Тадеуш Бреза


                                 ЛАБИРИНТ


   URZAD
   Перевод Ю. Мирской
   by Pansiwowy Instytut Wydawniczy, Warszawa, 1960


                                     I

   Поезд медленно подходил к вокзалу. С волнением я смотрел в окно. Хорошо
помню все: огни, которых становилось больше и больше, толкотню в коридоре,
перрон с толпой ожидающих. За Флоренцией на меня напала страшная
сонливость, я не смог против нее устоять. Все-таки я попросил соседа
разбудить меня у Орвьето. Мне хотелось увидеть этот городок.
   Путь следования я знал. Названия городов и городишек, мимо которых нам
предстояло проехать, помнил наизусть. Я их вовсе не заучивал. Перед
отъездом целыми часами я просматривал старый, довоенный путеводитель по
Италии из отцовской библиотеки. Он теперь был со мной. Лежал в чемодане.
Но и без его помощи названия одно за другим возникали в моей памяти. Когда
итальянец дернул меня за локоть, говоря: "Вот ваше Орвьето", я знал, что
теперь в течение ближайшего часа за окнами промелькнут Поджоди-Биаджо,
Мнтефьясконе и Витербо, а без десяти восемь появится наконец Рим.
   Вот он и появился. Мне стало еще жарче. Пока мы ехали, я предавался
мирному, блаженному созерцанию. Уже много часов крутилась эта лента. Я не
отрывал от нее глаз с утра до конца дня. То ли с мистическим трепетом, то
ли в опьянении я впивался затуманенным взором в мир, открывающийся за
окнами. Он был голубой, кирпичный, оливковый. Все как на репродукциях из
альбомов и учебников истории искусства. Чем дальше к югу, тем больше
золотистых и желтых тонов. Это тоже как в альбомах.
   Колорит, архитектура и планировка городков, прилепившихся к скалам, в
точности соответствовали репродукциям. Даже очередность их появления.
Орвьето тоже был похож на мое представление о нем. Удивительный городок,
раскинувшийся на гигантском плоскогорье с отвесными, крутыми стенами.
Через мгновение и ультрасовременный римский вокзал напомнит снимки,
которые мне тоже довелось видеть. Но для этого нужно выбраться из вагона,
смешаться с толпой, выйти на вокзальную площадь, где стоят такси. Пустое
дело. Но не в чужом городе, в незнакомом тебе мире.
   Чемодан свой я не отдал носильщику, помню и это. Все отдавали, а я нет;
это я тоже запомнил. Носильщики быстро передвигались на тележках,
предлагали свои услуги. А я тихонько шел вперед, не обращая на них
внимания. Я волновался. Не знаю, что меня пугало. Не знаю также, почему я
стыдился своего волнения. Ведь в отсутствии житейского опыта нет ничего
постыдного. Мимо меня проносились тележки, увозя горы великолепных кофров
и чемоданов. Меня обогнали муж с женой, с которыми я ехал в одном купе.
Итальянец, дернувший меня за локоть у городка Орвьето, тоже прошел мимо. Я
поднес руку к шляпе, а он что-то прокричал на прощание. Я не расслышал,
что именно.
   На какое-то мгновение мне показалось, будто из всего поезда я один
остался на перроне. Нет. Вагоны второго класса были в конце.
   Теперь подходили их пассажиры-черная, шумная, бедно одетая толпа; они
сами несли свой багаж. Эти тоже обогнали меня. Я не из слабых. Да и вещей
я намеренно взял с собой немного. Но как-никак у меня позади было сорок
часов путешествия.
   Возбуждение мое не улеглось. То и дело меня кидало в жар.
   Посредине вокзала я остановился. Света здесь было-как в операционном
зале. Алюминий, яркие краски. В Венеции и во Флоренции я выбегал на
минутку из вагона-поглядеть на вокзалы. Они меня восхитили. Но римский
вокзал все превзошел.
   У меня закружилась голова. Не знаю почему. То ли от ревности, то ли от
зависти. А может быть, от глухой досады? В нескольких шагах от меня стояли
столики и стулья целиком из металла.
   Вокзальное кафе. Я сел, заказал кофе, минут десять отдыхал, разглядывая
все вокруг. Так я пришел в себя.
   Вот и маленькая гостиница, адрес которой мне дали знакомые в Кракове.
