ержание бесед, он потребовал, чтобы я немедленно пришел. Итак, снова
такси. Мы пробивались по проспекту Виктора Эммануила через затор машин.
Наконец широкая виа делла Кончилиационе. Мой любимый купол собора святого
Петра, колокол-гигант, вызванивающий тишину. Объезд у ватиканских стен.
Лакей в полосатой куртке. И наконец, широко раскрытые объятия Кампилли.
Поздравления и рукопожатия.
   - Ci siamo! Bravo! - Кампилли хлопал меня по плечу. - Те t'ho fatta.
   Означало это: "Мы у цели! Браво! Дело улажено!" Глаза у него блестели.
Широко растопырив пальцы, он всей рукой пригладил свои густые седоватые
волосы. Он сгорал от любопытства и так жаждал подробностей, что мы уселись
сразу, в первой же комнате-в приемной, а не в смежном с нею кабинете. Он
подробнейшим образом расспрашивал меня обо всем. Для него все было важно:
не только слова, сопровождавшие их жесты, интонации, но любые, казалось бы
второстепенные, обстоятельства обеих встреч и прежде всего-сколько времени
они продолжались. Священник де Вое принял меня у себя наверху, и адвокат
Кампилли расценил это как доказательство великой милости. В равной мере
его растрогало то, что монсиньор Риго проводил меня до дверей, вдобавок
взяв под руку. Я подумал было, что Кампилли пересаливает, но тут же
отогнал эту мысль, так как понял, что он владеет несравненным искусством
извлекать наружу истинный смысл слов обоих моих собеседников. Кампилли
быстро и безошибочно прояснял темные для меня места. Едва он проник в их
подтекст, как мне пришлось согласиться, что он правильно оценивает
аккомпанемент-все эти паузы и прочие мелочи, сопутствующие моим разговорам.
   Уже по телефону я сказал Кампилли, что священник де Вое, собственно, ни
о чем меня не спросил. Потом, когда мы стали подробно обсуждать мои
встречи, я еще раз сказал ему об этом.
   Говоря "ни о чем", я имел в виду "ни о чем существенном".
   Между тем оказалось, что вопрос о здоровье моего отца был очень важным
вопросом.
   - Я думал, что он спрашивает из вежливости, - сказал я.
   - Неправильно.
   - А когда он начал на меня нажимать, допытываясь, сможет или не сможет
отец при своей астме вести дела, я уж и не знал, что об этом думать.
   - И что же ты ему ответил?
   - Сможет! Потому что это соответствует истине. Однако я опасаюсь, не
дурно ли я поступил.
   - Почему дурно?
   - Священник де Вое, видимо, считает, что отец беспокоится о деньгах, то
есть о материальной стороне.
   - Ты прекрасно ответил: священник де Вое так и должен считать. Пойми!
Борьба из-за денег, доходов, материальных благ-это человеческое дело. Зато
борьба за самый принцип, за справедливость или за престиж есть проявление
гордыни. Там, где речь идет о принципах, никто в церкви не может выиграть
ни одного спора со своим начальником. А в области материальной это вполне
возможно. Священник де Вое, как и монсиньор Риго, оба понимают, что твоему
отцу нужны средства для существования и, даже имея на что жить, он вправе
добиваться лучших материальных условий. На этой почве давай и будем
двигаться, ибо она не заминирована.
   - А проблема доверия? - спросил я. - Кто из них прав?
   - Прав отец де Вое. К сожалению. И запомни, что я этого от тебя не
скрываю. Но его аргументация-это аргументация столь высокого порядка, что
для обсуждаемого нами случая она не имеет решающего значения. Таким
образом, ты можешь без всяких опасений и с чистой совестью придерживаться
указаний монсиньора Риго.
   - А хороша ли и осуществима ли предложенная им комбинация, удастся ли
послать через Роту задание торуньской курии и в качестве исполнителя
назвать отца?
   - Комбинация реальная. В случае чего лично я и моя канцелярия к твоим
услугам. И мы всегда сможем провести эту комбинацию. Но я считаю, что
другая была бы лучше. Я имею в виду такую, в которой участвовала бы
исключительно Рота и которая была бы предпринята по ее инициативе. При
первой же возможности поговорю об этом с монсиньором Риго.
   - А письмо? Зачем монсиньору Риго понадобилось письмо отца, если он-то
как раз и считает, что никакого конфликта не существует? Вам не кажется
подозрительным такое требование?
