, то есть фактически...
   - Но не формально! - прервал меня Кампилли. - Не на бумаге! Для тебя
это, быть может, условное различие, но в том мире, с которым^ ты имеешь
дело, к написанному слову относятся с величайшей осмотрительностью,
признавая между написанным и устным словом почти то же самое различие, что
между действием и помыслом.
   Мы закончили чтение. Прав он или не прав, установить было невозможно.
Однако, несомненно, он обладал опытом. Следовательно, я должен был ему
доверять. Кроме того, после всего им сказанного некоторые фразы при
повторном чтении уже не резали мой слух. Тон письма был смиренный-да,
смиренный, но вместе с тем достойный и внушающий уважение.
   - Письмо в целом кажется мне очень хорошим, - признался я.
   - В целом-этого мало. Важнее всего отдельные фразы. Мне известна
техника чтения в курии. Мы ее здесь применили. Будем надеяться, что с
пользой.
   Мы выбрали самый подходящий из принесенных мною бланков с подписью
отца. Выбор был большой, на некоторых подпись стояла внизу, на других-с
оборотной стороны, посередине или тоже внизу. Кампилли сел за машинку и
сам все перепечатал.
   Еще раз перечитал. Аккуратно внес мелкие исправления пером.
   Затем написал адрес на конверте. Все это он проделывал старательно,
осторожно, с серьезным видом. Я тем временем наблюдал за ним молча, чтобы
не помешать. Как и отец, он за работой то надевал, то снимал очки. Меня
это очень растрогалоя был благодарен ему за доброту и отзывчивость. Когда
все было готово, я потянулся за письмом.
   - Сразу же отнесу, - сказал я.
   - Конечно. Но прежде-рюмочку вермута. Мы с тобой ее заслужили!
   - В таком случае я не стану пить. Я не приложил никакого труда к этому
письму.
   - Ничего подобного! Ты возражал. В нашем мирке за такой труд тебе
причитается двойная порция!
   Мы оба засмеялись. Сеньор Кампилли позвонил лакею и распорядился
принести лед и кофе. Затем достал из шкафчика бутылку. Все время он
говорил без умолку:
   - Ты отнесешь письмо. Оставишь его в секретариате монсиньора Риго.
Полагаю, что через день, самое большое через два монсиньор даст тебе
сигнал. Скорей всего, через меня. Мы видимся регулярно два раза в неделю,
согласно с расписанием аудиенций. Я за это время разузнаю, нет ли у
кого-нибудь из моих коллег поручений, связанных с Торунью. Либо выжму
что-либо из собственной канцелярии. За этим дело не станет!
   - А я пока что должен ждать звонка от вас или из секретариата
монсиньора Риго. Правильно?
   - Вот именно! Да, чуть не забыл! - воскликнул Кампилли, разводя руками.
- Приношу тысячу извинений. Мы с женой как раз обсудили этот вопрос:
почему бы тебе не поселиться у нас?
   Дом пустой. Ватиканская библиотека в двух шагах, каждодневный контакт
между нами! Все говорит в пользу нашего плана, уж не считая того, что мне
приятно оказать тебе гостеприимство.
   В этот момент лакей внес поднос с рюмками, льдом и кофе. Он довольно
долго их расставлял и наконец ушел.
   - Мне не хотелось бы причинять вам беспокойство, - сказал я. - Право,
вы слишком добры.
   - Чепуха. Дом стоит пустой. Ты у нас поселишься.
   Я полез в карман за деньгами, которые в свое время дал мне Кампилли.
Они по-прежнему лежали в том самом конверте, в котором он мне их вручил, -
правда, не все, потому что какую-то часть я уже истратил. Кампилли
возмутился, поняв, что я собираюсь их ему возвратить.
   - Ты шутишь! - воскликнул он. - Что с того, если ты теперь не будешь
платить за квартиру? Деньги тебе понадобятся. Хотя бы на еду. Ведь, кроме
первого завтрака, тебе придется столоваться в городе. Так же, впрочем, как
и мне, потому что кухарка вместе с моей женой в Остии.
   - Поверьте, я и в самом деле не знаю, как мне вас благодарить!
   - Пустяки! Совершенные пустяки. - Помолчав, он добавил другим голосом,
немножко встревоженно:-У меня только одна просьба. Или, вернее, совет. Я
не касаюсь того, был ли ты в прошлое воскресенье на мессе. В будущем лучше
не пропускай! В особенности пока живешь у нас. Ты мне обещаешь?