Неподалеку от отеля Борромини, где всегда останавливался отец. Но мой
"Неттуно" скромненький, дешевый. Здесь я наконец выпустил из рук
чемодан-ведь из такси я тоже сам его вынес. Когда чемодан притащили в
номер, я вынул только самое необходимое, умылся, сменил рубашку. Потом
спустился вниз и сказал портье, что еще сегодня к вечеру сообщу ему,
оставлю ли за собой номер. Однако, подойдя к телефону, чтобы позвонить в
пансионат "Ванда" и узнать, есть ли там свободные комнаты, я почувствовал,
что слишком утомлен и что мне очень хочется есть.
   Знакомые говорили мне, что ресторан в "Неттуно" хороший и недорогой. Я
заглянул туда. Пусто. Портье из-за своей конторки заметил, что я
растерялся. Он не ошибся. Пусто было только в этой части, под крышей.
Дальше был садик, точнее, маленький дворик, загримированный под садик, -
пергола'[Садовое строение типа беседки (итал.).], с которой свисали
глицинии и дикий виноград, небольшой фонтан, освещенный цветными
лампочками, обломок стены, украшенной каменными ракушками и табличками с
латинскими надписями. Я остановился ослепленный.
   Я долго наслаждался бы этой картиной, если бы меня не отвлек кельнер.
Даже не один, а два или три. Все они были расторопные, самоуверенные,
веселые. Тотчас отвели мне столик.
   А если я захотел бы сесть поближе к фонтану, то мог бы выбрать другой
столик. Я сел. Кельнеры наперебой давали мне советы.
   Передо мной сразу же очутился графинчик. Я налил себе вина.
   Поглядел на свет, как всегда это делал отец. Выпил.
   Я почувствовал себя счастливым. Сезон глициний прошел, ведь уже стоял
июль. Но кое-где еще доцветали последние, измельчавшие кисти. Несколько
цветочков валялось на гравии у меня под ногами. Я нагнулся за ними. Поднес
к самому носу. Они почти не пахли. В них сохранился едва заметный след,
далекое эхо того изумительного, дурманящего аромата, который запомнился
мне с очень давних времен.
   Мне было десять лет, когда отец повез меня в Италию. Это случилось за
два года до войны. Отец обычно ездил в Рим позднее, чаще всего в июле, а
возвращался в середине августа. Он почти каждый год так ездил. Только один
раз поехал раньше и, видимо, не опасаясь, что я буду страдать от жары,
взял меня с собой. Но от той поездки мне запомнился прежде всего зной.
   Душные ночи, нескончаемое лазанье по раскаленным руинам, гигантские,
внушающие трепет церкви, море, в котором отец не разрешал мне купаться, и
беседка в гостинице на самом верхнем этаже, терраса и беседка, обросшая
цветущими глициниями. Вид с этой террасы открывался фантастический. Там был
ресторан.
   Я выпил еще вина. Оно было кисловатое, холодное. Вокруг стоял гул
голосов. Я прислушивался. Приглядывался. Рядом за столиком сидели
французы. Напротив-англичане. Но преобладали в ресторане итальянцы.
Разговорчивые, шумные, как им и свойственно. Со всех сторон до меня
долетали итальянские слова. Я мало что понимал, хотя знаю язык. Свободно
читаю и разговариваю. Но только-как шутил отец-с одним итальянцем зараз.
Разговариваю и понимаю. Он был прав. Впрочем, ему я обязан тем, что вообще
изучил итальянский язык. Еще во время войны он следил за тем, чтобы я
регулярно читал, и заставлял меня говорить по-итальянски. После войны он
тоже время от времени занимался со мной. Но реже. В особенности с тех пор,
как понял, что его планы, связанные с моим будущим, больше не устраивают
меня.
   Я ел спагетти вилкой и ложкой, низко склонившись над тарелкой.
Получалось у меня нескладно. Однако не это было важно. Моим действиям
придавали значительность различные воспоминания, и в особенности
прощальные слова отца на вокзале в Торуни. "Съешь за мое здоровье
большущую порцию спагетти!"-сказал он. Но ел я скорее по настоянию
кельнера (он хвалил спагетти и всем их подавал). Я ел, и, по мере того как
исчезал голод, во мне нарастало радостное чувство. Отец, воспоминания,
Торунь, дело, ради которого я приехал, - все это заполняло мои мысли, но
как-то мягче, ласковее. Прежде всего я испытывал радость оттого, что
приехал, что нахожусь в Риме, что именно я здесь нахожусь. Нахожусь здесь
и сижу как ни в чем не бывало, ем и пью в маленьком итальянском ресторане,
красочном миниатюрном рае, где все напоминало о старине. Посредине бьет
фонтан. Поднимается, взвивается, разбрызгивает тонкую, как карандаш, струю
воды. Ее не слышно из-за шума, царящего вокруг. Можно только догадываться,
что вода журчит. Она освежает всю беседку, как и всего меня освежает и
очищает от усталости, тревог и беспокойства самый тот факт, что я сижу
здесь.
