похож на вас! И жизнь у меня по-другому идет, и
люди мне другие нравятся, а ваше отношение я не признаю и не разделяю.
     -  Потому не осуждаю, что  вы такой же, как  остальные,  - сказал Вадим
мягко, а  у Ильи дернулась щека. - И как все, вы имеете право на собственную
жизнь и собственные мысли. Ваши мысли подходят для вас - они правильные  для
вас. - Вадим волновался и сам чувствовал,  что не надо  бы ему говорить это,
но  остановиться не мог.  - Сегодня  вы думаете одно, а говорите  другое,  а
завтра будете говорить и думать третье и четвертое.  И делать всегда разное.
Кто может за вас сделать выбор?
     Он встал и пошел в дом, гость за ним. Илья буркнул что-то, потом сказал
с юмором:
     - Понял! Под Карамазова  сечете, под  Алешку! -  он даже поперхнулся от
радости.
     - Не секу, - ответил Вадим спокойно. - Мы не похожи. Алеша людей любил,
а я не люблю.
     - ?
     - Очень трудно все человечество любить, люди зло друг другу делают.
     - Что я слышу?! - изумился Илья - Вы же всех оправдываете!
     - Человека понять можно,  у каждого  собственное видение мира, и каждый
худо-бедно управляется  с жизнью.  Но когда  люди  собираются  в общество, в
толпу, это общество живет по невидимым нам и дурным законам.
     - Что из этого следует? - наивно спросил Илья.
     - То, что я неправ. Если люди бессильны изменить течение жизни, хотя бы
и  в малом, хоть и всей  массой своей, как я могу  осуждать их за  ошибки. А
если осуждаю...  нет во мне любви. Много надо сделать  шагов, чтобы  принять
людей в свое сердце. Иначе бесплодие, пустота... Помните: "И море, и Гомер -
все движется любовью..."
     Рассеянно,  мрачно  слушал  Илья. При  последних словах Вадима он,  еле
сдерживаясь, желчно процедил:
     - Вы философ... "движется любовью"... А как у вас с ней дело обстоит? -
вдруг спросил он с развязной фамильярностью.
     Вадим уставился, не понимая.
     - Вы кажетесь безобидным и битый час стараетесь сбить меня с толку. А я
к вам не за тем пришел, между прочим!
     - А зачем вы ко мне пришли?
     Илья вскочил и забегал по комнате, размахивая руками. Вдруг он подбежал
к Вадиму и, заглядывая в самые глаза, заговорил с нетерпением:
     -  Вы любите поговорить  о всепрощении, о высокой любви. Вы -  хороший,
еще бы: какое сердце золотое. Я угадал вашу игру! - ожесточенно закричал он.
- Это все маска, а под  ней вы скрываете истинное лицо! И намерения у вас  в
точности, как у всех! Я для того и пришел, чтобы в вас разобраться. Ведь так
и знал, что отгадаю! Заранее был уверен!
     Вадим смотрел зачарованно.
     -  Теперь  мой  черед  о  любви потолковать.  Хорошую  девочку вы  себе
отобрали, философ!
     - Ах ты Господи! - выдохнул Вадим.
     -  Что? Угадал? Поймал я вас!  Хорошо парить  в  облаках,  но своего не
упускать!
     - Странно вы меня поняли...
     - Абсолютно точно понял! Будете колоться?
     Вадим пожал плечами. Его спокойствие разъярило Илью:
     - Со всемирной любовью Ваньку валяете!А девочку из стойла увели!
     - Да какую девочку?!
     - Ту самую, что любит вас без памяти - Светку мою!
     Вадим открыл рот и неуклюже сказал:
     - Там, кажется, пустяки были?
