на этого трибунала. Я с ним разговаривал, так как синьор адвокат
Кампилли сказал мне, что вы собираетесь посетить монсиньора Риго. Что
касается меня, то я, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Не могу даже
дать оценки правовой стороны конфликта, поскольку, с точки зрения
церковного права, между вашим отцом и его епископом нет конфликта. А
теперь поторопитесь. Я-то сейчас располагаю своим временем, ведь в
университете каникулы, но Рота еще работает.
   Поэтому воспользуйтесь тем, что у монсиньора Риго оказалась свободная
минута, и извинитесь перед ним-я виноват, что так долго вас держал.
Дольше, чем следовало.
   Я склонился к его руке и поспешно вышел. В данный момент меня занимало
только одно-как бы поскорее попасть в палаццо делла Канчеллерия; от пьяцца
делла Пиллота это было далеко.
   Но когда такси пробилось сквозь последний затор автомашин на углу
проспекта Виктора Эммануила и палаццо Канчеллерия, все подробности моего
визита к священнику де Восу внезапно сложились в единую картину. Пожалуй,
я не обольщался относительно позиции отца де Воса; он принял меня у себя,
наверху, чтобы подсластить пилюлю, и перевел стрелку на официальные пути
Роты, когда понял, что фундамент у моего дела шаткий. Все это было мне
ясно. Ясно как день. Меня охватило чувство безнадежности. Однако ни на
мгновение я не допускал мысли о том, чтобы не пойти к монсиньору Риго. Не
знаю, как объяснить, но если уж человек впряжется, так продолжает тянуть
лямку, даже если это безнадежно и бессмысленно.


                                    IX

   Я вошел в здание Роты. Швейцар указал мне, как попасть на четвертый
этаж. В канцелярию вела огромная лестница с широкими и низкими
ступеньками. Поднимаясь по ней, я прикасался к каменной балюстраде, за
которой раскинулся великолепный двор. Балюстрада была холодная, меня так и
тянуло прильнуть к ней всем телом. Беспокойства я не испытывал-во всяком
случае, в гораздо меньшей степени, чем накануне первого визита к отцу де
Восу. Мне только хотелось бы лучше подготовиться к встрече с монсиньором
Риго, посоветоваться с Кампилли, как вести разговор, чего остерегаться, на
что нажимать. Я мало возлагал надежд на предстоящую встречу. И вместе с
тем у меня не выходило из головы, что из списка лиц, составленного отцом,
остались только двое: священник де Вое и монсиньор Риго.
   Я уже знал, какой помощи можно ждать от первого. Если и от второго
будет такой же толк, то неясно, что же мне еще остается делать в Риме.
   Двор больше не был виден. Внутри здания лестница стала уже и с каждым
этажом все круче. Наконец на светлой каменной стене появилась черная
эбеновая дверь с большой медной табличкой "Sacra Rota" '["Священная Рота"
(итал.)]. Я позвонил. Безрезультатно. Снова позвонил.
   Никакого отклика. Я нажал ручку. Дверь была не заперта.
   Небольшой вестибюль. В нише за черным столом-служитель, благоговейно
складывающий выпуски каких-то ватиканских изданий. Несколько черных
кресел-жестких, без обивки. Стены голые. Пусто и по-больничному чисто.
   Я сообщил служителю, что меня вызвали к монсиньору Риго.
   Ничего не ответив, он встал и пошел по одному из двух коридоров,
которые вели из вестибюля. Он не спросил, как моя фамилия, вообще ничего
не спросил, поэтому я последовал за ним. Тогда я услышал его
голос-вежливый, но явно недовольный:
   - Синьор, вы, кажется, у нас впервые. - В голосе звучало скорее
сожаление, нежели упрек. - Ждать надо здесь.
   Он указал рукой на кресло, ушел и вскоре вернулся.
   - Монсиньор просит вас к себе, - сказал он. - Третья комната направо.
   Он подвинулся, чтобы пропустить меня, но, пока я не нашел нужной мне
двери, не тронулся с места, наблюдая за каждым моим шагом. Я постучал:
   - Avanti! ' [1 Войдите! (итал.)]
