т (правда, неверно)
   загадку моего исчезновения из пансионата; тон голоса для нее весьма
любезный.
   - Вовсе нет! - говорю я. - Я, так же как и вы, приехал только на
спектакль.
   Пани Рогульская:
   - Я бываю здесь два раза в неделю. Работаю у монахинь в больнице.
   - Ну да! - вспоминаю я. - Вы, вероятно, были именно в этой больнице,
когда я уезжал из "Ванды". Поэтому я с вами не попрощался. Надеюсь, ваша
племянница передала вам, как мне это было неприятно.
   Пани Козицкая:
   - Передала! Передала! Можете быть совершенно спокойны:
   никто вас не упрекнет в несоблюдении светских приличий.
   Пани Рогульская:
   - Загляните как-нибудь к нам. Мой брат тоже будет очень рад. Ну хотя бы
завтра. Например, к чаю. Что вы делаете завтра?
   Или еще лучше послезавтра, в воскресенье, в пять.
   Я ответил, смеясь:
   - Файф-о-клок. Буду иметь честь присутствовать у вас на файф-о-клоке.
   Разговаривая, мы вышли из церкви и остановились у двери.
   Площадь перед церковью опустела, только Пиоланти беспомощно бродил по
ней-он то приближался к нам, прислушиваясь к незнакомой ему речи, то
удалялся всякий раз, как я поворачивался в его сторону, желая познакомить
с дамами. Пани Козицкая заметила его.
   - Вы, кажется, не один, - сказала она. - До свиданья. Не будем вас
задерживать.
   - До воскресенья, - уточнил я.
   - До воскресенья, в пять, - добавила пани Рогульская.
   В этот момент на площади перед церковью стало темно.
   Погасли теперь уже ненужные фонари в четырех углах площади.
   Я извинился перед Пиоланти и объяснил ему, почему я от него отстал и с
кем разговаривал. Затем мы прошли в сад за церковью.
   Там стояли скамейки. Мы легко их обнаружили, потому что сад раскинулся
по ту сторону приюта, где окна уже были раскрыты настежь, так как к вечеру
похолодало. Свет из окон падал в сад.
   Со стороны холма-приятная, душистая прохлада. Мы еще с полчасика
поговорили. Главным образом о спектакле, то есть о моралите с нищими.
Священник рассуждал о глубоком значении аллегории, в особенности ему не
давала покоя последняя картина.
   Та, которая, по его определению, "клеймила ложное милосердие".
   - Какое же милосердие? - удивился я.
   - На протяжении веков это моралите толковали следующим
   образом: слепой хочет помочь хромому, хромой хочет помочь слепому, они
образуют единое целое, но провидение, обострив догадливость богатого
садовника, раскалывает их единство, ибо милосердие, которое они друг другу
оказывали, было ложным.
   - Не понимаю, - ответил я. - Но это и не удивительно, ведь моралите
существует несколько столетий. Мы за это время изменились.
   - Это правда, - подтвердил священник.
   - Хотя музыка, которую мы слышали, - добавил я, - тоже старая, а,
признаюсь, я ведь проникся ею. Она мне очень понравилась.
   - И это правда, - согласился священник.
   Потом он проводил меня на станцию. На перроне я вспомнил о дамах из
пансионата "Ванда" и огляделся по сторонам. Их не было. По мнению
священника Пиоланти, они уехали автобусом, более удобным, но немного более
дорогим средством транспорта.
   Сказав это, священник забеспокоился: может, и я предпочел бы ехать в
автобусе. Он, однако, привык всегда выбирать для себя и своих знакомых то,
что подешевле. Я успокоил его, заметив, что меня вполне устраивает поезд и
мне это как раз по карману.


                                    XVI

   В Ватиканской библиотеке снова нет ничего! Пожалуй, это уже чересчур.
