мог. Именно из уважения к отцу де
Восу. Я хорошо понимал, что ему тоже невесело. Не мог я забыть и того, что
вначале, когда это было возможно, он обещал мне помочь. И даже еще сегодня
принял меня, не откладывая неприятной для него встречи.
   - Я жду. Жду этой моральной поддержки, - сказал я, стиснув зубы.
   Священник еще ниже опустил голову. Некоторое время он сидел неподвижно
и молчал, прижимая сплетенные руки к столику, разделявшему нас. То ли он
размышлял, то ли молился, то ли собирался с духом-не знаю. Пожалуй, верно
последнее!
   Вне сомнения, он тоже охотнее всего ушел бы отсюда, он не привык, чтобы
такие люди, как я, незначительные люди, которых не пускают дальше
приемной, возражали ему и к тому же крикливо, саркастически. Но вот его
маленькая, красиво вылепленная голова с коротко остриженными седыми
волосами шевельнулась. Сперва вправо, потом влево. Он несколько раз
повертел ею, глубоко втягивая в себя воздух.
   - Нет, нет, нет, - услышал я наконец. - В таком настроении вам не
следует внимать моим словам.
   Я прикоснулся к его рукам, лежавшим на столе. Я хотел их пожать, но он
их отдернул.
   - Простите меня, пожалуйста, - сказал я. - Тон мой был неуместный. Но
ведь вы понимаете, что с мной происходит. Я знаю, что вы не такой, как все
прочие здесь. И еще раз прошу простить меня, поскольку я в обиде не на
вас, а только на курию.
   Священник де Вое выпрямился.
   - Я ее частица. А теперь выслушайте меня спокойно. Не прерывайте меня.
Вы курите? Если да, пожалуйста, курите.
   Здесь можно.
   Итак, я закурил, крепко прижимая сигарету к губам.
   Голову я повернул в сторону, уставившись в одну точку на полу, в один
черный квадрат отполированной каменной шахматной доски. Мне казалось, что
в такой позе мне легче будет соблюсти приличия, вяло, не протестуя,
принять все разъяснения, без дальнейших ненужных возгласов выслушать до
конца его выводы, хотя бы и самые казуистические. Пусть говорит, пусть
выскажется, выболтается! У него есть на это право. Я от всего сердца
наделю его этим правом в обмен за проявленную ко мне доброжелательность.
Без возражений все проглочу. И даже более того: пообещаю передать отцу
все, что услышу. Но что касается лично меня, то никакая аргументация не
убедит меня, поскольку мне известна ее цель, она должна обосновать
неприемлемый для меня исход. Я докурил сигарету. Достал из пачки другую.
Все это время священник де Вое говорил. Разумеется, по-итальянски. Но, по
мере того как его рассуждения затягивались и усложнялись, в его
итальянской речи все заметнее пробивался северный, голландский акцент.
Иногда я даже с трудом понимал его. Правда, только изредка, некоторые
фразы. Зато мало-помалу мне становилась все более ясной его основная идея.
Он старательно, подробно развивал ее минут пятнадцать, а может, и
двадцать. Сводилась она, собственно говоря, к тому же, что высказывал
прелат Кулеша в воскресенье за чаем у пани Рогульской: церковь уже
много-много лет горячо ищет великую святую фигуру, фигурусимвол, символ
мученичества и борьбы с той силой, которая в наши дни воплощает основное
заблуждение эпохи и является главным врагом бога на земле.
   - Великой тоске по идеальному образу, - говорил он, - нужна ось, вокруг
которой она могла бы кристаллизоваться. Она лихорадочно пульсирует кровью
и огнем в сердцах верующих, в сердцах миллионов, миллионов людей, любящих
религию. Это не выдумка курии и не чей-либо-если пользоваться вашим
ужасным выражением - злой умысел. Это мистический зов неисчислимой массы
человеческих душ, зов, на который может откликнуться одно лишь небо.
   Он замолчал и после паузы спросил:
   - Теперь вы все поняли? Если нет, спрашивайте, пожалуйста.
   - А если небо еще не откликнулось? - начал я размышлять вслух. - Откуда
можно знать, что это действительно отклик неба?
   - Да, это пока еще неизвестно. Вы знаете, что процедура в вопросах
канонизации или причисления к лику святых тянется годами. Таким образом,
теперь можно говорить только о некоем первом порыве. О первом предчувствии.