   Я вошел в просторный, обитый зеленой материей кабинет, в котором всего
было много-мебели, картин, канделябров и зеркал. Монсиньор Риго,
массивный, с большим розовым лицом, лишенным каких-либо характерных черт,
чуть тяжеловато поднялся из-за стола. Приветствовал меня он мило. Проще
говоряобычно, естественно. В Риме меня так встречали впервые. Без всякой
скованности или подчеркнутого радушия, за которым скрывалось холодное
безразличие, и без того пристального, недоверчивого интереса, который
всегда так раздражал меня.
   - Будем говорить по-итальянски или по-французски, как вы предпочитаете?
- первым делом спросил монсиньор Риго. - А может, по-латыни?
   Он не шутил, а выяснял. Только в веселой, легкой манере.
   - У меня нет опыта в разговорной речи на латыни, а жаль, потому что
меньше всего ошибок я делаю в этом языке.
   - Как приятно, что вы так хорошо знаете латынь. А откуда, если не
секрет?
   Я ответил, что отец, мечтавший, чтобы я унаследовал от него адвокатскую
канцелярию, с давних пор обучал меня латыни по разным древним сборникам
булл и документов.
   - О боже! - вздохнул с усмешкой монсиньор Риго. - Они написаны самой
худшей в мире латынью!
   Он слегка отодвинулся от стола. Выпрямился. Потянулся. Во время
разговора он проделывал это несколько раз. Можно было подумать, будто
такими движениями он хочет хоть немножко вознаградить себя за то, что
постоянно прикован к столу. В противоположность священнику де Восу он
поминутно меня прерывал. Отчасти потому, что уже был знаком с делом, но
прежде всего потому, что его интересовала не обстановка, не характеристики
людей, а только юридическая сторона конфликта и уточнение ситуации с точки
зрения права. Остальное для него не имело значения.
   Первый раз он прервал меня, заметив, что я намереваюсь изложить всю
историю с самого начала. Он выдвинул один из ящиков стола и достал оттуда
печатный список адвокатов Сеньятуры и Роты-такой же экземпляр я видел у
отца.
   - Молодой человек, - сказал он. - Вот список адвокатов, правомочных
выступать во всех церковных трибуналах и судах.
   Начиная с высшего трибунала Сеньятуры и кончая низшими монастырскими
судами. В этом списке значится фамилия вашего отца. На вашего отца не
поступило никаких жалоб. Ничего такого не доходило ни до меня, ни до
декана адвокатов Роты, то есть до единственно компетентных лиц в случае
поступления упомянутых жалоб. И следовательно, с юридической точки зрения
не существует никаких помех к тому, чтобы ваш отец выполнял свои
обязанности.
   Во второй раз он прервал меня, когда я заговорил о том, что состояние
здоровья отца помешало ему приехать.
   - Очень правильно сделал, что не приехал. Он доказал этим свою
деликатность и понимание обстановки в курии. Не явился сюда в качестве
пострадавшего, а скромно пытается через близких ему третьих лиц надлежащим
образом восстановить пошатнувшееся положение.
   В третий раз-когда, не ссылаясь на священника де Воса, я пробормотал
несколько бессвязных фраз относительно того, что отец якобы утратил
доверие епископа.
   - Это случай неприятный, но, увы, не единичный. Не первый и не
последний раз приходится мне вмешиваться в споры между епископами и нашей
адвокатурой. Наши адвокаты пользуются известными привилегиями-я имею в
виду прежде всего их право непосредственно сноситься с Римом, - а
епископам это не по вкусу. Но покуда такие привилегии существуют. Рота
обязана их защищать. И главное-ни в коем случае не допускать такого
положения, когда на местах, пусть и на высокой в иерархическом смысле
ступени, этих привилегий фактически не признают за теми, кто ими обладает.
А что касается доверия, то достаточно того, что ваш отец как в
профессиональном, так и в моральном отношении пользуется доверием Роты, в
противном случае его фамилия не значилась бы в списке.
   Монсиньор Риго четко формулировал свои мысли. Он высказывал их
решительно и самоуверенно. Я слушал его со смешанным чувством. Сердце мое
переполняла бурная радость, но вместе с тем меня пугало то, что он смотрит
на вещи чересчур логически и потому чересчур односторонне. Теперь я в свою
очередь позволил себе вторгнуться в ход его рассуждений, с дрожью в голосе
напомнив о политическом аспекте дела.
