ринять решение. Конечно, когда до
нас дошла весть о происшедшей перемене, мы обрадовались, прежде всего
жена, в особенности потому, что в той области, с которой связаны ее
надежды, давно царил застой.
   Я, как эхо, повторил вслед за ним:
   - Застой!
   - Да, застой, - сказал он, раздраженный тем, что я его прерываю, и
забыв, что совсем недавно употребил это слово применительно к моему делу.
- Следовательно, мы обрадовались, но тотчас поразмыслили и пришли к
выводу: скромность и спокойствие, спокойствие и скромность.
   После паузы он продолжал:
   - Поскольку ты дружески к нам расположен, прими как должное наш вывод.
Мне важно, чтобы ты зря не называл фамилию нашего мученика, не говорил о
его возрастающих возможностях и уж ни в коем случае о том, будто Травиа
симпатична именно такая кандидатура. В нашем деле надо ко всему подходить
с тактом, соблюдая осторожность.
   И вдруг переменил тему.
   - А у тебя что? - спросил он. - Когда ты получишь документ в Роге?
   - Сегодня или завтра, но самое главное: звонил отец!
   Я изложил в общих чертах содержание нашего телефонного разговора и
передал сообщение о канонике Ролле. Я сказал, что отец сперва звонил на
виале Ватикане и только потом, услышав, что я там не живу, в пансионат
"Ванда".
   - О, боже мой! - вскричал Кампилли. - Как охотно я поговорил бы с ним.
Какая жалость! Я ничего не знал! По приезде из Остии я даже на заглянул
домой. И вот такая новость!
   - А что вы думаете относительно известия, которое сообщил отец? -
спросил я. - Пожалуй, оно хорошее? Вы помните, это тот самый каноник...
   Он перебил меня:
   - Конечно. Ты однажды уже рассказывал о нем и о том, какую роль он
сыграл в жизни отца. Подожди. Я соберусь с мыслями. - Он потянулся к чашке
с кофе. - Да, - заявил он наконец. - Сообщение, вероятно, достоверное.
Скажу даже больше: правдоподобное.
   - Что это значит?
   - Достоверное, - пояснил Кампилли, - ибо я вспоминаю, что в последнее
время о Ролле стали говорить как о преемнике покойного Гожелинского. А
правдоподобное, поскольку имя покойного больше не пользуется здесь таким
авторитетом, как вначале. Отсюда стремление к перемене.
   - Курса? - спросил я.
   - Или хотя бы стиля. Не знаю. У меня слишком мало данных, чтобы
высказывать точное суждение.
   Я:
   - Во всяком случае, у этого человека есть обязательства по отношению к
моему отцу.
   Он:
   - Прежде всего по отношению к церкви.
   Я:
   - Ну и старый долг благодарности.
   Он:
   - Не всегда можно об этом помнить, если подымаешься на столько ступеней
выше.
   Высказав эту истину, Кампилли улыбнулся.
   - Ну, не будем каркать, - продолжал он. - Ты говоришь, что он человек
добрый и рассудительный. Следовательно, у твоего отца одним шансом больше.
Разумеется, уже в Торуни. После того как в Риме наконец примут решение.
   - Лишь бы его в конце концов приняли! По временам меня одолевает страх,
мне кажется, будто все, что теперь происходит, - это только игра на
промедление.
   - Боишься, что уедешь ни с чем?
   - Вот именно!
   - Ах нет, невозможно. Это было бы слишком просто.
   Недостойно курии.
   - Почему же все так затягивается?
   - По многим причинам! Потому, что возникают новые точки зрения! Потому,
что природа их разнообразна. А поэтому трудно прийти к окончательному
выводу.
   Он поглядел на часы. Удивился. Было больше двенадцати.
   - К сожалению, мне уже пора, - сказал он. - Обними от всего сердца
твоего отца. Можешь вполне откровенно ему рассказать о наших хлопотах, о
наших победах и провалах, ничего от него не утаивай. Он все поймет. Ничего
дурно не истолкует.
   Передай ему от меня подарки, которые мы вместе с тобой купили.
   Это безделушки. Но он как раз писал мне недавно, что у вас особенно не
хватает красивых мелочей.
   - В некотором смысле.
   - А тебе ничего не нужно, дорогой мой мальчик?
   - Абсолютно ничего. Спасибо.
   - А деньги?
   - Тоже не нужны. Вполне достаточно тех, что вы мне дали.
