ности. Ведь если учесть время и место, смерть эта не была особо
героической. Она взволновала его так, как волновало все, касавшееся моего
отца, а значит, их общей молодости. Он произнес несколько теплых слов,
засуетился возле шкафчика со спиртными напитками, потом позвонил, чтобы
принесли лед и кофе.
   Теперь в свою очередь он рассказал мне о своей семье. Начал с себя, а
именно с того, что он не воевал, так как его затребовал в свое
распоряжение Ватикан. Много ездил, главным образом в Германию, Швейцарию,
Испанию, ну и в Риме массу времени посвящал большому благотворительному
учреждению, созданному Ватиканом. Жена работала в больницах, тоже
ватиканских, рассчитанных на беженцев и лиц, пользующихся правом убежища.
Дочка тоже работала, но только в последний год войны и после освобождения
Рима; до этого она была слишком мала.
   Тогда-то она и познакомилась со своим теперешним мужем, польским
офицером, который обратился к синьоре Кампилли с просьбой о постое для
солдат. Она пригласила в дом этого человека-первого поляка из частей,
вступивших в Рим вместе с союзниками, - не предполагая, что приглашает
будущего зятя.
   Вошел лакей в полосатой куртке. На полированном, несколько великоватом
подносе он принес две маленькие чашечки кофе, две рюмки и небольшую
вазочку с кусочками льда. Синьор Кампилли предложил мне вермут, сказав,
что для этого времени дня вермут незаменимый напиток. Бросил в рюмку лед.
Залил его золотистой, мерцающей в полумраке жидкостью. Вермут
действительно освежил меня.
   - Жена, наверное, захочет тебя повидать, - продолжал он. - Теперь она в
Остии. У нас там вилла, и мы туда перебираемся на лето. Жена, дочь, зять.
Что касается меня, то, пока курия работает, я езжу к ним только на субботу
и воскресенье.
   Я потянулся за рюмкой.
   - Ну как вермут?
   - Отменный.
   - Как долго ты думаешь пробыть в Риме?
   - Зависит от обстоятельств.
   - Понятно, - сказал он. - Прежде всего уладим финансовую сторону.
   Моих денег могло хватить на неделю. Столько мне выдала валютная
комиссия. Я сказал об этом Кампилли Он внимательно выслушал, после чего
заметил:
   - Ты мой гость. О деньгах не беспокойся За неделю ты ничего не
добьешься. В лучшем случае успеешь нанести несколи.
   ко визитов, да и то, наверное, нс самых важных, то есть нс попадешь на
прием к людям, которые могут помочь. Они заняты
   Затем он спросил, где я живу. Я ответил.
   - Ах, правда, ты писал мне, - скачал он. - Ну что ж, это приличное
место. К кому ты думаешь здесь обратиться'*
   - Я хотел бы посоветоваться с вами.
   - А какие фамилии назвал тебе отец? Разумеется, рассчиты вать можно
только на тех, кто хороню его помнит.
   Я достал блокнот, в котором у меня все было записано.
   - Отец де Вое.
   - Отлично.
   - Отец Кордеро.
   - Умер.
   - Монсиньор Крешенци.
   - Нунций в Лиссабоне.
   - Монсиньор Риго.
   - Отлично.
   - Адвокат Куньяль, патрон отца.
   - Фи!
   - Слишком стар?
   - В курии не существует такого понятия. А в твоем случае только очень
старые люди смогут тебе помочь. Куньяль, бедняжка, болеет в последнее
время и чаще всего находится вне Рима.
   - Я мог бы к нему подъехать. Отец очень на него рассчитывал.
   - А я бы не рассчитывал. Скажу тебе откровенно: Куньялю уже память
изменяет. Кто у тебя там еще?
   У меня больше никого не было. Я огорчился.
   - Значит, остаются де Вое и Риго. Достаточно.
   - Вы так считаете?
   - Конечно. Дело несложное. Но деликатное. Не надо поднимать вокруг него
слишком много шуму. Это могло бы только снизить шансы на успех. Ты
куда-нибудь уже обращался?
   - Нет. Только к вам.
   Он предложил мне рюмку вина. Сам тоже выпил. Потом задумался.
   - Напиши отцу де Босу, - сказал он наконец. - Так же, как мне. Это
лучшая форма. Хотя нет. Ему можно даже позвонить.
   Или напиши, что ты находишься здесь и завтра с утра позвонишь.
   Да, так проще всего.