     Новая глупость остервенила Илью:
     - Пустяками занимались?! Я не забыл пощечину! - взвыл он и кинул Вадима
к  стене. В следующую секунду стремительно влепил ему  несколько болезненных
ударов в живот и по колену. Вадим  охнул, присел и, распрямляясь, попал Илье
в нос.  Сильно  брызнула  кровь. Илья качнулся, схватившись обеими руками за
лицо и по-бабьи  жалостливо взвизгнул. Вадим сгреб  его в охапку и поволок к
двери. Испуганный видом  собственной крови, Илья повис грузным кулем, харкая
и скребя башмаками по полу. Вадим дотащил его до порога и выкинул на траву.

     * * *

     Поздним вечером Вадим вышел на улицу.
     Ветер волнами подгонял тепло, влажными воронками высасывая лужи,  целуя
их легкими губами,  и  его нежность  была мучительна. Сладость мокрых цветов
наполняла рот, блаженной грустью выступая на глазах. Цветы пахли, а голуби в
изнеможении   ворковали  под  крышами.  Их   неистребимые  голоса  заполняли
притихшее пространство. Казалось, эти звуки одурманивают воздух, завораживая
обезлюдевший  мир  и в нем:  продернутые влагой кусты, ознобом  всполошенные
деревья, раскисшие  плиты асфальта  и  подурневшее небо. Тягостная и зовущая
голубиная песнь огорчала все больше, ибо нет  ничего печальнее на свете, чем
страсть,  оставленная  без  ответа.  Голова  Вадима   переполнилась  нежными
звуками, и,  тогда,  тревожная мякоть  ветра, исслезив  потоками глаза, тихо
приподняла его и понесла.
     Потеряв  вес, забыв  о дороге, он поднялся выше, прикасаясь  к набухшим
цветам  на  верхушках кустов,  мимо  макушек высоких  эвкалиптов, теряясь  в
глубокой синеве гаснущего неба.
     "Так я летал во сне,  - подумал Вадим, - мягко поднимаясь с земли прямо
вверх".  Внизу безлюдно, только один пес, случайно поднявши морду, разглядел
его, придушенно подвыл и бросился в  дом. Его повлекло в сторону от знакомых
мест.  Подгоняемый сильными  потоками,  он  набирал  высоту.  Дома слились в
пеструю мозаику, размеченную  гирляндами переулков. Решив, что это  грезится
ему,  Вадим  перестал волноваться  и перевернулся на  спину. Глубокая тишина
наполнила его. Этот покой был отсутствием времени, оно больше не происходило
вокруг. Глубина  погружения нарастала,  и, вот,  полная остановка  поглотила
его. И только его мысль об этом имела протяженность.
     Но то,  что сгущалось вокруг, не имело отношения  к чьим бы то ни  было
мыслям.  Фантастичность  этого  ощущения  нарастала,  сердце  заныло,  Вадим
оглянулся вниз, ища поддержки.  Теперь,  на огромной высоте, он  плыл  вдоль
большой улицы города  и даже угадывал  огни  широких перекрестков. Это  была
реальность,  она  происходила обычным  порядком.  Он  знал,  что  этот  путь
принесет  боль, он  старался разгадать его  и запомнить вешки, но понял, что
ему  неведома дорога  и все, что  казалось знакомым, легко  изчезает  за его
спиной. Он ждал чудесного появления, зная,  что произойдет что-то важное для
всей его  жизни.  Смеркалось. Последний  звук затих.  Его окружала  странная
пустота.  Он продолжал свой путь с бьющимся  сердцем - то ли  во сне, то  ли
наяву.
     "В  тех странных полях, где я проплывал, не происходило ничего, но само
это  пространство  было неустанным  движением  жизни. Заполненное  шелестом,
воспоминаниями, чьими-то тихими  словами. Они теплыми,  бесшумными  толчками
двигались в разных направлениях, иногда задевая меня, и тогда я прикасался к
толще  чужой   жизни.  Но   чаще  меня  достигали  только  отдаленные  волны
случившегося  вдали.  Я  чувствовал:  что-то  должно  произойти  и со  мной.
Напряжение росло, и я ждал развязку. Долго не приходило ответа.