   На десерт я выпил кофе. И-в город! Я чувствовал себя усталым, таким же
усталым, как в тот момент, когда пришел сюда, но мысль о том, чтобы
запереться теперь в комнате, показалась мне нелепой. План города лежал у
меня в чемодане. Я взял его у отца. Но подниматься наверх не хотелось.
Впрочем, для чего, для чего план? Побродить, размять ноги, еще уверенней
почувствовать себя в городе, куда ты приехал, - вот и все, что требуется.
Где-то рядом, в нескольких шагах от "Неттуно", находился отель
"Борромини". Он-то мне и нужен. Я свернул вправо. Еще одна узенькая улица.
Еще одна и еще одна.
   Прижимаюсь к стене, чтобы пропустить машины. Их тут полно.
   Наконец Пантеон. Ну, значит, сейчас будет пьяцца Сан-Андреа.
   Так и есть. Вот и "Борромини". Тот самый любимый отель отца, где его
встречали как почетного гостя, оставляя для него всегда один и тот же
номер. Номер, в котором и я спал на диванчике.
   Перехожу на другую сторону площади. Закидываю голову. Вот и терраса,
обросшая глицинией. Та самая, с которой я часами любовался Римом. Видны
столики, и на столиках лампочки с цветными абажурами. Были эти абажуры в
то время или их не было? Не помню. Быть может, десятилетний мальчик ужинал
раньше, еще до того, как темнело. И уж наверное, не было неоновых ламп у
входа в отель. Замечательных неоновых ламп салатного цвета.
   Я свернул вправо. Снова в узкие улочки. Здесь было темнее и более
душно. С моря уже тянуло вечерним понентино '[Западный ветер (итал.).],
который нес прохладу и освежал воздух. Но до маленьких улочек ветерок не
доходил. Воздух по-прежнему был насыщен запахами кухни и мочи. Я с трудом
пробивал себе дорогу. Кругом было полно людей. Они болтали, стоя группками
в воротах или сидя на низеньких плетеных стульчиках перед закрытыми
лавочками.
   Осторожно проскальзывали машины. Кроме того, множество автомашин стояло
вплотную у стен, баррикадируя улочки. Под автомашинами пробегали худые,
облезлые кошки. В воздухе тоже пахло кошками.
   На углах я останавливался и читал таблички с названиями площадей и
улиц. Вдруг я застыл на месте. Пьяцца ди СанАполлинаре! Да, это здесь,
конечно же! На этой площади находился знаменитый "Аполлинаре", где учился
мой отец. Я увидел церковь, носящую имя того же святого. А рядом здание
лучшей юридической школы, переведенной теперь в Латеран^2[2 Дворец в Риме,
до начала XIV века служивший резиденцией пап.], наверное, был здесь в
детстве. Ничего не помню. Теперь я не отрывал глаз от этого здания,
прижавшегося к церкви. Фасад у него красивый, величественный. Мне он
показался холодноватым, даже мрачным, хотя отец уверял, что здание это
принадлежит к числу красивейших в Риме. Я подошел ближе. Заглянул через
решетку во двор. Там виднелись какие-то аркады, а в центреконтуры фонтана,
бездействующего или просто бесшумного.
   Теперь здесь помещается какая-то школа. Так говорил отец. Я поглядел в
ту сторону. Так оно и есть. Но в темноте я разобрал на большой каменной
доске только одно слово - Liceo3 [3 Лицеи (итал.)]. Стало быть. школа, как
он и говорил.
   Докторскую степень отец получил тоже в "Аполлинаре". Он провел в Риме
семь лет. включая годы практики. Мне отлично знаком этот период его жизни.
Отец столько о нем рассказывал!
   Не только мне-гостям, знакомым, ксендзам из нашей курии. В Торуни было
мало людей, окончивших этот атснеи', самое большее пять-шесть человек, но
о его существовании знали все.