   Придуманный им ход и вся эта тактическая схоластика рассмешили его. Но
тотчас он снова заговорил с прежней серьезностью:
   - И расскажи ему все. Он человек дальновидный и осторожный. Для меня.
например, его мнение будет авторитетным.
   Однако пока я бы не относил мемориала.
   - Он не годится?
   - С чего ты взял? Очень хорош.
   - Тогда почему же9
   - Он по-своему хорош. Только, быть может- понадобятся другие аргументы.
Ведь дело можно представить на тысячи ладов.
   Сперва надо знать, каковы IBM настроения и что монсиньоры в данном
вопросе готовы считан, истиной. Нам отнюдь не следует навязывать свое
мнение. Мемориал пюсго отца должен подтвердить их точку зрения, то есть
точку зрения тех лиц, относительно которых у нас будет уверенность, что
они к нему благоволят.
   Понимаешь?
   - Не вполне. Но, разумеется, я подчиняюсь.
   Он взглянул на часы.
   - Гляди-ка, скоро час. Ну и заболтались мы!
   Я встал, чтобы попрощаться. Он удержал меня. Объяснил, что обедает в
городе, поскольку жена увезла кухарку в Остию.
   Посоветовал мне позвонить в пансионат и предупредить, что я не вернусь
к обеду. А затем спросил, куда бы мне хотелось пойти. Я засмеялся, ведь я
не знаю римских ресторанов. На это он возразил, что мой отец знал все
рестораны, понятно из числа лучших, и, наверное, мне о них рассказывал. Я
вспомнил несколько названий, которые отец чаще всего упоминал. Синьор
Кампилли одобрительно кивал головой, когда я произносил эти названия.
   - Превосходно! - говорил он. - Превосходно!
   Он успокоился, со лба исчезли морщины.
   Образ моего отца-любителя итальянских ресторанов-в данном случае тоже
связывался с далекими временами и, должно быть, вызвал у Кампилли приятные
ассоциации. Он пришел в хорошее настроение, выбор его пал на первый из
названных мною ресторанов. Он позвонил лакею, сказал, что уходит. А когда
тот исчез за дверью в приемную, синьор Кампиллн протянул руку к лежавшему
на письменном столе конверту, видимо заготовленному до моего прихода.
   - Возьми, - сказал он. - У меня старые счеты с твоим отцом.
   Поэтому не смущайся.
   Никаких счетов у них не было. Я хорошо это знал. Кампилли просто избрал
такую форму. Я поблагодарил.
   - Когда истратишь их, сообщи, - добавил он. - Если бы мое дитя
оказалось без денег, твой отец тоже ему помог бы. Я надеюсь, что ты будешь
смотреть просто на такие вещи.
   Мы обнялись. Я спрятал конверт. Перед уходом мы пошли в ванную вымыть
руки. Мы шли и шли, тогда только я понял, какая огромная вилла у семейства
Кампилли. Ванная тоже была большая. В ней могла бы уместиться вся наша
торуньская квартирка. Из окна, выходившего в сад, открывался бесконечно
далекий ландшафт, тот самый, которым я вчера любовался с угла виале и
Кливо-делле-Мура Ватикане.
   Ресторан поразил меня своим внутренним видом. Залы узкие и высокие, как
церковный неф; в окнах витражи, пропускающие мало света. Среди этой
непонятной архитектуры кружилась тьма кельнеров в ослепительно белых
накрахмаленных пиджаках. Все они знали адвоката. Он долго раздумывал,
какой выбрать столик.
   Наконец мы сели. Вино Кампилли выбирал так же старательно, как столик.
Наполнив бокалы, чокнулся со мной, выпил за здоровье отца и за успех его
дела. Но о деле мы больше не говорили. Он не хотел. Раза два я пытался
возобновить разговор на эту тему, но Кампилли уклонялся. Обрывал меня,
говоря:
   - Теперь важнее всего побеседовать с де Восом; интересно, что скажет
отец де Вое.