   - Со всей охотой!
   - Отлично. А теперь еще одна мелочь: не рассказывай в своем пансионате,
что переезжаешь к нам. Пани Рогульская и пан Шумовский люди очень
почтенные, однако мы не поддерживаем с ними светских отношений. Тем более
с пани Козицкой или паном Малинским. Понятно, что они немножко косятся на
мою жену.
   Для чего раздражать их еще и тем, что двери нашего дома раскрылись
перед тобой, едва ты очутился на римской земле.
   Эмигрантская судьба очень печальна. Комплексы! Обиды! Оскорбленное
самолюбие! Моя жена полька, мой зять поляк-это верно. Не можем же мы,
однако, допустить, чтобы нам на голову свалился весь этот мир
обездоленных. Увы!
   Он проводил меня до калитки.
   - Заплати им за несколько дней вперед. Скажем, за три дня.
   И возвращайся сюда к пяти. Я помогу тебе здесь расположиться.
   Письмо ты взял?
   - Взял.
   - Ну, теперь поспеши в Роту.
   Полчаса спустя, уже не стучась, помня, что эбеновые двери Роты в
палаццо Канчеллерия открыты, я нажал красивую, медную, до блеска натертую
дверную ручку. Тот же самый служитель точно так же сосредоточенно
вкладывал в большие конверты синие выпуски каких-то изданий. Он поднял
голову, поглядел на меня и сразу узнал.
   - Монсиньор уже ушел, - сообщил он и вернулся к своему занятию.
   - Я с письмом.
   - Положите, пожалуйста, сюда. - Он дотронулся до конвертов, лежавших на
столе, за которым он работал. - Я передам.
   - Я хотел Ри отдать письмо секретарю монсиньора. Мне так сказано.
   - В таком случае, - он мотнул головой, указывая через плечо, - первая
дверь налево.


                                    XII

   Меня принял невысокий молодой священник. Отвечая на мое приветствие, он
встал из-за стола, заваленного папками.
   Должно быть, священник был близорук. Его глаза за сильными толстыми
стеклами производили странное впечатление: они казались огромными и слегка
деформированными. Когда я подошел поближе и он смог убедиться в том, что
меня не знает, священник сел. Я протянул ему письмо.
   - Монсиньору Риго, - сказал я и добавил:-В собственные руки.
   Он поднес концерт к глазам и проверил фамилию. Кажется, мое замечание
задело его.
   - Письма, адресованные монсиньору Риго, - пояснил он, - попадают к
монсиньору Риго. - Потом он спросил:-Вам угодно в связи с письмом выразить
еще какие-либо пожелания?
   - Нет, больше ничего, - ответил я.
   - В таком случае-все.
   Я вышел из комнаты. Сбежал по лестнице. На втором этаже я остановился.
Опершись на балюстраду, я поглядел на широко раскинувшийся монументальный
внутренний двор. Сегодня ничто мне не мешало им восхищаться-ни страх,
угнетавший меня вчера, когда я шел к монсиньору Риго, ни радость,
заполнившая меня, когда я от него возвращался. Мощь и гармония двора,
этого шедевра эпохи Возрождения, теперь целиком захватили меня. Я нагнулся
еще ниже. Двор был заставлен автомашинами. Те, что поменьше, - светлые,
серые, а побольше-черные. Первыми пользовались лица светского звания,
вторыми-духовенство, вернее, различные сановники курии и важные прелаты.
Как раз из такой большой длинной черной машины вышел монсиньор Риго. Я
сразу его узнал и оторвался от балюстрады, чтобы не стоять спиной к
лестнице, которая вела в канцелярии Роты. Но монсиньор направился в угол
двора к небольшой двери и отворил своим ключом. Там находился очень
маленький лифт; вероятно, лифт большего размера нельзя было вмонтировать в
стену ввиду технических трудностей или архитектурной ценности здания.
   Увидев монсиньора Риго, я обрадовался. Его секретарь произвел на меня
впечатление человека, способного растеряться от обилия бумаг, особенно
если вспомнить, как был завален папками и документами стол, куда он бросил
мое письмо. Теперь я был уверен, что он не успеет забыть о нем и передаст
монсиньору.
   В пансионате я не застал ни пани Рогульской, ни пана Шумовского.