   Синьор Кампилли покачал головой.
   - Нет. Само по себе требование не вызывает тревоги. А цель?
   Святой боже! Если, несмотря на все, ему нужен документ в форме письма,
значит, он хочет кому-то ею показать. Кому?
   Своему декану либо лицу, возглавляющему другое ведомство. Для чего?
Чтобы они одобрили его решение или разделили с ним ответственность.
Точнее, чтобы они одобрили или разделили ответственность письменно. Потому
что еще до разговора с тобой он, наверное, устно обсудил вопрос, с кем
счел нужным. Таким образом, попросту говоря, письмо твоего отца ему нужно
для того, чтобы уладить некоторые формальности.
   - Монсиньор Риго подчеркнул, что письмо должно носить частный характер.
   - Разница формальная, но смысл тот же самый. Если бы письмо было
официальное, десятки людей имели бы право прочитать его, а так-только
избранные. Ну что, я разъяснил тебе?
   - Любопытно! - сказал я.
   - Тебе, быть может, кажется несколько старомодным такой порядок
выполнения служебных обязанностей. Иными словами, то, что вопрос
одновременно рассматривается во многих планах.
   Но я как-никак вырос в этой атмосфере и считаю ситуацию вполне
естественной и обычной. Признаюсь, что неожиданности и капризы такого
порядка вещей по временам бывают невыносимы.
   Но тот, кто с ним сжился, не променял бы его ни на какой другой. При
таком порядке ни одно дело не бывает заранее предрешено и окончательно
утверждено так, чтобы не подлежать пересмотру. Человек никогда не может
полностью быть в чем-то уверен, но зато его никогда не оставляют без тени
надежды. Это прекрасно! Признайся!
   - Но в моем конкретном случае? - воскликнул я. - Полная уверенность?
Или только тень надежды?
   - В данный момент ты можешь считать, что дело полностью и безоговорочно
улажено. Я тебе это уже сказал и поздравил с успехом.
   - В данный момент?
   - Большего ты не можешь требовать! Неужели ты не чувствуешь, что дело
выиграно?
   Иногда я чувствовал, иногда нет. В отеле "Борромини" я не мог совладать
с собой от радости, распиравшей мою грудь. Потом я поддался сомнениям. В
начале нашего разговора адвокат Кампилли полностью их развеял. Затем повел
себя так, что я снова заколебался. Но под конец, когда мы стали обсуждать
   содержание письма монсиньору Риго, оптимизм вернулся ко мне.
   Письмо, видимо, получится великолепное-то есть убедительное и
тактичное. Но пока что Кампилли не разрешал мне писать.
   - Вечером в Остии я набросаю черновик, - сказал он. - А завтра мы еще
раз все обсудим и закончим письмо.
   - Быть может, вы захватите с собой мемориал, который я у вас оставил?
   - Правильно. Ты тоже его перечитай. Пригодится. Но мы не станем
перегружать письмо чрезмерным количеством подробностей.
   - Монсиньор Риго настаивал, чтобы письмо было подробное.
   - Так только говорится. Письмо не должно быть длинным.
   Совершенно достаточно, чтобы в нем было четко выражено отношение твоего
отца к данному вопросу. Нам с тобой оно хорошо известно. Мемориал мне
отлично все разъяснил. Таким образом, с твоей помощью и в соответствии с
правдой я смогу изложить дело так, как нужно. Помнишь, что я тебе сказал,
когда ты первый раз пришел ко мне? Я сказал, что, прежде чем мы начнем
бороться за какую бы то ни было правду о твоем отце, надо узнать, что
монсиньоры в Роте и не в Роте готовы считать правдой. Из того, что ты
здесь рассказывал, мне совершенно ясно, что эта правда должна быть
обыкновенной и простой.
   Такой, какая годится для человека без претензий, желающего только
спокойно жить и честно зарабатывать себе на жизнь.
   - На отношение отца к этому делу влияют и другие мотивы!
   - Я догадываюсь. Пожалуй, ты мне даже говорил о них.
   Однако, пока ты находишься в Риме, постарайся о них забыть.
   Ты приехал сюда не затем, чтобы знакомить монсиньоров с психологией
твоего отца, а только для того; чтобы выиграть его дело. Ты согласен?
   - Согласен.