   - Предчувствие может оказаться ошибочным!
   - Может. Но если оно не окажется ошибочным, то, как вы думаете, ваш
отец ему подчинится?
   - Епископ ненавидел моего отца, - напомнил я де Восу. - Как же отцу
уверовать в святость епископа, от которого он видел только ненависть?
   - А вы не думаете, что покойный ненавидел не вашего отца, а то зло,
которое в нем заключено? И разве вам не кажется, что в таком случае отец
ваш должен поступить так, как поступила бы церковь, то есть отнестись с
уважением к этой ненависти и склонить перед ней главу?
   - Не знаю, как поступит мой отец, - ответил я. - Во всяком случае, если
он и проглотит горькую пилюлю, отнесется к ненависти епископа с уважением,
как вы говорите, это не окажет никакого влияния на дело, ради которого я
приехал.
   - Никакого, - подтвердил священник де Вое. - Если образ покойного и
дальше будет расти, то все более плотная тень начнет окутывать вашего
отца. На годы.
   - До конца жизни, - сказал я.
   - Да. Я знаю это. Искренне о том скорблю. Я люблю вашего отца, как и
всех моих учеников. Я искренне стремился оказать ему помощь. Меня лишили
такой возможности. Надо нам, однако, с этим примириться, и мне надо, и
вашему отцу.
   - Вам-то легко. Для вас это только неприятный инцидент.
   - Нет, это тернии! Не первые. Не последние.
   Взгляды наши встретились. Ненадолго. На несколько секунд.
   Единственный раз в ходе всего разговора. Во время предыдущих бесед он
если и глядел мне в глаза, то лишь мимолетно и словно по рассеянности.
Сегодня же это был иной взгляд-тоже быстрый, но явно умышленный. Я прочел
в его глазах, что у него на самом деле тяжело на душе.
   - И значит, больше ничего, ничего не удастся сделать, - прошептал я.
   - Я так полагаю.
   - Нет таких дверей, в которые я мог бы постучаться? К монсеньору Риго
мне, пожалуй, не стоит снова обращаться...
   - Безусловно.
   - Но, может быть, существует еще кто-то, кто...
   Он прервал меня:
   - Кто, где, через кого?
   И развел руками.
   - С нашей помощью, то есть через синьора Кампилли и через меня, ничего
уже здесь не сделаешь. А кроме нас, у вас нет НИКОГО...
   - Но я спрашиваю: стоит ли? Вообще стоит ли еще пытаться?
   - Скитаться здесь еще месяц, два, пять, год, чтобы вернуться к исходной
точке? Вы должны сами ответить себе на вопрос: стоит ли? Курия-это
лабиринт. Механизм с сотней, с тысячей неизвестных. Я ведь не один
размышлял о вашем деле. Я советовался. Приглашая вас сегодня к себе, я
знал, что перед нами возникнет дилемма, важнейшая для вас в данный момент:
пробовать ли еще или возвращаться? И я продумал мой ответ. На вашем месте
я вернулся бы. Но это не совет; таково лишь мое мнение. Если вы, однако,
его разделите и покинете Рим, вы покинете его на собственную
ответственность. По собственному решению, никем не принуждаемый.
   - Спасибо. Понимаю. Ну, я пойду.
   Но все-таки еще несколько минут я не двигался с места. Я молчал.
Священник молчал. Ждал, пока я успокоюсь. Наконец я встал и крепко пожал
его худую, сухонькую руку. Мне очень искренне хотелось его поблагодарить
за проявленную ко мне добрую волю. Но я не знал kaK. Поэтому я только
низко поклонился.
   - Я знаю, что ничего не могу, - прошептал священник. - И не обманываю
вас насчет каких-то моих возможностей. Если, однако, у вас будет тяжело на
душе, прошу помнить, что есть в Риме старый, преданный вам священник. Я
говорю это на тот случай, если вы останетесь.
   - Не думаю, - ответил я.