Горничная сказала мне, что синьора Рогульская два раза в неделю ездит за
город в амбулаторию, которую содержат
   какие-то монахини, и возвращается оттуда поздно вечером. Как раз
сегодня ее нет. Синьор Шумовский обедал вместе с экскурсантами и должен
вернуться только после пяти. Хочешь не хочешь, а пришлось пройти на кухню
к пани Козицкой-сказать ей, что я отказываюсь от комнаты. Она внимательно
выслушала меня, глядя мне прямо в лицо своими холодными голубыми глазами.
   - Я работаю в Ватиканской библиотеке, - добавил я, запинаясь, - отсюда
мне очень далеко.
   - Разве я прошу у вас объяснения?
   - Я условился с вашей тетушкой, что проживу дольше. А теперь так
внезапно переезжаю. Мне хотелось бы заплатить за несколько дней вперед,
чтобы возместить расходы...
   - Вы нам ничего не должны, - прервала она меня.
   - Вам не трудно будет передать пани Рогульской и пану Шумовскому, что я
с сожалением покидаю "Ванду", где мне жилось очень хорошо, и
приветствовать их от моего имени?
   - Как вам угодно.
   Она снова занялась салатом, который готовила к обеду, бросив мне еще
через плечо:
   - Насколько я помню, вы. заплатили больше, чем следует.
   Счет я пришлю вам в комнату. Вы будете обедать?
   - Да.
   За обедом-искусственная, мучительная атмосфера. Я, Малинский, Козицкая.
Она, кажется, не сообщила ему о нашем разговоре. Она сидела насупившись,
сердито морща лоб. Я односложно отвечал на пустые вопросы Малинского: "Как
дела?", "Ну и как вы переносите жару?". Наконец:
   - Правда, в библиотеке вам прохладней.
   - Я сегодня не был в библиотеке.
   - Как не были? Я сам вас отвез.
   Я совершенно забыл об этом. И о том, что утром солгал ему.
   Я покраснел. Козицкая отвела глаза от тарелки и устремила на меня
слегка презрительный и иронический взгляд. Желая оправдаться, я сказал,
что провел утро в ватиканских музеях. После обеда я сложил вещи и
постучался к Малинскому. Нужно было с ним проститься. Он всегда был со
мной так любезен. Малинский отворил дверь-и не сразу:
   - Что случилось? Чем вызван ваш внезапный отъезд?
   Теперь он уже знал. Я повторил то, что уже сказал Козицкой.
   Но он этим не удовольствовался. Сыпал подряд вопросами; "Что за
внезапное решение! Убегаете?" Ну и прежде всего: "Куда?" И разумеется:
"Адрес?"
   Я не был готов к столь сильной атаке и пробормотал, что в данный момент
переезжаю в маленькую гостиницу близ Ватикана, где мне обещали подыскать
дешевый пансионат. И следовательно, нет смысла оставлять адрес-ведь это
всего на несколько дней.
   Как только я где-нибудь прочно устроюсь-позвоню. И так далее и так
далее. Но на этом не кончилось. Он пожелал меня подвезти.
   Я решительно отказался, сказав, что из гостиницы пришлют за мной машину.
   - Не такая уж жалкая ваша гостиница, если рассылает машины за клиентами!
   - Я в этом не разбираюсь. Во всяком случае, она дешевая.
   Весь этот разговор происходил в дверях. Мне хотелось поскорее его
закончить, и я схватил руку Малинского.
   - Может, все-таки войдете на минутку?
   - Увы. Сейчас за мной приедут. Сердечно вас за все благодарю.
   Наконец я вырвался. Теперь еще Козицкая! Тоже необходимая формальность
и тоже, хотя и по другим причинам, не предвещающая ничего хорошего. На
кухне мне сказали, что я найду Козицкую в комнате тетки. Дверь в эту
комнату была приоткрыта, и я заглянул туда. Козицкая сидела на узкой
тахте, пододвинутой к окну. Вероятно, она спала на ней, с тех пор как я
занял ее комнату. К тахте был придвинут столик. На столике лежали тетрадь
и книжка, из которой Козицкая делала какие-то выписки.
   Видимо, она что-то изучала. Разумеется! Я кашлянул. Она вздрогнула. А
потом встала и подошла к двери.
   - Ах, это вы? - сказала она. - Уже уходите? Ну, тогда до свидания!
   Сильно, по-мужски, схватив мою руку, так что ладонь вплотную прильнула
к ладони, Козицкая несколько раз тряхнула ею.