   - Политика? - удивился он. - А что же это такое? Ни церковное право, ни
lex propria" Роты не знают такого понятия!
   Широкоплечий, сильный, он снова распрямился. Взял список адвокатов и
стал им обмахиваться.
   - Я хочу, чтобы вы хорошенько меня поняли, мой молодой друг, -
продолжал он. - Я не отрицаю большого значения и, если можно так
выразиться, вездесущности некоторых политических
   ' Частное право (лат.).
   соображений. Но я ими не занимаюсь, поскольку питаю доверие к различным
органам курии, и прежде всего к статс-секретариату, и не сомневаюсь, что
они зорко следят и в достаточной мере считаются с характером и весомостью
этих соображений. Таким образом, по роду моей работы я не чувствую себя ни
призванным, ни внутренне обязанным выступать с какими-либо политическими
коррективами. В своей области я делаю то, что мне повелевает дух божий,
ясно и вдохновенно взывающий ко мне со страниц кодекса церковного права и
норм ведения судебного процесса Роты, торжественно утвержденных
апостольской столицей.
   Он говорил спокойно, слегка выделяя некоторые слова. А я, слушая его,
то ежился, то вздрагивал так, словно он эти слова выкрикивал. Право может
быть таким же слепым, как политика, и точно так же способно погубить
человека. Поэтому меня пугало то, что он смотрит на дело отца
исключительно с правовой точки зрения. Мне хотелось, чтобы он учел все
побочные обстоятельства, взглянув на вопрос житейски, нормально,
по-человечески. Я был уверен, что только тогда он сумеет дать совет и
предугадать дальнейший ход событий.
   - Простите за смелость, монсиньор, - прошептал я, - но поскольку вы
сами упомянули об органах курии, в обязанности которых входит
вмешательство в дела, приобретающие политический характер, то я не могу
устоять перед желанием...
   - Вас интересует отношение этих органов к вашему отцу?
   - Да.
   - Не будем этого касаться. И стало быть, обойдемся без домыслов и
гипотез. Хорошо? До меня частным путем дошли слухи о том, что в результате
каких-то недоразумений вашего отца, адвоката Роты, лишили возможности
заниматься своей высокой профессией. Я известил об этом нашего декана,
кардинала Травиа. Его преосвященство передал дело в мои руки, согласно со
сферой моих полномочий. Узнав, что вы находитесь в Риме, я позволил себе
пригласить вас сюда. Из ваших уст я получил авторитетное, исходящее из
первоисточника подтверждение упомянутого факта. А именно что отец ваш
лишен возможности заниматься своей профессией. Данное положение
противоречит установленным правилам. Вот и все, что я знаю о деле. Ничего
больше мне и не подобает знать, молодой человек. А теперь перейдем к
выводам; вернее, не к выводам, раз вывод ясен и я вам уже сообщил, что
отец ваш должен быть восстановлен в своей должности, а к вопросу о том,
как навести порядок в этом деле.
   - То есть?
   - Епископ не жаловался нам на вашего отца. Ваш отец не жаловался нам на
своего епископа. Мы можем только быть благодарны им за такую сдержанность
и доказать нашу благодарность тем, что сами не станем преувеличивать
значения конфликга. Но вследствие этого, разумеется с точки зрения
процедуры, вопрос становится довольно сложным. Мне кажется, что есть
только один выход из положения: надо направить из Рима в торуньскую курию
какое-нибудь дело с пометкой, что адвокат, ведущий процесс, назвал в
качестве своего тамошнего представителя вашего отца.
   Я ничего не понял, хотя имел некоторое представление о церковном праве
и ведении процесса.
   - Порядок довольно обычный. Предположим, что в Риме ведется какой-то
процесс. Бракоразводный или любой другой. И к примеру, оказывается, что
кого-то из свидетелей нужно допросить на месте, а именно в Торуни.
Адвокат, который ведет процесс, является к нам, в наш трибунал, просит,
чтобы мы дали соответствующее распоряжение курии, и одновременно сообщает,
кого на территории данной епархии он избрал в качестве своего
представителя. Мы даем распоряжение. Местного адвоката вызывают, и он
вступает в свои права. Будем надеяться, что, один раз преодолев трудности,
в дальнейшем уже...