   Спасибо. И за чудесный альбом тоже большое спасибо. И за все!
   За все!
   Но настоящее волнение охватило меня лишь после того, как мы спустились
по лестнице во двор, где Кампилли в прошлую нашу встречу оставил машину, и
я наконец перестал твердить как попугай о своей благодарности. Машины на
этот раз не было. Она с утра ждала его в мастерской, куда он ее поставил
для осмотра перед сегодняшней поездкой в Абруццы. Я проводил его до такси.
   Он уже закончил все дела. Оставалось только взять машину и заехать
домой за слугой и чемоданами. Кампилли рассказал мне об этом, пока мы шли
до ближайшей стоянки такси за углом. А на меня все время волна за волной
накатывало задушевное, теплое чувство. Я вытирал со лба пот, он тоже. Я
подумал о том, что из-за меня он задержался и теперь поедет в самую жару.
Но я не смог найти слов, чтобы объяснить, как я ценю его доброту.
   Жестами я тоже ничего не мог выразить, так как руки у меня были заняты,
и я старался по крайней мере улыбкой и взглядом передать то, что чувствую.
   - Не вспоминайте обо мне дурно, - прошептал я.
   - А ты о моей помощи, - попросил он.
   - Да что вы, никогда! - вскричал я.
   - Ну вот и хорошо, - ответил он.
   Он снял очки. Сунул их в карман пиджака, где у него торчал платочек.
Какое-то время мы с глубокой сердечностью глядели друг другу в глаза. И
улыбались. Длилось все это недолго. Он торопился. У меня замлели руки.
Кроме того, нужно было следить, чтобы публика на стоянке не перехватила
такси, как обычно бывает в это время дня, да еще в центре.


                                    XXX

   Сегодня уезжаю. Вчера прощался с Кампилли и звонил в Роту. Документ не
готов. Брожу по городу до семи, возвращаюсь в пансионат к ужину и снова
ухожу. Это мои последний вечер в Риме. Мне дорог каждый час. Улицы и
площади центра искрятся огнями. Жара не спадает. Почувствовав усталость, я
захожу в кафе и заказываю апельсиновый члк лимонный сок. Отдыхаю, но
недолго, жаль терять время. Да мне и не сидится. Нервы взвинчены. По
разным причинам, но прежде всего в связи с отъездом.
   Секретарь монсиньора Риго посоветовал мне звонить с самого утра. Звоню.
Никто не отзывается. Звоню четверть часа спустя.
   К телефону подходит служитель. Говорит, что секретарь поехал на вокзал
проводить монсиньора Риго и вернется через полчаса.
   Раз так, я иду в столовую завтракать. Там полно. Рогульская уже ушла в
амбулаторию, Козицкая-к Малинскому, Шумовскии поторапливает группу
англичанок, которые приехчли позавчера и намереваются осматривать замки
под Римом. Обмениваюсь с Шумовским несколькими фразами, как всегда, на
одну и ту же тему-об "Аполлинаре". После моего возвращения из Ладзаретто
вновь ожил его давний план-показать мне бывшую школу отца и стоящую с ней
по соседству церковь. План так и не удалось осуществить: ведь Шумовский
занят с утра до вечера.
   - Так, может быть, завтра или еще лучше послезавтра, - утешает он себя.
   - Я сегодня уезжаю, - напоминаю ему.
   - Ах, правда! Вот она, моя жизнь в Риме! Ни одной свободной минутки для
себя или для друзей.
   - Во всяком случае, сердечно благодарю вас за доброе намерение.
   Он не отвечает. Его внимание отвлекла от меня группа англичанок. Они
разбредаются по пансионату в тот самый момент, когда надо садиться в
автобус. Наконец во главе с Шумовским они исчезают. Я доедаю завтрак и еще
раз пытаюсь соединиться с секретарем в Роте. Он уже вернулся. Приглашает
меня к двенадцати.
   - Значит, все в порядке? - спрашиваю я. - Документ будет?
   Он на это:
   - Жду вас между двенадцатью и половиной первого. Не позднее, потому что
я заканчиваю работу.
   Это не ответ на мой вопрос. То ли он его не расслышал, то ли в
последний день у него нет времени для разговоров. Я кладу трубку, захожу в
свою комнату, ставлю чемодан на стол и начинаю укладываться. Бумаги и
книги вниз, альбом ватиканской архитектуры положу сверху: буду
рассматривать его в дороге. В течение десяти минут очень старательно пакую
вещи. И вдруг бросаю. Я не чувствую тревоги, у меня нет никаких сомнений
относительно того, что дело улажено, но я не могу сидеть дома.
