а расспрашивать меня, как мы, молодые научные работники,
вообще относимся к ученым, находящимся в эмиграции. Мы немного поговорили
об этом.
   - А как складывается в настоящее время ваше отношение к католическим
ученым? - спросил он затем.
   - К находящимся в эмиграции?
   - Нет. По обе стороны границы.
   Я пустился в подробные рассуждения. Мы сидели совсем рядом и
разговаривали тихо. Дама с дочкой беседовали с пани Рогульской, Шумовский
что-то объяснял Кулеше. В комнате было шумно. Все-таки священник услышал,
о чем мы говорим, потому что внезапно он повернулся к нам. Огонь, который
в нем только тлел во время короткой стычки со мною, теперь наконец
вспыхнул. Кулеша говорил быстро. Голосом своим он владел, но за
содержанием и порядком слов не следил. Ясно было, что он страдает, что он
не может привыкнуть к мыслям, которые, наверное, сотни раз высказывал.
Боль, злоба, отчаяние, упрямство мешали ему четко их выразить. Он говорил,
что смешно предполагать, будто нам разрешают уважать католических ученых.
А если нам действительно разрешают, так это подвох и мы попадаем в
ловушку. А почему? Потому что согласились стать коллаборационистами.
Вернее, пошли на это, стремясь к миру и восстановлению страны. В
казуистике такого сотрудничества с властью суть всей опасности. Только
преданность великому, фанатическому католическому движению может спасти
нас от всей двусмысленности понятия "восстать из пепла". Это касается не
только нас, но всех народов, живущих за красным кордоном.
   Они состоят из людей, которые хотят жить, и это свойственно человеку. А
закончил он так:
   - Но пусть они живут с пламенем в груди! А кто же лучше поможет разжечь
его в вашей груди, чем великий человеческий пример святости и страдания,
на который церковь укажет вам своим перстом? Пример, взятый не из давнего
прошлого, а из последних горьких лет, рожденный новыми ужасными гонениями.
   Годы эти отмечены бесконечным количеством жертв. Многие из них,
наверное, уже сегодня увенчаны на небе ореолом святости.
   Нужно, чтобы как можно скорее достойнейшего из страдальцев украсил нимб
и на земле.
   Он встал. Вспышка утомила его. Он был бледен. Начал прощаться, легко
поворачиваясь всем корпусом к каждому по очереди. К дамам, к Малинскому, к
Шумовскому и наконец ко мне. Мы подходили к нему. Он ничего не говорил. То
ли он устал, то ли ему были неприятны банальные фразы после всех
высказанных им и столь важных для него слов. Но если бы не его молчание,
то, глядя со стороны и наблюдая только за жестами Кулеши, можно было бы
подумать: вот прелат, человек из высшего общества, прощается с хозяевами и
гостями, покидая гостиную. На самом деле все обстояло не так. Об этом
свидетельствовала не только тишина в комнате, но и рукопожатие
Кулеши-слишком крепкое и продолжительное, пальцы у него при этом дрожали.
Мою руку он задержал особенно долго. Я чувствовал, что этим пожатием он
как бы продолжает незаконченный разговор. Когда он наконец ушел, мы
вернулись на свои места. Никто ни словом не упомянул о его вспышке. Мне
кажется, что при всем почтении, с каким к нему здесь относятся, все уже
привыкли к его речам. Что касается меня, то я предпочел бы даже в мыслях к
нему не возвращаться. Я думал о нем как о раненом. Его ранили. А он теперь
бередит и бередит свои раны. И даже самую эту боль ставит в вину только
нам.


                                   XVII

   В воскресенье, покидая пансионат "Ванда", я не предполагал, что спустя
сутки вернусь сюда с чемоданом на новое жительство. Мне отвели мою прежнюю
комнату. Я расположился там. Распаковал вещи и разложил их так же, как
раньше. С той лишь разницей, что теперь я занял также ящик столика,
поместив в нем заметки, сделанные в библиотеке, а также лупу Кампилли.
   Я с ужасом обнаружил ее в кармане пиджака, который сегодня утром был на
мне. Не знаю, когда отнесу Кампилли его лупу, если в доме на виале
Ватикане до конца лета никто постоянно жить не будет. Хозяйка с дочерью
вместе с кухаркой завтра переедут из Остии в Абруццы. Хозяин с зятем до
каникул в курии останутся в Остии вместе с лакеем из римской виллы, а сама
вилла в связи с этим окончательно опустеет и, по сути, будет наглухо
закрыта.
   Обо всем этом мне сегодня после полудня самым любезным тоном сообщил
Кампилли. Ему было неприятно, что так получилось. Особенно потому, что,
когда мы прощались перед его отъездом в Абруццы, он ни словом не
обмолвился относительно такой возможности. Он объяснял, что жаркие дни в
этом году наступили раньше обычного времени, что жена плохо себя чувствует
у моря, что в Абруццах у них, правда, есть прислуга, однако она не
справится с работой, когда съедется вся семья. Он без конца извинялся
передо мной, я же в свою очередь уверял его, что ничего особенного не
случилось, ведь я поселился на вилле просто потому, что так вышло, а
вообще-то меня вполне удовлетворял пансионат, где я поначалу устроился.