                                    XX


   После обеда я рассказал Малинскому о моей беседе со священником де
Восом. Я начал с того, что дальнейшее мое пребывание в Риме считаю теперь
бесцельным. И под конец вернулся к первоначальному тезису. Но я еще не
принял окончательного решения. При мысли об отъезде из Рима мне
становилось тошно. И в особенности при мысли о том, что, например, завтра
или послезавтра нужно зайти в какое-нибудь бюро путешествий и
прокомпостировать обратный билет до Кракова на определенный день. Однако
надо это сделать. И к тому же сразу, как можно быстрее. Если действительно
ничего нельзя добиться, надо отсюда удирать. Сидеть сложа руки в комнате
или бродить по городу, утратившему для меня свой вкус и цвет, бьшо бы
невыносимо, мучительно. Все это я сказал Малинскому. Он терпеливо
выслушал. Не прерывал. Не утешал.
   Не старался поддержать мой дух, уверяя, будто еще не все потеряно. Я
был ему искренне за это признателен. Под конец разговора я добавил еще
фразу о том, что сохраню о нем благодарную память.
   - Обо мне? - удивился он. - А нельзя ли узнать почему?
   - Вы мне раскрыли глаза, - ответил я.
   - Неужели? По-моему, это сделал не я, а священник де Вое.
   - Вы мне посоветовали еще раз к нему пойти. И оказалось, что это
единственный разумный поступок, который я мог сделать.
   Разговор с де Восом положил конец делу. А то бы я еще много недель
слонялся по Риму как идиот.
   Я встал. Мы пожали друг другу руки. В дверях Малинский задержал меня
еще на минутку.
   - Вы едете прямо в Краков или с остановками в пути?
   - Не знаю. Не думал об этом.
   - А не прокатиться ли вам со мной на машине в Болонью? Я еду
послезавтра.
   - Ох нет! - вздохнул я.
   Внезапно все во мне восстало против его проекта. Против того, чтобы уже
сегодня принять решение, чтобы уже сегодня назначить срок отъезда.
Конечно, нужно было ехать. Но какая-то сила внутри меня еще противилась
тому, чтобы сразу, теперь же, назначить день. Малинский затащил меня назад
в комнату.
   - Кажется, - сказал он, - вы намерены продолжать свои попытки.
   - Нет. Даю вам слово, я и не собираюсь.
   - Даже даете слово! - засмеялся Малинский. - Искренне говоря, я бы
больше не пытался. Но это не значит, что новые попытки совершенно лишены
смысла.
   - К сожалению, отец де Вое ясно мне дал понять, чтоб я не обольщался
никакими иллюзиями.
   - Ничего подобного! Он вам сказал-по крайней мере это вытекает из того,
что вы мне передали, - что через него и через Кампилли, как и через других
видных деятелей университета или юристов, вы ничего не добьетесь. Но
одновременно он подтвердил, что существуют разные другие двери и вам
вольно решать, хотите ли вы туда стучаться или не хотите.
   Он пододвинул ко мне кресло, то самое, с которого я только что встал,
когда мы начали прощаться.
   - Я вас отнюдь не уговариваю, - сказал он. - Но если позднее,
вернувшись в Польшу, вы будете упрекать себя, что не использовали какие-то
шансы, то лучше, пока есть возможность, еще раз попытать счастья. Тем
более что вы ничем не рискуете.
   Затем он перешел к подробностям.
   - Я вам сказал вчера, что в Риме каждый человек имеет доступ к
какому-нибудь влиятельному иезуиту. Я тоже. Даже к двум. К счастью, это
фигуры не такого масштаба, как ваш священник де Вое. К счастью, потому что
не являются светилами, к которым приковано всеобщее внимание. Так вот, к
счастью, мои иезуиты иной формации. Стало быть, их не смутит, что де Вое
уже поставил на вас крест. Их это ни к чему не обязывает.
   Они люди иного типа. Что вы скажете? Вас это интересует?
   Я утвердительно кивнул головой, после чего добавил:
   - Лишь бы этот тип не оказался слишком... - я не сразу нашел подходящее
определение и наконец шепотом произнес:- ...скользким.
   Малинский понял и иронически засмеялся.
   - Ни в коем случае. Всякие скользкие типы в курии-не моя специальность.
А даже если бы это было иначе, я никогда не позволил бы себе шутить с
человеком в вашем положении. Ведь вы, безусловно, согласитесь, что только
в порядке дурацкой шутки я решился бы направить к таким типам
человека-простите меня, - столь оторванного от практической жизни, как вы.
   Я его обидел! Надо было объясниться.
   - Извините, - сказал я. - Но вы так загадочно выразились.