Утром, после поездки в Ладзаретто, я проспал и пришел значительно позднее,
чем обычно, а тут не оказалось не только новых документов, но и старые,
которые я просил отложить, вернули в хранилище. Таким образом, все утро
пропало. Работники архива хоть и признают свою ошибку, но нужные мне
документы доставят не быстрее, чем это у них принято, то есть либо к концу
дня, либо, что вернее, только на следующее утро. Свою оплошность они
объясняют тем, что однажды я уже пропустил несколько дней, а сегодня,
увидев, что я не пришел, они решили, что со мной опять что-либо
приключилось, и отослали в хранилище документы, которые я оставил за
собой. Сверх того, я услышал, что в помещении, где хранят научные
материалы, над которыми в данный момент работают читатели, очень тесно, а
количество посетителей велико, - значит, необходим строгий порядок,
жертвой которого я и стал. Это неверно! В читальне вовсе не так уж много
народу. Как раз напротив. Жара, лето, мало кому хочется, подобно мне,
корпеть здесь. Могли бы нарушить свои строгие правила. Но, видимо, в
полном соответствии с характером этих правил, их применяют, не рассуждая.
   Каждый день работы в Ватиканской библиотеке у меня на счету, очень для
меня важен. Я ведь знаю, что мне здесь не вековать. А между тем как часто
бьгвает, когда нсрсвочка спутается, ты ее дергаешь, и от этого узел
затягивается еще крепче. После одного погубленного дня работы погублен и
второй день! В Ладзаретто я был в пятницу, о том, что произошло в субботу,
я рассказал, а в понедельник опять неудача, уже по другой причине:
документов, которые я просил, нет. Мои требования затерялись. В субботу я
появился в библиотеке поздно, в понедельник-одним из первых, едва пробило
полдевятого. Документов-ни следа, мои карточки с требованиями невозможно
разыскать. Меня просят зайти через час. Час спустя то же самое.
   Я прошу дать мне каталоги и списки документов, из которых я выписал
нужные названия, - хочу повторить заказ. Каталоги и списки я получаю, но
меня заверяют, что я напрасно тружусь, вновь рыться в них ни к чему,
потому что мои требования не могли пропасть.
   Я возвращаюсь на свое место и, -гак же как в субботу, убиваю время,
перечитывая в книге Эрлс страницы, посвященные Роте, хотя знаю их почти
наизусть, любо же читаю другие киши, взятые с полок подсобной библиотеки,
новые для меня, по нс связанные с изучаемой мною проблемой. В одиннадцать
я снова справляюсь о моих документах и карточках. Ничего! Ни слуху ни
духу! Библиотекарь сообщает мне это с явным беспокойством.
   Утешение слабое, но все таки утешение, ибо я полагаю, что он по крайней
мере постарается вознаградить меня за потерянное время.
   Час спустя, порывшись в каталогах, я возобновляю заказ и вручаю ему.
Тогда я узнаю, что нужные документы я получу только в среду, потому что
завтра состоится какое-то ватиканское торжество: музей и библиотека
закрьггы. Вот тебе и на! Это означает, что за целую неделю моя работа не
продвинется вперед ни на шаг. В прошлую среду, когда Кампилли вызвал меня
из библиотеки, чтоб сообщить о смерти енископа Гожслинского, я подумал,
что в связи с этим срок моего пребывания в Риме очень сократится, и мечтал
остаться еще на неделю, твердо веря, что недели мне будет достаточно для
завершения архивных розысков.
   А между тем моя работа почти не подвинулась. Топчусь на месте и тем не
менее рассчитываю, что будущая неделя окажется более удачной. Разумеется,
у меня нет никакой уверенности, что в ближайшую среду в мои руки попадут
хороню сохранившиеся печати, которые подтвердят мою гипотезу и увенчают
мою голову лаврами столь желанного открытия. Во всяком случае, задержки с
доставкой материала больше не будет. Мне с таким озабоченным видом
сообщили, будто мои старые требования затерялись, и так торопливо приняли
новые заказы, что я вижу в этом известную гарантию на будущее.
   Со священником Евгением Пиоланти-обычные разговоры.
   Мне наконец удалось затащить его на чашку кофе в маленький бар напротив
входа в Ватикан. Он отбивается от угощения, но я побеждаю ею упорство
веским аргументом: раз я был его гостем, он нс вправе мне отказывать.
Тогда он приноси! из гардеробной свой термос и пакетик с едой и
возобновляет борьбу в барс, пытаясь утолить голод принесенными запасами.
Тихим голосом он спорит со мной. Но в конце концов, когда перед ним ставят
свежий, горячий кофе и хрустящие рожки, которые я заказываю для нас обоих,
он пьет и ест, а я завинчиваю крышку его термоса и снова заворачиваю
распакованную еду. Мы оба смеемся, я торжествую, он смущен.