   Мне хотелось использовать пребывание в Риме для моих научных занятий, и
я намекнул на это. Работая над моим "Польским судебным процессом XVI
века", я наткнулся во Вроцлаве на любопытный документ - послание испанской
Роты ', адресованное вроцлавской курии. Послание, снабженное печатью,
которая дала мне повод для размышлений. Я обнаружил, что некоторые ее
детали могут разрешить спор, тянувшийся целые десятилетия, - спор о
происхождении названия папского трибунала: Рота [Рота-высший церковный
трибунал католической-церкви.]. Нужно было исследовать ее печати на самых
старых документах. Из литературных источников я знал, что печати хранятся
в Ватиканской библиотеке. Я вкратце рассказал об этом Кампилли и спросил,
не может ли он оказать мне содействие, поскольку я слышал, что полякам,
приезжающим из Польши, чинят препятствия. Он посоветовал мне и с этой
просьбой обратиться к отцу де Восу. Сказал, что сам по себе вопрос
пустяковый, но, если им займется де Вое, профессор, ученый, это будет
выглядеть более естественно. Мы выпили также и за успех моих планов.


                                    IV

   Выспался я отлично. Проснулся, не чувствуя лихорадочной дрожи, не
покидавшей меня со дня приезда, и без той слезинки, которая то и дело
пробегала от сердца к глазам, щекотала веки и в любой момент готова была
выползти наружу. Я думал, что это вызвано натиском воспоминаний и разных
ассоциаций, а это была просто усталость. Исчезло также волнение,
естественное в моем положении, но еще подхлестываемое усталостью.
   Одевшись, я первым делом позвонил по телефону. Вчера, как и советовал
мне Кампилли, я оставил письмо на пьяцца делла Пилотта, где находится
Грегорианский университет и где живут его профессора. Кампилли продиктовал
мне письмо и подвез на пьяцца делла Пилотта. Он предложил подвезти меня до
самой "Ванды". Я отказался. Передав письмо, я вволю погулял. Сперва решил
обойти университет, а вернее огромный четырехугольник дворцов, церквей и
садов, в которых он размещен. По пути то и дело встречались колоссальные
лестницы. У меня спирало дыхание. От вида этих лестниц и от восторга,
потому что весь ансамбль действительно очень внушительный. Особенно со
стороны Квиринала. Нечто сказочное!
   Я разыскал в записной книжке номер, который тоже дал мне Кампилли.
Набрал. Пока я стоял у телефона, перед моими глазами высилось здание
университета. Лестница, вестибюль и дежурная комната, где сидели два
молоденьких иезуита: один в справочном окошке, другой-у телефонного
коммутатора. Ему-то теперь я пытался по буквам назвать свою фамилию.
Безуспешно.
   - Скажите, пожалуйста, отцу де Восу, - сказал я тогда, - что звонит тот
поляк, который вчера оставил ему письмо.
   - Понимаю.
   Наконец отозвался сам де Вое. Я смелей произнес свою фамилию, ему она
была знакома. Молчание. Я упомянул о письме. Молчание. Затем я сказал, что
привез ему привет от отца.
   Вместо ответа все то же молчание. И только спросив, может ли он меня
принять, я услышал:
   - К вашим услугам.
   И тут же, прежде чем я успел поблагодарить и попросить назначить час,
он добавил:
   - В двенадцать. Вам удобно?
   - Да-да. Я буду точен.
   - Слава Иисусу Христу.
   Он говорил тихо. А последние слова произнес еще тише. Если я их уловил,
то скорее по наитию, чем на слух. Заканчивая разговор, он, вероятно, уже
опускал трубку на рычаг. Я тоже положил трубку. Некоторое время я не
отходил от телефона.
   Короткий диалог, только что оборвавшийся, все еще звучал у меня в ушах.
Слова священника де Воса, скупые и лишенные интонации, приковывали
внимание. Мой отец высоко его ценил. В "Аполлинаре" де Вое читал
процессуальное церковное право.
   Вероятно, этот же курс вел и в Грегориане. Предмет свой он знал и, хоть
это материя сухая, лекции читал интересно. Мне ^известно также, что он
автор нескольких знаменитых публикации.
   Но у студентов он заслужил добрую славу прежде всего своей сердечностью
и искренностью. Его ученики всегда знали, как с ним себя держать. Он не
юлил. Не обижался. Не чнанился. Так мне его охарактеризовал отец, добавив,
что у других священников нрав куда более крутой. По этим причинам отец и
поместил де Воса в списке лиц, к которым мне следовало явиться в Риме- Я
полагаю, что он поместил отца дс Воса на первом месте еще и потому, что в
курии считались с его мнением. Он входил в состав различных совещательных,
научных и административных комиссии и органов. Отец прекрасно разбирался в
их сложном переплетении и даже сообщил мне их названия. Они вылетели у
меня из памяти. Во всяком случае, помню одно-они звучали внушительно. И
следовательно, священник де Вое имел в курии влияние.