   Девять часов. Сбегаю по лестнице и в маленьком баре на углу виа
Авеццано и площади Вилла Фьорелли стоя выпиваю чашку кофе. За углом
остановка. Я вижу, как приближается троллейбус.
   Расплачиваюсь, бегу и вскакиваю в вагон. Уложить вещи всегда успею.
Вчера вечером, слоняясь по городу, я неожиданно заметил, что нахожусь в
двух шагах от вокзала. Отправился туда, отыскал столик, за которым мы в
последний раз сидели с Пиоланти, выпил еще одну порцию лимонада, а потом
подошел к доске с железнодорожным расписанием и выбрал наиболее удобные
для меня поезда. Теперь в троллейбусе, я заглянул в календарик, куда все
записываю. Один поезд уходит в час, на этот мне не поспеть. Следующие в
четверть третьего, в три, в половине четвертого. Все они идут по маршруту,
для которого мой билет действителен. Я составил список расположенных на
этой трассе городов, которые мне хотелось посетить. Рассматриваю теперь
мой список и радуюсь. Названий много, и поездов много. Есть из чего
выбрать! От всего, вместе взятого, у меня возникает ощущение, будто я
преодолел сопротивление пространства и наконец наслаждаюсь полной
свободой. Наглядевшись на свои записи, я прячу календарик и смотрю в окно.
Троллейбус как раз сворачивает на корсо дель Ринашименто, на площадь перед
зданием бывшей школы моего отца и церковью святого Аполлинаре. Мы
проезжаем мимо. На ближайшей остановке я схожу.
   Сперва заглядываю в церковь, оттуда веет холодом. Я сажусь на скамейку.
Мерцает лампадка перед алтарем, под которым, по мнению Шумовского,
покоятся останки святых армян. У этого алтаря молился мой отец, трепеща от
страха перед приближающейся examinum sessio'. Академический год начинался
торжественной мессой в этой церкви. Отец не раз мне ее описывал.
   Теперь в церкви пусто и темно, стены обезображены украшениями в стиле
барокко. Я встаю и выхожу на площадь перед церковью, чтобы посмотреть
оттуда на ее фасад, которым так восторгался отец. Линии тяжелые и строгие,
но очень красивые.
   Большое сходство с фасадом самого "Аполлинаре". Я долго рассматриваю
здание, потом иду к воротам, ведущим во двор, и, так же как в первый вечер
моего приезда в Рим, опираясь руками на решетку, любуюсь фонтаном-теперь,
как и во времена отца, кажется, будто вот-вот иссякнут последние запасы
его воды.
   Кроме фонтана, кроме его анемично стекающей струи, двор мертв, ничто
там не шелохнется. Я делаю один шаг и читаю надпись на прибитой сбоку
табличке, заменившей прежнюю-с названием юридической школы "Аполлинаре",
ньше присоединенной к латеранскому атенеуму. Новая табличка безупречно
позолочена и ярко сверкает. Отец, наверное, нашел бы, что она не подходит
к потускневшему от времени фасаду. В особенности потому, что это табличка
рядового лицея.
   Я еще раз обхожу площадь. За углом маленькая книжная лавка "Libreria S.
Apollinare". И о ней я тоже слышал от отца.
   Здесь студенты "Аполлинаре" приобретали учебники и печатные лекции. К
концу года они продавали одни книги, покупали другие, а в течение года,
случалось, закладывали их. Маленькая, заставленная книгами витрина манит
меня. Я пробегаю глазами названия. Хотя бьшшая юридическая школа переехала
далеко отсюда, книжная лавка не изменила своего характера. На выставке
по-прежнему полно книг, посвященных исследованию utriusgue juris'[' Обоих
прав (лат.)-гражданского и церковного], гагиографии2 [2 Описание священных
предметов], истории церкви и вспомогательным дисциплинам. Некоторые труды
я знаю-не потому, что изучал их, просто они попадались мне в библиотеке
отца. Во время войны она сильно поредела. В ней образовались серьезные
пробелы, отец часто на это жаловался. Перед отъездом я не составил списка
недостающих книг, так как не рассчитывал, что у меня окажутся свободные
деньги в Риме. А между тем как раз теперь я мог бы кое-что купить для
отца. Вспоминаю, что у него даже нет полного комплекта "Sacrae Romanae
Rotae Decisiones seu Sententiae"3 [3 "Решения и приговоры Священной
Римской Роты" (лат.)]. Я не запомнил, каких именно выпусков недостает,
однако последних, изданных после войны, у него, наверное, нет. Я вхожу в
лавку, чтобы спросить о них. Книготорговец, очень старый, медлительный и
глуховатый, дает мне четыре тома, самые последние. Они стоят дорого, я
довольно долго в задумчивости разглядываю их. Вдруг старый книготорговец
говорит:
   - Lei, signer dottore, mon mi sembra straniero!