   - А подпись твоего отца? Я полагаю, отец снабдил тебя чистыми бланками
со своей подписью.
   - Да. У меня есть его подпись и на служебном бланке, и на бланке для
частных писем.
   - Узнаю его! Он всегда был предусмотрительным и точным.
   И надо же было именно ему ввязаться в спор со своим епископом.
   Ведь он такой осторожный, тактичный!
   - В котором часу я должен завтра прийти?
   - В одиннадцать. Мы напишем и перепишем. Так, чтобы до часу дня ты
успел передать письмо секретарю монсиньора Риго.
   - Я несказанно благодарен вам за все.
   - А как с пансионатом? Ты переехал в другой пансионат?
   - Нет. По-прежнему сижу в "Ванде".
   - Что тебе посоветовать? Спрошу у жены. Я что-то не могу вспомнить ни
одного хорошего адреса.
   Я попросил его не тревожиться, сказал, что охотно буду и дальше жить в
"Ванде". Кампилли возразил: из всего, что он слышал, можно сделать вывод,
что пансионат очень бедный и скучный. Тогда я ответил, что именно по этой
причине мне было бы неприятно съехать оттуда, доставив огорчение людям,
которым живется так тяжело.
   - Избыток деликатности! - поморщился Кампилли. - Не можешь же ты из-за
своей чувствительности портить себе пребывание в Риме. Я не заглядываю ни
в чей карман, но знаю от жены, что они в общем сводят концы с концами. У
пани Рогульской есть кое-какой заработок-она лечит зубы в амбулатории,
которую содержат монахини; ее брат зарабатывает на туризме, работая в
разных церковных учреждениях, занимающихся организацией паломничества и
экскурсий по Риму. Те же учреждения поставляют и клиентуру для "Ванды".
Рогульская и Шумовский на очень хорошем счету в этих кругах, и можешь быть
совершенно уверен, что им не дадут погибнуть с голоду.
   - Ну хорошо, тогда я подумаю, - ответил я.
   - А я разузнаю у жены про какой-нибудь пансионат получше.
   Мы стали прощаться. Теперь, после того как он дал мне необходимые
разъяснения и указания и не ломал голову над формулировками отца де Воса и
монсиньора Риго, я особенно хорошо понял, что и для синьора Кампилли, для
него лично, были выгодны вести, которые я принес. Когда я к нему явился,
он поздравлял меня и радовался одержанным успехам, имея в виду прежде
всего отца, а чуточку и меня. Под конец, размышляя о деле, он подумал и о
себе. Еще раз обнял меня и сказал:
   - Признаюсь тебе, что у меня камень с души свалился. Я ведь вращаюсь в
мире, неимоверно чувствительном к некоторым вещам. Чувствительном и
памятливом. Но теперь на нашей стороне могучие силы. Никто не может
поставить мне в упрек то, что я пришел вам на помощь, если от тебя не
отвернулись ни на пьяцца делла Пилотта, ни в палаццо делла Канчеллерия.
Меня в самом деле это искренне радует.
   Я возвратился в пансионат к самому ужину, потому что, уйдя от Кампилли,
еще некоторое время бродил по городу. Доехал до собора in Laterano.
Заглянул внутрь. Все там очень величественно. Потом осмотрел площадь.
Ошеломленный впечатлениями дня, усталый, я старался ни о чем не думать.
Шел медленно, с широко открытыми глазами, но как в полусне. Шел по
длинной, душной, шумной улице Таранто, липкий от пота, покрытый пылью, но
с таким легким сердцем, словно его обмыли и прополоскали.
   В пансионате пусто. Бразильцы отправились на юг. За столом только
Рогульская, Шумовский, Козицкая и Малинский. Заметив, что Козицкая и
Малинский сидят рядом, я вспомнил намеки Весневича. Любовная пара. Разница
в возрасте огромная. Ему, должно быть, под шестьдесят, ей, пожалуй, лет
тридцать. Вероятно, и такое бывает. Впрочем, независимо от возраста, они,
видимо, не очень подходят друг другу. Их дело. Но когда живешь рядом с
такой парочкой, а в семье все знают об их отношениях, то это как-то
неприятно раздражает. По крайней мере когда смотришь на них.
   Разговор за столом самый обычный, вялый. Поддерживает его Малинский.
Чаще всего он обращается ко мне:
   - Что же это вы целый день не были дома?
   - Да так получилось.
   - Библиотека?