   При мысли о том, что возможно нечто подобное, при мысли о том, как
жестоко страдает отец, я вскочил со стула и принялся бессвязно
благодарить. Я благодарил тем горячее, что поначалу несправедливо судил о
монсиньоре Риго, и теперь корил себя за это. Правда, конфликт между моим
отцом и епископом он рассматривал только с юридической стороны. Для того
чтобы найти выход из тупика, он тоже обращался только к правилам и
процедуре. Но он умно и по-человечески был чувствителен к оттенкам моего
дела.
   - Сядьте же, молодой человек! - произнес он наконец, скорей
приглядываясь ко мне, чем прислушиваясь к моим словам, да и то в некотором
роде удивленно, даже разочарованно. - Я не оказываю вам никаких
благодеяний, а просто информирую вас.
   Я задумался и стал рассуждать вслух:
   - Но вот какое дело можно было бы передать в Торунь? И кто? И чье?
   - Что-нибудь, наверное, найдется. У вашего отца есть в адвокатских
кругах верные друзья, не правда ли? Впрочем, это уже полностью переходит
границы моей компетенции.
   Он встал, и я встал. Высокий, грузный, он несколько раз крепко тряхнул
мою руку.
   - Мне кажется, будет полезно, - сказал он, - если ваш отец обратится ко
мне с письмом, в котором точно, но со всем уважением к епископу изложит
подоплеку и ход развития конфликта.
   Я упомянул о мемориале.
   - Ничего похожего! - обрушился на меня монсиньор. - Никаких официальных
документов! Никаких донесений. Частное письмо, коротко и ясно излагающее
суть дела для моего сведения.
   Он добродушно улыбнулся.
   - Вы-то уж наверное привезли от отца различные варианты писем или
прошений. Выберите наиболее подходящее. Тут вам даст самый лучший совет
друг вашего отца.
   Он взял меня под руку и проводил до дверей. Уже в дверях он добавил:
   - Письмо вашего отца можете сразу же мне передать. Что касается
дальнейших шагов, то ждите, пожалуйста, моего сигнала. А за это время вы
вместе со своими друзьями подберите материал, который Рота могла бы
переслать в Торунь.
   - А мой адрес? Вы знаете мой адрес, монсиньор?
   - Да уж как-нибудь разыщу вас. Пусть вас это не беспокоит!
   И, догадываясь по выражению моих глаз, что меня это все-таки беспокоит,
монсиньор пояснил:
   - Рим, молодой человек, - это маленький городок! Я имею в виду
настоящий, истинный церковный Рим. Тот, по дорожкам и закоулкам которого
вы бродите. И, как бывает в маленьких городках, здесь вс„ обо всех
известно. Поэтому не бойтесь, что я потеряю ваш след в этом городке. И не
проявляйте нетерпения, потому что, на мой взгляд, вся история очень
простая и ее легко уладить.
   В коридоре, в вестибюле, на лестничной клетке, во дворе я сдерживал
себя, стараясь шагать медленно, с каменным выражением лица. Но, очутившись
на площади перед дворцом Канчеллерия, я перестал притворяться спокойным.
Если даже некоторые детали разговора были мне неясны, не вызывало
сомнений, что монсиньор Риго решительно держит сторону моего отца. Сверх
того, исход дела зависит от него, раз декан Роты поручил монсиньору
заняться этим делом. И значит-мы победили! И значит-конец неприятностям!
   Перед отъездом из Торуни мы с отцом составили род шифра, чтобы
телеграфировать, как идут хлопоты. "Маленьким городком" был не только Рим,
но и Торунь-понятно, в том же самом смысле. Мы изрядно помучились над
нашим шифром, чтобы торуньская курия не смогла разгадать условных
выражений, в случае если кто-либо доставит ей тексты моих телеграмм.
   Свернув на проспект Виктора Эммануила, я сразу попал на почту и
составил телеграмму, извещавшую отца о благосклонном отношении Роты к его
делу.
   Время близилось к часу дня. Мне уже надо было возвращаться к обеду в
"Ванду". Но я так сиял от счастья, что мне показалось попросту неприличным
предстать в подобном настроении перед невеселыми обитателями пансионата.