   Подобную перемену по отношению ко мне я приписал влиянию умственного
труда, который действовал на нее успокоительно, в отличие от занятий по
хозяйству, выводивших ее из равновесия. Я грубо ошибся. Вот что я услышал:
   - Поздравляю, вы очень чувствительны. Если я правильно угадала, вас
обидели мои вчерашние замечания за ужином.
   Надеюсь, что у всех вас в Польше теперь так развито чувство
достоинства. В вашем положении это самым лучшим образом свидетельствует в
вашу пользу.
   Я стремительно вырвал руку.
   - Что за чушь! - воскликнул я.
   В ответ она с размаху захлопнула дверь. Прощание вышло неудачное. Я
вернулся в комнату за чемоданом и без дальнейших промедлений выбежал на
улицу. Мне не хотелось, чтобы Малинский вдобавок ко всему еще и убедился в
том, что за мной никто не приехал. Стараясь, чтобы меня не увидели из окон
пансионата.
   я почти впритирку к стенам домов дошел до площади Фьорелли.
   где была стоянка такси. До пяти я просидел в какой-то таверне, совсем
рядом с тем рестораном, где я обедал на второй день моего пребывания в
Риме, после того как передал письмо синьору Кампилли.
   Я остановился перед калиткой виллы, мокрый от жары и оттого, что нес
чемодан. Я позвонил и, услышав скрип механизма, открывающего калитку,
толкнул ее. В дверях появился лакей, который поспешил взять мой чемодан.
Кампилли пришел за мной в холл.
   - Привет! - воскликнул он. - Пусть тебе хорошо и спокойно живется под
нашей крышей.
   Затем мы поднялись на второй этаж в предназначенную мне
комнату-огромную, высокую, со старомодной большой кроватью. Стены увешаны
гравюрами с изображением римских руин и главнейших церквей города. Вид из
окон замечательный. Я в восхищении переходил от окна к окну. Из одного я
увидел вырисовывающийся в отдалении на фоне неба последний ярус купола
собора святого Петра. Из двух окон в другом конце комнаты-целые километры
разметавшегося пространства, заполненного холмами, парками и островками
домов, стоявших почти вплотную.
   - Какая красота! - сказал я. - Восхитительно!
   - А тебе не будет здесь одиноко? - спросил Кампилли. - Я чаще всего
езжу ночевать в Остию. Что ты будешь делать по вечерам?
   - Найду себе занятие! Погуляю по городу, почитаю.
   - В таком случае я тебе покажу библиотеку. Она в твоем распоряжении.
   Прежде чем проводить меня туда, Кампилли сообщил, что рядом с моей
комнатой находится отведенная для меня ванная. Он показал мне ее. Меня
удивило, что она такая большая. Кампилли объяснил, что раньше здесь была
жилая комната, которую он велел перестроить. Мы спустились вниз, прошли
через холл, а затем через гостиную, обитую золотисто-голубой материей, где
несколько дней назад синьора Кампилли угощала меня чаем. За этой гостиной
была библиотека. В ней царил полумрак. Кампилли поднял жалюзи над одним из
окон, и стало немножко светлее. Но еще до этого я успел разглядеть, что
библиотека превосходит по размерам гостиную. Она была заставлена высокими
палисандровыми застекленными шкафами. Все в них блестело и сверкало:
красное дерево, стекло, медная арматура и ключи, позолота переплетов. Так
же блестела и сверкала большая витрина, стоявшая в нише между двумя
шкафами. В тени оставались лишь портреты, висевшие на стенах. На двух
самых больших были изображены мужчины в придворных костюмах. Оказалось,
что это отец и дед Кампилли, тоже консисториальные адвокаты, занимавшие,
кроме того, какие-то высокие должности в Ватикане.
   Отсюда их пышный наряд.
   Посредине зала стоял большой стол. И всюду у окон тоже столики и
консоли. А на всех них тьма фотографий, вставленных в рамки из красного
дерева или серебра. Синьор Кампилли наконец перевел взор с портретов на
фотографии, взял одну из них и протянул мне. Это был большой групповой
снимоктипичный и традиционный: молодежь и профессора, собравшиеся по
случаю какого-то торжества. Этот снимок отличался от других тем, что и
преподаватели и учащиеся по большей части были облачены в духовные одежды,
то есть в сутаны или в рясы.
   - Тысяча девятьсот двадцать седьмой год! "Аполлинаре"! - сказал
Кампилли. - Приглядись. На этом снимке есть твой отец.