   Вы говорите: "иной тип", "иной формации", не давая им точного
определения. Отсюда мое предположение.
   - Ничего. "Иной" означает попросту: конкретный. А "иной
формации"-значит также, что они твердо ступают ногами по земле. Без всякой
мистики или тому подобных абстракций. Даже скажу грубее-они корыстны: если
мои священники-не один, так другой-усмотрят в вашем деле хоть какие-нибудь
выгоды, то сразу его уладят. Только вы опять-таки не вздумайте их
заподозрить в материальной корысти. Например, будто им нужны взятки или уж
не знаю, что еще вам может взбрести в голову!
   Он все еще был раздражен. Тогда я ему объяснил, почему не надо обращать
внимания на мои необдуманные слова.
   - Разговор со священником де Восом вывел меня из равновесия. Надеюсь,
вам это понятно. Я мог сморозить какую-нибудь глупость. Не правда ли?
Забудьте об этом, и давайте перейдем к делу.
   Он протянул руку и положил ее мне на плечо.
   - Хорошо. Перехожу. Теперь, пожалуйста, подумайте, а вечером зайдите ко
мне. Или даже завтра утром. Во всяком случае, так, чтобы я до отъезда в
Болонью успел предупредить ваших предполагаемых собеседников, что вы к ним
явитесь.
   Разумеется, в том случае, если вас заинтересуют мои предложения.
   Я постучался к нему час спустя. Он был прав. Следовало все испробовать.
Пусть и без веры, даже без той скромной, глубоко запрятанной веры, с какой
я вошел в первый раз к священнику де Восу и к монсиньору Риго.
Но-следовало. Следовало покинуть Рим, только исчерпав все возможности, не
раньше того. Я так и сказал Малинскому. Он как раз собирался ехать в город.
   Вернувшись, он сообщил мне, что переговорил по телефону со своим
знакомьT из генеральной курии Общества иезуитов на Борго Сан-Спирито
священником Дуччи, и тот, узнав, что я приезжий, согласился принять меня
вне очереди.
   - Мы должны у него быть ровно в половине девятого, - закончил Малинский.
   Однако на следующий день священник Дуччи заставил нас долго ждать. У
него был секретарь. Приемная. Просторная, как в большой конторе. В
приемной полно посетителей. Толчея. Непрерывное движение. Телефонные
звонки. Быстрый темп. Секретарь, тоже священник, то и дело появлялся в
дверях. Все присутствующие устремлялись к нему; движением руки или легким
наклоном головы он вызывал к своему шефу очередного просителя, и часто тот
сразу же возвращался на прежнее место, так как звонила междугородная и
начинались долгие разговоры по телефону. В приемной-мягкие, удобные стулья
и кресла, только их слишком мало. Сперва я вставал всякий раз, как
кому-нибудь из ожидающих, монаху или священнику-впрочем, сюда приходили
преимущественно такие посетители, - негде было сесть. Но Малинский меня
удерживал. Наконец, после очередной моей попытки, он рассердился и
прошептал:
   - Зачем? Сидите спокойно. В эти часы здесь бывает только очень скромная
клиентура.
   Как раз тогда-то и подошел к нам секретарь.
   - Священник Дуччи просит извинить его за задержку и приглашает к себе.
   Мы вошли. Прекрасная, светлая, большая комната; красное дерево.
Священник-среднего роста, красивый, молодой. Глаза голубые, острые. Взгляд
проницательный, устремленный прямо на вас, не такой уклончивый, как у де
Воса. Голос звучный, приятный, решительный и вместе с тем словно
снисходительный.
   - Никаких телефонных звонков. Абсолютно. Пока не побеседую с господами.
   Но едва он отдал это распоряжение, раздался звонок. Долгий разговор.
Потом еще один, потом другой. Так что приказ приказом-вернее всего, только
из любезности к нам, - а звонки звонками. Наконец минута спокойствия.
Легкий наклон головы в направлении ко мне и поощрительное движение руки.
Наклон и жест те же, что и у секретаря, который, видимо, перенял их от
своего шефа. Я откашлялся. А заговорил Малинский. Я не очень хорошо
изъясняюсь по-итальянски-объяснил он, вот почему слово берет он, а не я.
Это был предлог. А сама идея правильная.