Это было бы неделикатно по отношению к ним, да и легкомысленно, поскольку
мои хлопоты, пусть и продвигающиеся весьма успешно, требуют соблюдения
полнейшей тайны. Поняв это, я вдруг заметил, что нахожусь на площади
Сан-Андреа делла Балле, обернулся и увидел фронтон отеля "Борромини",
любимою римского отеля моего отца. Ему было удобно останавливаться здесь,
всего в двух кварталах от дворца Канчеллерия, где помещались оба
апостольских трибунала, ради которых отец главным образом и приезжал.
   А кроме того, всюду вокруг находились папские учреждения, ведомства и
архивы, не говоря уже о дворцах и апартаментах церковных сановников, с
которыми отец поддерживал отношения.
   Я вошел в отель, поднялся в лифте на террасу, ту самую террасу
ресторана, с которой связано столько воспоминаний, сел за столик,
защищенный, как и все остальные, тентом с вьющимися растениями. Мне
доставлял удовольствие вид зала, а в особенности радовало то
обстоятельство, что еще вчера вид этот был бы мне неприятен. За столиками
довольно заметно выделялись черные сутаны с фиолетовыми кантами или без
кантов, их было немало, бросались в глаза и темные костюмы светского
покроя.
   Глядя на них, я с радостью думал, что близится день, когда мой отец
по-старому займет столик в этом ресторане, будет обсуждать и улаживать
различные дела, вернув все свои давнишние права постоянного клиента отеля
"Борромини" и вступив в свои обязанности. И я наконец избавлюсь от этого
кошмара-говоря откровенно, воистину смехотворного, если бы не мучил он гак
моего отца.


   Х


   Заказав обед, я позвонил в пансионат и предупредил, чтобы меня не
ждали. Потом набрал номер телефона адвоката Кампилли, но, еще до того как
мне ответили, повесил трубку. Я звонил из гардеробной, где полно было
людей, которым могли быть известны фамилии священника де Воса и монсиньора
Риго.
   Следовательно, не стоило отсюда сообщать Кампилли о моих разговорах. И
я позвонил с почты спустя два часа, так как помнил, что Кампилли спит
после обеда.
   За это время впечатления от обеих утренних встреч основательно
перетасовались в моей голове; от священника де Воса я ушел полный
сомнений, от монсиньора Риго-в приподнятом настроении. Мысленно
восстанавливая картину первой и второй беседы, я по-прежнему прекрасно
понимал, что добрых симптомов гораздо больше, чем дурных. По-прежнему мне
было ясно, что ситуация складывается хорошо. Но понемногу я начал замечать
в ней и теневые стороны. Они вырисовывались как из расхождений между
высказываниями моих собеседников, так и из нескольких загадочных
утверждений и пожеланий. По мнению священника де Воса, тот факт, что отец
лишился доверия епископа Гожелинского, безнадежно усложнял дело. А
монсиньора Риго факт этот тревожил не больше, чем песчинка, забившаяся в
мотор. Нужно было лишь устранить песчинку, чтобы мотор продолжал работать.
   Кроме того, я недоумевал, почему священник де Вое так подробно
расспрашивал о состоянии здоровья моего отца, о том, сможет ли он или не
сможет в случае чего вести дела. Я не усматривал также никакой логики в
том, что монсиньор Риго пожелал получить письмо от отца. Если он считает,
что никакого конфликта нет, то зачем нужно письмо? Если же он согласен с
тем, что конфликт существует, то в таком случае ничего ведь нельзя
исправить с помощью частного письма. Я твердо знал, что за требованием
монсиньора не кроется ловушки. Но по временам с беспокойством думал, что
требование это необдуманное и высказано опрометчиво, в соответствии с
психологией людей, которые имеют право принимать решения и инстинктивно
всякий раз должны компенсировать каким-либо условием свое согласие
поддержать вашу просьбу. Условие подчас бывает случайным, нелепым-отсюда
новые осложнения. Так по крайней мере вытекало из моего опыта.
   Я глубоко ошибался! Узнав по телефону мой голос, Кампилли приветствовал
меня с обычным радушием. Он обрадовался, услышав, что утром меня приняли
оба-и священник де Вое, и монсиньор Риго. А когда я в двух словах изложил
сод