   Я ему нс рассказываю о своих библиотечных заботах; он хоть и священник,
но я но всему вижу, что в библиотеке он чувствует себя чужим и ничем мне
не сможет помочь. Работников библиотеки on пугается. Несколько дней назад,
когда к нам подошел разыскивавший меня дон Наоло Кореи, Пиоланти исчез в
одно мгновение. Даже в гардеробной, забирая свои вещи, он от волнения
покрывается потом. Если бы я взял его с собой в отдел каталогов, Пиоланти
не смог бы выдавить из себя ни слова в мою защиту. Поэтому я не
рассказываю ему о моих неприятностях. И вообще о том, над чем я работаю.
Над чем он сам корпит, я тоже не знаю. Что-то читает. Заметок не делает.
Только очень медленно одолевает то один, то другой толстый том. Я заметил
также-мы сидим близко друг от друга, и волей-неволей я наблюдаю за ним, -
что время от времени он возвращается к уже прочитанным страницам.
   Он часто задумывается, застывает, читая какое-нибудь место.
   Но все это, быть может, попросту результат жары. Зной, духота.
   Ничего не лезет в голову. Даже мне, натренированному в научной работе.
Тем более ему, рядовому сельскому священнику, далеко му, я полагаю, от
занятий подобного рода. И вот он сидит над страницами печатного текста,
тупо в них всматриваясь, свесив над ними рыжеватую голову либо подняв ее,
и смотрит в пространство глубоко запавшими глазами, которые от этого
бесплодного труда, кажется, зянгиш еще глубже.
   Выясняется, однако, что при всем том он написал книжку.
   Проговорился он случайно, спрашивая, не подготавливаю ли я какую-нибудь
научную работу.
   - Да, - ответил я, -но, даже если все пойдет удачно, полу чится самое
большее статья для специального издания.
   - А у вас уже есть какие-нибудь публикации?
   - Несколько. Я написал также книжку.
   - Она доставила вам удовлетворение?
   -- (."корсс да.
   - Какой вы счастливец!
   - До счастья далеко! - засмеялся я.
   - Я тоже напечатал одну вещь, - сообщил он тогда.
   - Статью?
   - Целую книгу.
   - Я обязательно должен прочесть. Большая книга?
   - Не особенно. Двести страниц.
   - Нет ли ее у вас случайно при себе? В перерывах между работой над
документами я охотно бы ее проглядел.
   - Ох нет, нет ее у меня.
   - Ну тогда я выпишу на нее требование. В библиотеке она, разумеется,
есть. Скажите, пожалуйста, как она озаглавлена?
   - Нет, нет, нет, пожалуйста, не делайте этого!
   - Авторская скромность? - Я снова засмеялся.
   - Нет, нет! Но решительно прошу вас этого не делать!
   Обещайте мне, пожалуйста, что вы ни под каким видом этого не сделаете.
   Я дал ему слово. По этому случаю я пожал его большую, сильную руку. Я
запомнил это потому, что обычно мы только кланялись, здороваясь и
прощаясь. Священник кланялся мне, если приходил позднее и заставал меня
уже за столом. Всякий раз, когда я уходил раньше, разморенный жарой да
вдобавок и вынужденным бездельем, я тоже только кланялся ему.
   - Торжественно обещаю! - сказал я.
   Но в тот же самый день, несколько часов спустя, я спросил про эту
книжку в большой ватиканской книжной лавке на виа делла Кончилиационе. У
меня в кармане бьш билет в кино, сеанс начинался только через двадцать
минут, и, вместо того чтобы торчать в фойе, я вышел на улицу. За углом я
увидел огромную, ярко освещенную книжную лавку. Прогуливаясь по вечерам
близ собора святого Петра, я не раз обращал на нее внимание, но в те часы
двери лавки были закрыть! и свет в ней не горел. А вот теперь я заглянул
внутрь. Какие великолепные книги лежали на массивных длинных прилавках!
Различные жизнеописания, художественные монографии, альбомы, посвященные
религиозному искусству, богато иллюстрированные литургические справочники.
   Обслуживали лавку люди в сутанах. Видимо, они не принадлежали к
преуспевающей части духовенства и здесь немного подрабатывали. Но, прежде
чем я понял, что передо мной стоит такой же продавец, как и все остальные
в этой лавке, я с удивлением поглядел на седого священника, который
обратился ко мне с вопросом:
   - Чем можем служить?