   Потому что я никогда не смог бы решиться так кратко изложить дело,
подведя ему итог без длительной аргументации. Поначалу его речь показалась
мне слишком лапидарной. Я вмешивался, пытаясь добавить какую-то
подробность. Но Малинский так же решительно, как недавно в приемной,
осадил меня.
   - Спокойно, - сказал он. - Я вчера уже говорил об этом священнику.
   Когда Малинский замолчал, священник Дуччи снова подарил мне характерный
для него и заразительный для его подчиненного жест-наклонил голову и
взмахнул рукой. Затем перешел к вопросам:
   - Ваш отец, разумеется, превосходно владеет латынью. И устной, и
письменной.
   - Он окончил "Аполлинаре".
   - Знаю. Но это было тридцать лет назад. Он не утратил беглости?
   - О нет. Отец свободно говорит по-латыни и даже выступает с речами.
   - А по-английски?
   - Не так, как по-латыни или по-итальянски. Но этот язык он тоже хорошо
знает.
   Священник внимательно слушал мои ответы. Вопросы задавал отчетливо. Не
торопясь. Но и без пауз. Следующая серия вопросов касалась темы, которой
интересовался также и де Вое, физическое состояние отца. Теперь я сказал
правду.
   - Значит, он не приехал в Рим только потому, что не хотел толкаться в
прихожих?
   - Не очень это приятно, - прошептал я. - Во всяком случае, уверяю вас,
что состояние здоровья моего отца вполне хорошее.
   - А может быть, известную роль здесь сыграл вопрос о паспорте? Может
быть, вам легче было получить паспорт, чем вашему отцу?
   - Нет, - возразил я, - ему получить паспорт совершенно так же легко или
трудно, как и мне.
   - Значит, ваш отец в любой момент может выехать из Польши?
   - Не в любой момент, но, разумеется, может.
   Зазвонил телефон. Священник Дуччи протянул руку. Не к трубке, а к
звонку. В дверях появился секретарь. Священник Дуччи быстро, резко сказал:
   - Меня нет. Договорились. Ни для кого! - Потом обратился ко мне. - В
таком случае, - сказал он, - я предлагаю следующее решение: наше общество
возьмет дело вашего отца в свои руки.
   Ваш отец на три года покинет Торунь. Получит кафедру церковного права в
указанном нами университете. Наше общество в последнее время основало
несколько высших учебных заведений на территории бывших колониальных
стран. Профессоров для этих университетов мы охотнее всего подбираем из
представителей народов, не связанных с колонизаторами. До отъезда вашего
отца из Торуни мы, разумеется, полностью уладим конфликт между ним и
курией. Он уедет из Торуни, получив полное удовлетворение. А три года
спустя даже сможет вернуться в свою канцелярию и к своим консисториальным
обязанностям и делам.
   Я развел руками. Не обратив внимания на мой жест, священник Дуччи
спросил:
   - Вы уполномочены принять решение за отца?
   - Это вещь невозможная, - воскликнул я.
   - Ну тогда постарайтесь как можно быстрее связаться с ним.
   - Невозможно! Невозможно! - повторил я. - Мой отец никогда не
согласится на такую сделку!
   - А почему?
   - У моего отца ничего нет на совести. Зачем же ему обрекать себя на
изгнание? На новую несправедливость?
   Сдавленным голосом я выдавил из себя еще несколько фраз на эту тему. А
вернее, одну, только в нескольких вариантах. Я не мог вырваться из
заколдованного круга и упрямо повторял столь ясную для меня мысль: отец
должен получить удовлетворение без всяких уступок с его стороны, потому
что санкции епископа Гожелинского по отношению к нему были необоснованны.
После недолгого колебания священник Дуччи положил конец моим рассуждениям:
   - Хорошо, согласен, совершена несправедливость. Могу также заверить
вас, что раньше или позже Рим ее исправит. Рим не обидит вашего отца. Но
что с того! Время его обидит. Годы неуверенности и ожидания. Вот почему
прошу вас еще подумать.
   После этих слов мы ушли; кажется, Малинский дал сигнал к отступлению. А
может быть, священника снова вызвала междугородная, и звонок, видимо, был
важный, если секретарь, невзирая на формальное запрещение, подозвал своего
шефа к аппарату. Не помню. На улице я немножко остыл. В разговоре со
священником я отверг его план из принципиальных соображений. Я знал, что
план Дуччи неприемлем для отца. Даже если бы ему предложили по