     И  вот,  в  сгустившемся пространстве стали проступать светлые блики. Я
поднял голову.  В огромной высоте черных небес, из глубины, -  как будто  из
небытия - появилось что-то кадрами немого кино.
     Размытые, как гигантские  облака, неясные  призраки двигаясь  прямо  на
меня, увеличились,  постепенно  оформились,  сгустились, приобретая какие-то
определенные и уже почти угадываемые формы. Пространство осветилось здесь  -
между небом и землей,  где  я  был один. Здесь, куда я был взят  с  какой-то
целью - неведомой, властной  и  пугающей  силой -  в первый  и,  может быть,
единственный раз в моей жизни. Я был один на один перед чем-то, что я не мог
ни остановить, ни  предотвратить.  Это было больше  меня, моей воли,  больше
всего мира и  всего,  что  я знал. Мне оставалось только  смиренно  ждать  и
стараться понять  происходящее. Сердце колотилось. Не в силах оторвать глаз,
я разглядывал эти двигающиеся  на  меня  громады, зная,  что это  обо мне. Я
силился распознать их значение, и оно медленно явилось мне.
     Не ускоряя торжественного Хода,  в грозной неторопливости,  перед моими
глазами поднялись бледные слепки содеянного мною, желанных, но несовершенных
поступков, погубленных надежд, обманутых желаний и обманувшихся чувств. Ужас
приковал  меня  к  месту.  А между  ними,  как  горы,  неотвратимо  вставали
задуманные, но  не  воплощенные  идеи,  плыли  на  меня, пугая  бессилием  и
разрухой,  брошенные  мысли,  недодуманные  догадки, недомысленные  планы  и
незаконченные труды. Все,  что  я начинал и  бросил, все, что я не завершил,
упустил и потерял навсегда, навек в моей единственной жизни. Тот я - который
не  сумел!  Громадами  протекали  они сквозь меня,  и,  словно пробитый  ими
насквозь, оглядывал я весь этот невыносимый груз:  я узнавал каждую из них и
я прощался с ними. И когда я прожил этот час, вновь  понял я, что мера жизни
есть боль, и я знал, что это одна, додуманная до конца мысль.
     На берег,  где я стоял, Реки,  название которой было готово сорваться с
моих губ, -  самой древней и страшной Реки всех царств - упала  тьма. Болело
сердце, и, измученный, я ждал исхода. Прошло время.
     Наконец, вдали, тонкими серебристыми пятнами вновь засветился мрак. Там
отстраненно, но  вполне  различимо,  озаренные  внутренним светом,  вставали
иные, прекрасные  тени. Не сходя со  своих постаментов  и  не глядя  вокруг,
обратившись  взором вовнутрь, проходили они,  неся сокровенную, не  открытую
тайну.  Сиявшие ослепительной  красотой,  это были  вечные  боги,  достигшие
совершенства, воплощенные в камень и оставшиеся  в  нем. Божественные образы
древних эпох  и разных  народов,  давно  погибших  или  загубленных  культур
проплывали передо мной -  все усилия человечества  найти единственный идеал,
который вместил  бы  в  себя красоту. В тоске, бессильный  найти, объять  ее
здесь,  в настоящем,  лишь  иногда  угадывая  ее  тонкие следы,  я -  читая,
исследуя, годами, как старый червь, находясь  в том древнем мире,  - находил
Божественные начала незапамятных времен. Мучимый страстью создать ее здесь и
сейчас,  я  блуждал  в  этих  "сумерках  богов",  приходя в  отчаяние от  их
недоступности, и творил себе новорожденного кумира. Я уповал на него. Иногда
мне удавалось обмануть себя, и тогда, движимый гордыней, я решал, что угадал
единую формулу. Но чаще я видел только воздушные следы, убегающие вдаль...
     И  вот,  вновь  разглядывая знакомые сияющие  лики, я понял данный  мне
урок.  Мои  сны,  заполненные  видения