   - Дайте мне, пожалуйста, книгу священника Пиоланти, - сказал я тогда.
   Хотя книжная лавка тоже находится в Ватикане, все-таки это не
Ватиканская библиотека, и, следовательно, я не нарушил своего обещания.
Впрочем, однажды сказав себе, что Пиоланти, видимо^, очень чувствителен ко
всему, что касается его книги, я в дальнейшем придерживался этой версии. И
не считал, будто поступаю неделикатно, спрашивая про его книгу.
   - Вы желаете книгу отца Пиоланти. - Седой священник внимательно
посмотрел на меня. - Нет, у нас нет этой книги.
   - А где я могу ее достать?
   - Не скажу вам, - покачал он головой.
   - А как она называется?
   Священник не сводил с меня глаз и не переставал качать головой. Его "не
скажу вам" в равной мере могло означать "не сумею вам сказать" и "не
хочу". Однако, когда на вопрос о заглавии он в точности повторил ту же
фразу, я понял, что должен толковать его слова в другом значении.
   Я спросил:
   - Значит ли это, что книга священника Пиоланти не отвечает вашим
требованиям?
   - Ее нет в продаже. Чем в таком случае мы можем вам быть полезны? Если
вас интересуют исследования об отсталой в своем развитии итальянской
деревне, то у нас имеются превосходные и очень серьезные книги на эту тему.
   - Спасибо, - ответил я. - Может быть, зайду в другой раз, а сейчас мне
уже пора.
   Я взглянул на часы. В самом деле! Нужно немедля бежать, иначе я
опоздаю. "Бедный Пиоланти, - подумал я, - так вот в какое затруднительное
положение он попал!" Фильм был неплохой, американский, остросюжетный.
Следя за ходом действия, я забь1Л о собственных заботах, что уж говорить о
чужих. После кино я пошел прямо домой. Лакей еще не спал и сообщил мне,
что синьор Кампилли вернулся из Абруцц, но тут же уехал на воскресенье в
Остию. Вспомнив о его просьбе или, вернее, предостережении, я сказал, что
хоть завтра и воскресенье, я позавтракаю в обычное время, так как потом
пойду к мессе. Я выбрал расположенную неподалеку церковь святого Онуфрия,
от которой начинается чудеснейшая прогулка по Яникулуму; обьгано, когда я
проходил мимо, церковь бывала закрыта. Я провел там полчаса, тихонько,
чтобы не мешать молящимся, переходил от часовни к часовне, разглядывая
фрески Доминикино и Пинтуриккио, а также памятник и надгробье Тассо,
который последние месяцы перед смертью жил при этой церкви и здесь умер.
   Во второй половине дня-чай в пансионате "Ванда". Сердечно и просто
здороваюсь со всеми домочадцами. Помимо них присутствуют дама с дочерью и
священник. Дама доброжелательная и веселая, из разговора выяснилось, что
она бывшая помещица.
   Священник сухощавый, оживленный, великосветские манеры, сутана с
лиловыми кантами-значит, прелат. Время от времени он нарушал молчание,
бросая короткие, чаще всего саркастические замечания, которым все
благоговейно внимали. Если он высказывал их с улыбкой, впрочем, всегда
иронической, - смеялись. Когда же он высказывал их серьезным тоном, никто
не смеялся, даже если замечания были забавные. Он постоянно жил в Риме,
где руководил эмигрантским научным центром. Услышав слова "научный центр",
я сообразил, кто такой этот священник и как его зовут: Кулеша-историк
восточных церквей, солидный ученый; перед войной его перевели из
Люблинского католического университета в Рим, в Институте Орьентале при
конгрегации пропаганды веры. Со времен войны он ничего нс публиковал. И
Кракове мне говорили, что Кулеша поглощен политикой. А дама с дочерью
попали в Рим и первый год войны. Кажется, у них тут была близкая
родственница в монастыре, где и они как будто жили. По крайней мере так
получалось из разговора.
   Моя особа нс вызывала у них особого интереса. Когда меня представили
священнику и дамам, старшая из них, мать, сказала:
   - О, я вижу, кто то новый!
   - Это и есть пади молодой гость из Кракова, о котором я вам говорила, -
пояснила пани Рогульская.