   В переводе это значит, что я не кажусь ему иностранцем.
   Отвечаю, что я все-таки иностранец. Тогда он говорит, что я его не
понял. Дело в том, что мое лицо кажется ему знакомым.
   - Давно у вас эта книжная лавка? - спрашиваю я.
   - Она мне досталась в наследство от отца, погибшего во время первой
мировой войны.
   - А мой отец учился в "Аполлинаре", - говорю. - Наверное, он покупал у
вас книги.
   - Un Polacco?
   - Bravo! Что за память! - восхищаюсь я.
   Мой восторг трогает его. Разговор оживляется. Старый книготорговец
вспоминает минувшие годы и сокрушается, что многое изменилось с тех пор,
как он лишился столь ценного для него соседства "Аполлинаре". Все это
время я перебираю лежащие на прилавке тома "Decisiones seu Sententiae".
Перекладываю их, откладываю, никак не могу решить, сколько на них
потратить.
   - Вы берете их для отца? - спрашивает книготорговец.
   - Для отца.
   - А как ему живется?
   - Да так, не слишком, - говорю я.
   Книготорговец отворачивается и слабыми старческими руками тянется к
полке. Кладет передо мной четыре тома, как раз те, которые мне нужны,
только в переплете. Я возражаю. Но оказывается, что переплетенные стоят
дешевле-они подержанные. Разница в цене значительная. От радости я покупаю
все четыре тома. Старичок принимается их паковать. Процедура для него
тяжелая и длится долго, а я тем временем разглядываю книги на полках.
Название одной из них вызывает у меня интерес:
   "Santa Catherina d'Alessandria nella legenda e nel'arte" ' ["Святая
Катерина Александрийская в легенде и в искусстве" (итал.)]. Беру книгу,
перелистываю: ведь это и есть та самая святая, сопокровительница Роты, чей
портрет я безуспешно искал на старинных печатях в Ватиканской библиотеке.
Среди иллюстраций попадаются репродукции картин Ван-Эйка, Мемлинга,
Корреджо и снимки церквей, построенных в честь этой мученицы. Она жила в
четвертом веке, но ее чудесную историю прославили лишь крестоносцы.
   Листаю первые страницы книги, самые ранние иконографические материалы,
- и замираю. Есть! Есть печать! Фотография замечательная. Эмблема в центре
печати сохранилась великолепно. Читаю пояснения под иллюстрацией. Печать
заимствована из ватиканских коллекций. Документ, который она сопровождает,
относится к авиньонской эпохе. Это приговор Роты. На эмблеме изображены
оба патрона Роты: Катерина и Августин. Одной рукой они поддерживают
миниатюрную скамью, очевидно судейскую, а другой рукой на нее указывают.
Скамья в форме круга.
   Сцена, изображенная на эмблеме, может иметь только один смысл. Круглая
скамья-символ трибунала, который в ту эпоху стали называть трибуналом
Роты, то есть как бы трибуналом круга или диска, ибо таково значение
слова"рота"и в классической, и в средневековой латыни. Значит,
подтверждается моя догадка, родившаяся во Вроцлаве, где я напал на
адресованное тамошней курии послание испанской Роты-довольно позднее, с
поврежденной печатью. Я обрадовался, но радость моя тут же остыла. Я не
мог считать свою гипотезу документально обоснованной, для этого
недостаточно было прекрасной второй печати, которую я теперь разглядывал.