   - Нет, сегодня там не был.
   - Осматриваете город?
   - Главным образом.
   Шумовский:
   - Что вы сегодня осматривали?
   - Латеран. Ну и окрестности. Я отлично прогулялся.
   - А у меня завтра снова экскурсия. Ирландская. Послезавтра возвращаются
бразильцы. И так без перерыва. А мне хочется пойти с вами вдвоем и
по-человечески вам что-то объяснить, показать.
   Я:
   - Успеется! От нас не убежит.
   Малинский:
   - А пока что вы на весь день убегаете из дому. Не удивительно.
Комнатка, в которую вас теперь запихнули, страшно тесная.
   Рогульская:
   - Может быть, перевести вас в прежнюю комнату?
   Козицкая, не слишком вежливым тоном:
   - Да ведь сейчас только дядя сказал, что бразильцы возвращаются. Что
же, перевести на одну ночь? Или как?
   Я:
   - Ну разумеется, не стоит. Комнатка очень милая. А если я мало ею
пользуюсь, так это в порядке вещей. Каким же я был бы туристом, если бы
сидел дома!
   Малинский:
   - Весь день на ногах, а аппетит, я вижу, у вас неважный. Или вам не по
вкусу?
   - Ну что вы! - запротестовал я. - Я слишком много ходил и устал.
   Но правда бьша на стороне Малинского.
   Я отодвинул на край тарелки в самом деле очень неаппетитные ракушки,
поданные в виде приправы к макаронам, которые от этого стали для меня
почти несъедобными.
   Козицкая снова заговорила-сухо и к тому же с явным намеком:
   - Мне очень неприятно, что наша пища вам не по вкусу. В Польше
великолепная кухня!
   Я пристально поглядел на Козицкую. Она встретила мой взгляд холодно, не
опустив глаз. Так мы смотрели друг на друга несколько секунд. Инцидент
замял Шумовский, пустившийся в пространные рассуждения относительно
различных блюд итальянской кухни. При этом я узнал, что злосчастные
ракушки, из-за которых все произошло, называются "vongole". Их-то, во
всяком случае, я буду избегать.


                                    XI


   Утром, за завтраком, обязательный в эту пору дняМалинский. В аккуратно
вычищенном костюме, благоухающий, тщательно выбритый. Чистая рубашка,
воротничок накрахмален, но края потертые, как и у манжет. Костюм тоже
поношенный.
   Бульдог, завидев меня, поднимает лай и заглушает первые приветственные
фразы Малинского. В этот момент я решаю, по примеру некоторых других
постояльцев, просить, чтобы мне подавали завтрак в комнату. Но после
приветствий приходит очередь информации. Я слушаю со смешанным чувством.
Во всяком случае, с любопытством.
   - Не принимайте слишком близко к сердцу вчерашний выпад пани Иси.
   - Пани Иси?
   - Я имею в виду пани Козицкую.
   - У меня к ней нет ни малейших претензий. Догадываюсь, что содержание
пансионата-тяжелый и неблагодарный труд.
   Малинский прерывает меня:
   - Даже не в том дело. Но какое перед ней будущее?
   Конкуренция велика; иностранец, к тому же не специалист в данной
области, не сможет тут чего-либо достигнуть. То есть добиться независимого
положения. В первое время, сразу после войны, когда она приехала сюда из
Германии, то надеялась, что ей удастся закончить образование. Ей тогда не
было и двадцати лет. Сперва ее отхаживали. Вы представляете себе ее
состояние после двух лет лагеря. С деньгами тогда было легче. Шумовский
зарабатывал. Рогульская зарабатывала. Причем нормально, без всякой трепки
нервов. Но времена эти кончились, когда польские воинские части ушли из
Италии, а мы, поляки, на этой земле из категории победителей скатились в
категорию эмигрантов. Теперь уж и думать не приходится, что пани Ися
получит образование. У нас в пансионате дела идут то лучше, то хуже.
Бывает и так, что приходится убирать и готовить без посторонней помощи. Не
удивительно, что у пани Иси нервы развинтились. Особенно если мечтаешь о
многом, строишь разные планы. Иногда это планы ближнего прицела, иногда
дальнего, связанные с тем, чтобы бросить все к черту и уехать отсюда.
   - Что вы говорите? - удивился я. - Уехать?
   - Оставим это. Лучше не забегать вперед, чтобы не искушать судьбу.