   - Ах, правда! Вы, наверное, приехали навестить родных?
   Прелат Кулеша пошутил:
   - У тих стало очень модно посещать родных за границей.
   Правительство тратит на это огромные деньги. Трогательная забота!
   Вес засмеялись. Кроме меня. Мы сидели в комнате пани Рогульской. Было
тесновато. Отсюда уже вынесли кровать Козицкой-она, вероятно, вернулась в
свою комнату. Со всего пансионата притащили кресла. Я узнал кресло,
которое стояло в моей комнате, когда я жил в пансионате. Кусок обивки
справа на внутренней стороне оторван-- значит, то самое. Для гостей сюда
внесли три-четыре столика. Надо было следить за каждым движением, как бы
что-нибудь не опрокинуть. Но, конечно, здесь нам было лучше, чем в
столовой, через которую то и дело проходили постояльцы пансионата.
   - Трогательная забота! - повторил Кулеша и продолжал:-- Сперва опасно
было признаваться, что у тебя есть связи с заграницей, а теперь наоборот:
чтобы числиться на хорошем счету, надо иметь за границей родственников. И
даже получается так, что если нет у тебя рассеянных по свету отца, матери,
сестры или брата, то никуда тебя нс пустят. Дудки, сиди дома!
   - Преувеличение! - сказал я.
   - Метафора, - отпарирован прелат и добавил с деланной
важностью:-Простоте, я специалист по истории восточных церквей. Мне вы
можете верить!
   Теперь я засмеялся. По гак как выражение лица у Кулеши было суровое,
все приняли его злорадное замечание насупившись, даже Малинский, который в
обществе прелата держал себя свободнее, чем остальные. Он не возражал ему,
но иногда подхватывал слова Кулеши и развивал его мысль. Остальные же
внимали речам Кулеши-как абсолютной истине, к которой ничего нельзя
добавить. Несколько раз они встречали замечания прелата деликатным смехом,
поэтому я сперва не понял, до какой степени все здесь считаются с его
мнением и сколь трепетный страх вызывает у них его личность. Это
обнаружилось лишь немного позднее. При всем его светском лоске и даже
изяществе как в движениях, так и в способе выражения мыслей, характер у
священника был вспыльчивый, бурный.
   - R одном только этом пункте не соглашусь с вами, - возразил я прелату
в тоне легкой, светской пикировки. После чего чистосердечно и с полной
убежденностью добавил:-Зато в других вопросах, и в первую очередь во всем,
что касается вашей научной специальности, буду считать для себя честью
принять мнение историка и исследователя, которого знают и ценят- в научных
кругах всей Польши.
   - Пожалуйста, без комплиментов! - холодно и резко заявил Кулеша. - Я
стреляный воробей, меня не проведешь на такой мякине.
   - Я говорив от чистого сердца! - -воскликнул я.
   - Быть может, и чистого, но разрешите заметить вам, сударь, - наивного!
Вы приезжаете сюда, чтобы расколоть эмиграцию. Вашим хозяевам не удалось с
помощью агентов сломить наше сопротивление, а теперь пришел черед для
сознательных или бессознательных действий через друзей и родных!
   Он отвернулся от меня, дав понять, что его не интересуют мои
кокпрдоводы, и тут же завел оживленный разговор с пани Рогульской по
поводу организуемого им в ближайшее время польского богослужения.
Племянница хозяйки, пани Козицкая, не сводила глаз с прелата.
Чувствовалось, что она восхищается им, его словами, его голосом. Когда
прелат напал на меня, в ее глазах блеснули радость и ирония. Она сидела
поблизости от меня.
   Перехватив ее взгляд, свой ответ я предназначил ей. Напрасный труд!
Было ясно, что она глуха ко всем другим мнениям, кроме мнения Кулеши. К
счастью, Малинский прервал мои никому здесь нс нужные рассуждения.
   - Ну а вообще как дела? От жары не страдаете?
   - Вы были правы, - ответил я. - Чем дольше, чем тяжелее.
   Совершенно нельзя привыкнуть!
   - Вот видите! Это сердце! Его сопротивление слабеет.
   Он пододвинул ко мне свой стул. Снял большие роговые очки.
   Вытер платочком глаза, обведенные множеством морщинок, и, вновь
вернувшись к моим словам о том, будто Кулеша известен у нас как историк,
начал вполголос