   Что? Нашел?
   Он потянулся за лежавшей на столе лупой. Большая, тяжелая, в солидной
эбеновой оправе. Но я и без помощи стекла нашел отца. Он стоял в последнем
ряду. Прямой, серьезный. Я взял лупу. Маленькая голова стала теперь
большой и выразительной, вынырнула из толпы мне навстречу. Я вспомнил в
этот момент о телеграмме, которую послал отцу, чтобы успокоить его, и
поднес еще ближе к глазам фотографию. Она дрожала, потому что у меня
дрожала рука. Я улыбнулся отцу. Напрасно у него такое серьезное выражение
лица.
   - А это священник де Вое. Узнаешь?
   - Он нисколько не изменился! - воскликнул я.
   - А вот наш тогдашний ректор Чельсо Травиа, нынешний кардинал и декан
Роты. А рядом монсиньор Риге.
   - Быть не может! Какой худой!
   - Да, он действительно немножко растолстел с тех пор. Что ж, склонность
к тучности. Сидячий образ жизни.
   Затем Кампилли подвел меня к витрине, стоявшей в нише. Над витриной
большая цветная фотография папы с надписьюблагословением для супругов
Кампилли. В витрине-раскрытая тетрадь с тщательно выписанным
стихотворением. А кроме тетради-молитвенник, карманные часы, перо,
несколько карандашей и раскрытый на титульной странице экземпляр "О
подражании Христу" Фомы Кимпийского. На середине страницыдарственная
надпись. Почерк неразборчивый. Только подписано четко: "Любящий Анджей". И
дата: "10 июня 1917".
   - За месяц до его мученической смерти, - сказал Кампилли.
   Ему уже нужно было уходить. Он опустил поднятые жалюзи.
   Мы вернулись через гостиную в холл, Кампилли еще раз в сердечных,
изысканных выражениях пожелал мне чувствовать себя здесь как дома, затем
позвонил лакею, дал ему соответственные указания, касающиеся завтраков для
меня, и ключи, после чего велел вывести машину из гаража. Я проводил его
до калитки.
   Кампилли сел за руль. Тронулся. А мы, лакей и я, еще некоторое время
смотрели, как он маневрирует, объезжая автобусы, набитые экскурсантами,
кружащими по небольшому апостольскому государству, укрывшемуся за высокими
каменными стенами.


                                   XIII


   В Ватиканской библиотеке меня ждали документы, которые я заказал по
каталогу отдела архивов. Ждали с понедельника, а уже была среда. Поэтому я
счел необходимым как-то оправдаться и сказал, что мне помешали прийти сюда
срочные дела.
   После чего взял документы и отнес на мой стол. Документов было пять.
Все они датировались XIV веком. С каждого свисала печать; ее оберегали от
порчи металлические ободки той же эпохи. Несмотря на эти меры, воск
печатей не всюду уцелел. Я огорчился: ведь меня интересовало не содержание
документов, а именно печати.
   Однако сперва я проглядел самые документы. Передо мною лежало пять
судебных решений Роты. Два касались аннуляции' [1 Объявление
недействительным какого-либо акта, договора или прав.], в третьем речь шла
о диспенсации2 [2 Освобождение от соблюдения некоторых правил или
постановлений.], четвертое и пятое были посвящены бенефициям3 [3 В
римско-католической церкви должность, связанная с определенными
доходами.]. Даты были отчетливо видны: 1330-й, 1335-й, 1337-й и дважды
1350 год. Подписи аудиторов занимали много места. Я принялся их
подсчитывать. На одном документе насчитал более двадцати. На остальных
подписей было меньше, и все-таки не меньше двадцати. Установив это, я не
совершил никакого открытия. Из научной литературы известно, что в
авиньонские времена число аудиторов, то есть судий в папских трибуналах,
было очень велико. У кардинала Эрле это не вызывало сомнений.
   Он не рассчитал лишь, что при таком количестве судий вращающийся
ротационный пюпитр с подвижной верхней частью, состоящей из покатых
стенок, называемых "rodetae", на которых размещали папки с делами, должен
иметь гигантские размеры. И значит, от него было бы гораздо больше
беспокойства, чем пользы. Если даже из найденного кардиналом счета
следовало, будто папский двор в Авиньоне заказал для себя подобного рода
вращающийся пюпитр и по тем временам пюпитр стои