Особенно потому, что теперь шансы на отъезд слабые.
   По этой причине и раздражительность обостренная. Примервчерашнее
настроение. Не удивляйтесь, пожалуйста, что я вмешиваюсь в чужие дела. Но
я живу в пансионате с самого его основания. Мне жаль их всех. Пани
Козицкую тоже. И я подумал, что вы вчера могли обидеться. Но, право, на
некоторые вещи здесь надо смотреть сквозь пальцы и не придавать им
значения. Поэтому я позволил себе посвятить вас в здешние трудности.
   - Да я ни на минуту не был в обиде на пани Козицкую, - ответил я ему. -
Однако я прекрасно понимаю ваши намерения.
   Вы все объяснили, спасибо. В случае чего это мне пригодится в будущем.
То есть при следующих колкостях пани Козицкой.
   Мы оба рассмеялись и встали. Бульдог снова залаял.
   Малинский:
   - В город?
   - В город.
   - Подвезти вас?
   - Я не могу так злоупотреблять вашей любезностью.
   - Я еду в сторону палаццо ди Джустициа.
   - А где это?
   - Близ Ватикана.
   - А я в библиотеку.
   - Ватиканскую? Ну тогда вы злоупотребляете моей любезностью в очень
скромном размере.
   Он высадил меня у ворот святой Анны. Я подождал, пока его машина
исчезнет за углом, и двинулся в сторону виллы Кампилли, которая находилась
в нескольких сотнях шагов отсюда.
   Синьор Кампилли уже подготовил проект письма. Один экземпляр черновика
он вручил мне, а с другим сел за письменный стол.
   - Читай! - сказал он.
   Я начал читать про себя.
   - Нет! Вслух. Фразу за фразой.
   После первой или второй паузы он изменил метод.
   - Нет. Лучше ознакомься с письмом в целом, а потом мы прочитаем по
фразам.
   Содержание письма меня поразило. Суть даже не в его смиренном и
слащавом тоне и не в подходе к особе епископа Гожелинского, которого
Кампилли превратил в добряка, источающего святость и великодушие. Хуже
было, что оценка самого конфликта тоже не соответствовала истине. Так,
например, распоряжение епископа, данное им своей курии, приобретало
превратный смысл. В изложении Кампилли все выглядело так, будто мой отец
только догадывался о неблагосклонности епископа. Ни слова о запрещении.
Вместо точной информации о факте-жалоба: "Чувствую, что его преосвященство
с неприязнью следит за моей работой". Место эго вызвало у меня опасения. В
письме не было никаких просьб, никаких пожеланий.
   В одной-единственной короткой фразе оно выражало сожаление.
   Будь я монсиньором Риго, то, прочитав такое письмо, пожал бы плечами.
Чем же он мог помочь моему отцу победить неприязнь епископа? Предоставить
дело течению времени, веря, что все постепенно образуется. Ничего больше.
   - Ты кончил?
   -Да.
   - Ну а теперь с самого начала, по фразам.
   Я читал, останавливаясь после каждой точки. Он повторял фразу вслед за
мной. Потом секунда тишины, размышления и вопрос, а скорее подтверждение с
его стороны:
   - Это правильно.
   - Да, - отзывался я.
   Таким путем мы дошли до центрального места, то есть до той фразы,
которая мне не нравилась. Не дожидаясь, пока он одобрит ее, я высказал
свои сомнения.
   - Ты не прав, - возразил Кампилли. - В письме ни в коем случае не
должно быть слова "запрет".
   - Но я уже пользовался им в разговоре с монсиньором Риго и представил
дело в истинном свете. Епископ издал запрет, и отца не впускают на порог
курии, монсиньор это знает. Ведь нельзя же, чтобы устная версия
расходилась с письменной!
   - Должна расходиться! - с многозначительным видом возразил Кампилли. -
Ты сообщил монсиньору Риго, каково положение в действительности, и это в
порядке вещей. Но-в письме нам нельзя так писать. Это сразу направит дело
по ложному пути.
   Процессуальному. Правовому. Пойми же наконец, что верующий, католик,
может жаловаться на обхождение, на холодность своего епископа, на то, что
он его не понимает, но ни в коем случае не на какой-либо его поступок.
Жаловаться на поступок, да еще на поступок епископа, - очень опасно, это
дерзость!
   - Однако в действительности