   Спешить мне было незачем, и одевался я медленно. В задумчивости ходил
по комнате, мысленно приводя в порядок все материалы для предстоящей
беседы. За окном буйствовали краски, к которым я уже привык, и раздавались
крики, которые теперь меня нс отвлекали. Я раскрыл блокнот и набросал
кратенький план беседы. Важнее всего было не растекаться, по возможности
сжато и без отступлений показать различия в точках зрения, основу и
историю спора. Это было важнее всего, но отнюдь не легко, хотя бы потому,
что период идиллических отношений между епископом Гожелинским и моим отцом
отошел в далекое прошлое. Потом начались тренил и тот конфликт, из-за
которого пострадал мой отец и который, помимо всего, материально разорял
его.
   Закончив заметки, я заглянул на кухню-предупредить, что опоздаю к
обеду. Как и принято в Италии, обедали здесь рано, в половине второго, и я
боялся, что не поспею вовремя с пьяцца делла Пилотта. На кухне я застал
пани Козицкую. Рядом с ней-с одной стороны горничная, с другой-кухарка, а
напротив-уличный торговец рыбой, который в соответствии с ритмом
переговоров то закидывал на плечо корзинку с товаром, то снимал ее. В
ответ на мои слова пани Козицкая кивнула головой, дав понять, что
принимает их к сведению. Но повернулась ко мне, лишь когда заметила, что я
не двигаюсь с места, ибо сценка заинтересовала меня. Во взгляде ее я не
прочел одобрения. И поэтому поскорее удалился из кухни.
   В передней-Малинский. Роговые очки. Портфель. И на поводке маленький
бульдог, приветствующий меня рычанием.
   - Вы куда?
   - В город.
   - Могу вас подбросить.
   Я колеблюсь. Сам не знаю почему: ведь я звонил отцу де Восу из
пансионата, а не из какого-нибудь бара. Вернее всего, я колеблюсь потому,
что в предложении Малинского слышу тон превосходства. И когда Малинский
спрашивает, куда меня надо доставить, отвечаю: к Квириналу. Мы спускаемся
вниз. Синий фиатик у ворот, мимо которого я несколько раз проходил.
   оказывается, принадлежит Малинскому. Я сажусь. Черный как сажа бульдог,
который перестал на меня ворчать еще на лестнице, теперь дружески
располагается на моих коленях. Мы трогаемся.
   Малинский везет меня не той дорогой, по которой идет троллейбус, а
более красивой. Но, оказывается, он выбрал этот маршрут не для того, чтобы
любоваться памятниками старины (когда я его расспрашиваю про какие-то
достопримечательности, он ничего мне не может объяснить) а потому, что
ширина улиц здесь позволяет развить большую скорость. Наконец я узнаю, где
мы находимся: Колизей, Форум, площадь Венеции. А потом вместо пьяцца
Квириналс пьяцца дслла Пилотта; уж и не знаю почемуто ли по интуиции, то
ли по рассеянности: быть может, Ма линский слышал мой утренний разговор по
телефону и машиналь но отвез меня сюда, забыв, о чем я просил его. Но нет,
это нс так, по крайней мере нс вполне так. С пьяцца делла Пилотта on едет
дальше. Я высаживаюсь у Квиринала и как можно медленнее спускаюсь вниз-
Останавливаюсь перед магазинами. Мне еще рано.
   Время тянется бесконечно долго. Но вот пора идти. Я толкаю тяжелую
дверь из стекла и железа и подхожу к окошечку дежурной комнаты. Узнаю
молодого иезуита, которому вчера вручил письмо. Ему уже известно, что я
условился с отцом де Восом, и он высовывается из окошечка лишь для тою,
чтобы указать мне, в какую приемную надо пройти. Их тут несколько. В
каждую ведут двери из зала, напоминающего приемную адвоката Кампилли.
Низкие кожаные кресла, столы, картины и бюсты.
   Это сходство. Но я замечаю также и отличие. У синьора Кампилли стоят
бюсты цезарей и богинь, а здесь-прелатов; на столах разложены журналы без
крикливых разноцветных обложек. Все это я отмечаю мимоходом,
бессознательно. Сердце колотится. Во рту пересохло. Рука у меня дрожит,
когда я отворяю дверь приемной. Пусто. Стол, диванчик, несколько стульев.