   Мне было известно, что тот, кто хочет как можно лучше изучить церковное
право, кончает "Аполлинаре". Ну и что там учились люди, которые
впоследствии сделали большую юридическую карьеру в церкви. Зная, что всем
это известно, отец любил пошутить даже с теми, кто понимал, что к чему. Он
смеялся:
   "Sari Apollmarc", "Sail Apollinarc".
   Piu si studia, menu si irnpara'^ [2 "Сан-Аполлинаре". "Сан-Аполлинаре",
чем больше учишься, тем меньше узнаешь! (итал.)]
   Ксендзы возражали. Отец, впрочем, так же точно возражал бы, если бы
кто-то посторонний сказал ему, что в "СанАполлинаре" "чем больше учатся,
тем меньше узнают". Такую фразу он счел бы святотатством. Иное дело в
своем кругу, когда он сам так говорил. С ним горячо спорили. А ему это
нравилось.
   И было приятно, что собеседники могли убедиться, до какой степени он
овладел всеми премудростями в "Аполлинаре". Постиг не только их
содержание, но и предел.
   Я пошел дальше. Ноги несли меня и несли. Все медленней и медленней.
Однако я никак не решался прервать прогулку. Все время я чувствовал, что
нахожусь в Риме. Что никогда в столь полной мере не буду в Риме, как
именно в этот первый вечер. Я был поглощен Римом. Он менялся у меня на
глазах. Теперь он сверкал все сильней и сильней, так, что приходилось даже
щуриться. Он просто ослеплял меня светом, брызжущим из неоновых ламп и
витрин магазинов. Я вышел на огромную, широкую улицу. Обыкновенную улицу,
с тротуарами. По ним шли толпы людей, словно на демонстрации. Это было
мучительно.
   После целого часа изнурительной работы ног и глаз я сообразил, где
нахожусь. Еще одна площадь с фонтаном. Я присел на его ограде. Не я один.
Несколько человек, подобно мне, искали прохлады. Фонтан я узнал. Сколько
раз я разглядывал на фотографиях тритона, сделанного по рисунку Бернини! Я
знал также, как называется площадь: Барберини. Справа от меня, где-то
здесь, должен находиться дворец Барберини. Его не было видно. Меня
отделяла от него большая световая завеса кинорекламы. Слева тянулся
квартал Лудовизи, который так нравился моему отцу, - квартал, выросший в
более поздний период, построенный после семидесятого года, уже после
падения папского государства, красивый, со множеством роскошных ресторанов
и отелей. Отец охотно проводил вечера в этом квартале. Но жил он в старом
Риме. Поблизости от различных папских учреждений и трибуналов. В Лудовизи
ему жить не подобало.


                                    II


   На следующий день я позвонил в пансионат "Ванда", просил к телефону
пани Рогульскую. "La profcssorcssa e asseiile' [' Профессорши нет,
профессора юже нет! (итал.)] Anche il pruk'ssore e assentc!"' []be не было
дома. Ее брата, пана Шумовского, тоже, Я не мог разобрать, когда они
вернутся.
   Горничная, которая мне ответила, трещала как сорока. Она подозвала
когого, не выпуская и-i рук телефонной iрубки. Таким образом я услышал.
что звонит "uiio sir.micro" и невозможно понять, чего этот sti.imcro
xoчет. Тогда к телефону подошла пани Козицкая.
   Но час спустя, когда я добрался наконец, до виа Авеццано, меня приняла
пани доктор Рогульская. Я намучился, пока доехал.
   Разыскать эту улочку было нелегко. Все было гак. как мне говорили
знакомые и Кракове. Пансиона! находился далеко, район малопривлекательный.
Я совершенно зря пошел в сторону железной дороги. Взобрался на ниадук, не
встретив ни живой души. И спросить не у кого, и самому не разоорагься.
Жарко:
   внизу, под мостом, грохочут поезда. Я повернул назад и, раз десять
справившись, туда ли я иду. в конце концов нашел нужный мне адрес.
   Зато самый пансионат произвел на меня приятное впечатление.
   Знакомые в Кракове предупреждали меня, что там грязно. Я этого не
заметил. Чистотой, правда, он не поражал, но мне показалось, чти и холл. и
столовая, и комната, где мне предстояло жить, содержатся вполне прилично.
Что касается цены, то в Риме, пожалуй, и в самом деле не удалось бы найти
комнаты дешевле. По крайней мере мне, uno straniero в этом городе.