С методологической, научной, стороны система доказательств была слишком
шаткой. Я разозлился. Тот факт, что новая печать подкрепляла мою версию,
только раздражал меня. Ибо много ли толку было мне как научному работнику
от собственной уверенности, если я ничем не мог обосновать ее? Все мои
прежние притязания были теперь бессмысленны. Я так разволновался, что весь
вспотел. Я взял книгу и присоединил ее к уже запакованным томам. Я
понимал, что любой человек, интересующийся историей Роты, вернее,
происхождением ее загадочного названия, взглянув на снимок, который я
только что рассматривал, задумается над ним и сможет пойти дальше по тому
пути, откуда меня столкнули. Таким образом, я купил себе книгу вовсе не
для того, чтобы завершить свой труд, а сам не знаю зачем. Разве что как
доказательство нелепости того, что произошло со мной, и моей обиды. Я
снова вытер свое вспотевшее лицо.
   - Какая жара, - сказал я.
   - Что поделаешь, близится самый разгар лета, - заметил книготорговец. -
Теперь пора покинуть Рим.
   - Правильно, - сказал я.
   - И я тоже закрываю магазин. Мои покупатели разъезжаются.
   Мы попрощались. Я вышел на улицу. Меня обдало жаром.
   Зной плывет с неба. Лучи солнца режут глаза. Я посмотрел на часы. Еще
целый час! Я провел его в баре напротив дворца Канчеллерия. В том самом
баре, где несколько дней назад я пил кофе, а Весневич вызывал по телефону
кузину Сандры. Я выбрал самый дальний угол. Здесь было душно. Тогда я
перебрался на свежий воздух, сел за столик на тротуаре, под сенью
оранжевого тента. Но солнце проникает и сквозь него. Чтобы убить время, я
распаковываю купленную мною монографию. Читать неудобно, а тем более
рассматривать иллюстрации. От блестящей меловой бумаги, на которой они
напечатаны, лучи отражаются, как от зеркала.
   Наконец бьют большие часы на церковной башне возле дворца. Они приносят
мне освобождение. Двенадцать. Я могу уже идти в Роту. Расплачиваюсь.
Пересекаю площадь. По лестнице поднимаюсь медленно, не от жары и не
потому, что мне трудно дышать, а просто от волнения. Вот и эбеновые
полированные двери. Медная начищенная ручка. Служитель. Столик перед ним
пуст. Исчезла кипа печатных изданий, и служителю не надо вкладывать их в
большие конверты. Он уже закончил свои обязанности! Я справляюсь о
секретаре. Служитель молча отводит руки назад, показывая, куда идти.
Впрочем, мне не нужно объяснять. Я знаю, в какой коридор следует пройти, а
что касается комнаты, так я тоже хорошо помню: первая налево.
   Стучу. Вхожу. Секретарь, молодой невысокий священник, на мгновение
впивается в меня близорукими глазами за толстыми стеклами. Узнает меня.
Стол перед ним тоже чисто прибран.
   Никаких папок. Только какое-то письмо, священник его дописывает. Сбоку,
на блестящей доске стола, - конверт. Рядом свеча, палочка сургуча, спички.
Священник отрывается от письма. Берет конверт. Вручает мне. Я держу его, и
рука у меня слегка дрожит.
   - Можно прочесть? - спрашиваю.
   - Я жду этого, чтобы запечатать письмо, - отвечает священник.
   Конверт большой, твердый, адрес напечатан на машинке. В левом углу
большими буквами проштамповано полное название Роты. Священник указывает
мне рукой на стул. Но я стоя извлекаю из конверта документ. Прочитываю его
раз, другой. Я задыхаюсь, крепко зажмуриваю глаза и только тогда сажусь. В
документе все правильно: имя отца, фамилия, даты. Только не совпадает
название епархии, которую Рота подтверждает как местожительство отца.
   - Произошла ошибка, - говорю я.
   Священник смотрит на меня. Я на него. Глаза у священника из-за толщины
стекол огромные, деформированные. Взгляд рассеянный. Я настойчиво твержу
свое. Он глядит на меня. Не отвечает. Я упрямо еще раз повторяю те же два
слова. Но я уже догадываюсь, что говорить об искажении в тексте наивно. И
несмотря на это, почти кричу:
   - Не "dioecesis tarnoviensis", a "dioecesis toruniensis"! Ведь мой отец
живет не в Тарнове, а в Торуни. В документе ошибка!
   Подношу бумагу к самым глазам секретаря. Но он не обращает на это
внимания либо не хочет лицемерить. Я так взволнован, что меня всего
трясет. Дрожат колени, а я положил на них конверт. Он падает на пол.
Священник встает, нагибается, поднимает конверт, кладет на стол.
   - Вы знакомы с моим делом? - спрашиваю я.
   - П