На стене только распятие. Чисто. Душно. Немножко пахнет ризницей и
немножко больницей или амбулаторией.
   Я не решаюсь сесть. Подхожу к окну. Напротив-стена вышиной во много
этажей. Достает до самого неба. А наверху виднеется зеленая полоса, кусты,
деревья-наверно, какая-то терраса. Вокруг полная тишина. Я жду и жду, не
шевелясь. Вдруг раздается голос, тот же самый, что утром в телефоне:
   - Слушаю.
   Я оборачиваюсь. Невысокий худой священник указывает мне на стул. Голова
у него маленькая, остриженная по-немецки, он опустил ее так, словно ему
докучает боль в затылке. Я быстро подхожу, чтобы поздороваться. Он едва
прикасается к моей руке.
   После чего снова так же, как и минуту назад, тем же самым жестом
приглашает меня сесть. Мы даже не глядим друг другу в глаза.
   - Прежде всего, - говорю я, - позволю себе передать вам самые сердечные
и почтительные приветы от моего отца.
   Молчание. Поначалу весь разговор ведется в таком духе. Он молча
принимает к сведению приветственные слова, а затем мои общие фразы и
сообщение о здоровье отца и о его душевном состоянии. Ни разу даже не
кашлянул. Вместе с тем не знаю почему, не знаю, на каком основании, но я
проникаюсь уверенностью, что слушает он меня внимательно. Смотрит в
сторону.
   Мимо меня. Когда я объясняю, что приехал вместо отца, так как он болен
астмой, то внезапно слышу голос де Воса, лишенный всякого выражения,
всякой теплоты:
   - Вы, кажется, очень похожи на отца.
   - Все так говорят.
   - Я слушаю. Пожалуйста, продолжайте.
   Он сам напомнил о нашем сходстве. Но, видимо считая, что это не имеет
отношения к делу, попросил меня вернуться к главной теме. И я в конце
концов приступил к изложению самой сути. До этого я спросил только, дошли
ли до него слухи о наметившемся в последнее время конфликте между моим
отцом и его епископом. Он ничего мне на это не ответил и повторил:
   - Пожалуйста, говорите.
   Одно это я от него и услышал. И теперь, и позже, в течение всего
разговора. Всякий раз, когда я останавливался или спрашивал, каково его
мнение, он торопил меня, прося, чтобы я рассказывал дальше. Свое пожелание
он выражал в нескольких почти одинаковых вариантах. Прошло немало времени,
прежде чем я понял, что он ни в коем случае не выскажет свое мнение.
   Тогда я перестал задавать ему вопросы. Но по-прежнему время от времени
прерывал свой рассказ, чтобы набраться духу. В такие моменты он тоже
нарушал свое молчание стереотипными фразами: "Продолжайте, говорите
дальше" - или: "Я слушаю. Это уже все?" До самого конца уравновешенный,
невозмутимо терпеливый, полный решимости узнать все. Но уже усталый. Я
догадывался об этом по его произношению. Оно менялось.
   Вначале трудно было поверить, что мой собеседник не итальянец.
   А час спустя я уже ясно это чувствовал. Священник де Вое был
голландцем. Он пятьдесят лет прожил в Риме. Отец рассказывал, что де Вое
говорит по-итальянски превосходно. Но при иных обстоятельствах, после
чрезмерно долгих торжественных церемоний или на затянувшихся научных
заседаниях, его итальянское произношение становится более твердым. Я
вспомнил об этом теперь. И даже сообразил, что злоупотребляю не только его
временем, но и силами, и что-то пробормотал по этому поводу. Он ответил
своим неизменным:
   - Пожалуйста, говорите дальше.
   Хотя я и заготовил план, но говорил бессвязно. И прекрасно это
сознавал. Мне мешал мой итальянский язык, мое волнение, ну и то пассивное
внимание, с каким священник де Вое слушал мой отчет. И прежде всего то,
что я не мог разобрать, многое ли ему известно о моем отце и условиях
жизни в Польше. До нашей встречи я предполагал, будто из ответов на мои
вопросы кое-что выясню. Не получилось. Отсюда и длинноты в моих
объяснениях.
   Понял я это только позднее. Мой отец, получив образование, сдав
экзамены, пройдя практику и стажировку в Риме, был включен в список
адвокатов, имеющих право выступать во всех папских трибуналах, и,
разумеется, как в Роте, так и в Сеньятуре Во всех низших инстанциях также.
А значит, и