   Я не мог судить, правильно ли мне советовали в Кракове не вести по
телефону переговоров относительно комнаты. Но поступил я так, как мне
рекомендовали: приехал, чтобы договориться.
   Признаюсь, если бы свободной комнаты не оказалось, я бы рассердился.
Зря пропало бы целое утро. Но все сошло хорошо.
   Таким образом, я больше не раздумывал о том, действительно ли в
пансионате с опаской принимают людей, приехавших из Польши. А если не с
опаской, то с осторожностью и, прежде чем отважиться на это, предпочитают
сперва поглядеть, с кем имеют дело.
   Когда все было улажено, мы присели на минутку в столовой.
   Комната была светлая, скромно обставленная. Все ее украшение составляли
горшки с бегониями, стоявшие на плетеных круглых столиках. А на стенах
висели виды довоенной Варшавы в черной тонкой окантовке.
   - Стакан чаю - предложила пани Рогульская.
   - С удовольствием.
   - Здесь не умеют хорошо заваривать чай.
   - И верно, - сказал я. - Сегодня утром я попросил в отеле чаю. Слабый и
на вкус ужасный!
   Пани Рогульская улыбнулась. Губы у нее были тонкие, бледные, но улыбка
милая. Должно быть, когда-то пани Рогульская была красива-благородный
профиль и большие голубые хмурые глаза. И очень стройна, узка в кости, с
прекрасными, почти бескровными пальцами. Она держала стакан, грея руки,
хотя день был жаркий.
   - Ну и как там теперь в Польше? Лучше?
   Я ответил в двух словах, подтвердив, что теперь действительно стало
лучше. Она слушала, но я почувствовал, что, хоть ей не безразличен вопрос,
который она задала, мой ответ ее не интересует.
   Потом она сказала:
   - Выпустили вас?
   Слова ее прозвучали не как вопрос, требующий пояснений. И даже не как
констатация факта. Просто слова иэ разряда тех, которыми некогда отмечали
возвращение из путешествия, сопряженного с известными опасностями.
   - Вы надолго?
   Об этом мы уже говорили, когда я снимал комнату. На месяц.
   На два. Все зависит от дела, ради которого я приехал. Что касается
денег на расходы, то я рассчитывал на помощь адвоката Кампилли, помня о
его обещании в письме к отцу. Об этом я, разумеется, ничего не сказал пани
Рогульской.
   - Думаю, что на месяц, - ответил я.
   - В Риме впервые?
   - Нет.
   И я рассказал ей, как приезжал сюда в детстве. Добавил несколько слов
об отце. О его связях с Римом.
   - А мы здесь уже восемнадцать лет!
   Я знал, что она говорит о себе и о своем брате. Они оба очутились здесь
в конце тридцать девятого года. Я слышал об этом от знакомых в Кракове.
Оба были мобилизованы, он офицер запаса, она врач. Они пробрались через
Румынию в Югославию. А из Югославии в Италию. И отсюда уже дальше не
двинулись. Ни во время войны, ни после.
   Она спросила, чем я занимаюсь на родине.
   - Наукой. Я ассистент на кафедре истории права. Докторскую степень
получил в Кракове. Несколько моих работ напечатано в научных журналах, и
отдельно издана докторская диссертация "Польский судебный процесс XVI
века".
   - Ну а как теперь обстоит с наукой в Польше?
   До войны она была доцентом на кафедре стоматологии в Варшавском
университете. Кажется, и здесь, в Риме, она где-то работала по своей
специальности. Ее брат, магистр истории искусств, до войны тоже занимал
какую-то должность в Национальном музее. Все это я знал от наших общих
краковских знакомых. Следовательно, вопрос, который она теперь задала, мог
заинтересовать ее больше, чем все предыдущие. Поэтому я ответил несколько
подробнее. Однако вскоре понял, что все близкое мне в этом вопросе ей
бесконечно далеко. Тем не менее она с любезным видом слушала мой рассказ.
   - Что вы говорите! - вежливо удивлялась она. - Неужто?
   Неужто?
   Таким образом мы поболтали еще с часок. Около двенадцати она напомнила
мне, что надо позвонить в "Неттуно" и отказаться там от комнаты. А когда я
объяснялся по телефону и она усомнилась, правильно ли портье меня понял,
то сама взяла трубку и сказала все, что нужно.
   Я вернулся в отель. Заплатил по счету. Чемодан оставил у портье,
предварительно вынув из него письмо к синьору Кам