   - Теперь в Рим наехало столько народу! Куда ты денешься? - огорчался
Кампилли.
   - Вернусь в "Ванду".
   - Ты считаешь, что это правильно?
   - Почему бы нет?
   - А не проехаться ли тебе по Италии?
   - Поеду, но позже. Пусть сперва монсиньор Риго ответит нам на письмо.
Мы осуществим задуманную комбинацию-перешлем в Торунь дело для передачи
отцу. И вот тогда наконец-то я разрешу себе поездку по стране.
   В начале нашей встречи я вскользь упомянул, что монсиньор молчит как
проклятый. Кампилли сделал неопределенный жест рукой-я решил было, что он
хочет успокоить меня, - и тут же заговорил о том, что мне придется
покинуть виллу. А затем сказал:
   - Боюсь, что, дожидаясь ответа в Риме, ты потеряешь много времени.
   Я напомнил ему, что именно так он советовал мне поступить.
   Ведь он, как и я, был уверен, что монсиньор нам отметит очень скоро, и
тогда необходимо будет сразу же подыскать бумаги для Тору ни, чтобы ковать
железо, пока горячо.
   - Разумеется! Но позволь тебе напомнить, что со времени нашего
разговора умер епископ Гожелинский.
   - Как? - удивился я. - Ведь мы уже после его смерти снова обсуждали, по
вашим словам, блистательные прогнозы, и вы целиком одобрили весь
дальнейший план действий.
   - В таком случае, - согласился Кампшиш, - быть может, и в самом деле не
стоит уезжать из Рима.
   "Он просто забыл", - подумал я. Множество обязанностей, жара,
путешествие-не удивительно, что подробности, касающиеся моего дела,
вылетели у него из головы. А у меня была только одна эта забота. Значит,
он мог вполне доверять моей памяти.
   - А кроме того, - добавил я, - меня удерживает в Риме библиотека.
   - Ватиканская?
   - Разумеется. Жара жарой, но я посещаю ее аккуратнейшим образом!
   Он снова:
   - Да бросил бы ты все! Покатался бы немного. Отдохнул.
   Я засмеялся:
   - Что же это вы меня гоните из Рима!
   Тогда он вскипел:
   - Я! Да я бы ради тебя горы переворотил! Ради тебя и твоего отца. Но я
вижу, ты торчишь здесь и собираешься дальше торчать. И сам уж нс знаю, что
тебе посоветовать!
   - Я думаю, надо придерживаться однажды намеченной линии поведения. Что?
Разве нс правда? А может быть, вы считаете, что мы допустили какую-нибудь
ошибку?
   - Ни малейшей! Я дал правильный анализ положения. Особенно исходного, в
том виде, как оно мне представлялось непосредственно после твоего приезда.
   Обычно веселый, шутливо любезный и даже преувеличенно ласковый со мной,
Кампилли сегодня явно был нс в своей тарелке. Нервный, напряженный. Мы
сидели у него в кабинете в двух шагах от шкафчика с напитками, но вопреки
своей привычке Кампилли не потянулся за бутылочкой. Я думал, что, но
натуре человек отзывчивый и деликатный, он глупо себя чувствует, отказывая
мне в гостеприимстве, и считает более тактичным придержать свои улыбки и
любезности, опасаясь, что в данной ситуации они покажутся фальшивыми. И
вдруг я понял, что он чувствует неловкость передо мной и по другим
причинам. Оценивая наше исходное положение-как он выразился, - Кампилли
уверял меня, что монсиньор даст о себе знать в ближайшие дни, а между тем
от него ни слуху ни духу. Значит, Кампилли оказался в дураках. Так я
подумал.
   - Может быть, вы считаете уместным, чтобы я зашел к монсиньору Риго и
напомнил ему о себе? - -спросил я.
   - Нет! Это бесцельно.
   Тогда я рассказал ему, что в Ватиканской библиотеке вот уже несколько
дней наталкиваюсь на всяческие трудности при розыске нужных документов, и
добавил:
   - Стоит жара. Проклятая жара. Люди переутомлены. Легко можно
представить себе, что монсиньор уже поручил кому-то меня вызвать и дело
затормозилось но вине секретаря и курьера.
   - Ничего подобного! Таких вещей в курии не бывает! - обиделся Кампилли.
- Риго тебя не ищет. Я видел его сегодня.
   - Ну и что? - воскликнул я. - Что он сказал? Ничего вам не говорил?
Ничего не просил мне передать?
   ~ Нет.
   - Вы полагаете, что он помнит о моем деле?
   - В этом можешь быть уверен.
   Немного переждав и, признаюсь, довольно для меня неожиданно он сказал:
   - В конце концов я полагаю, что ты, в сущности, мог бы возвращаться
домой и предоставить дело собственному течению.
   Поскольку епископ Гожелинский отошел в иной мир, есть надежда, что
запрещение, обязательное при его жизни, утратит силу. Все постепенно
утрясется, в особенности если преемник епископа Гожелинского на торуньской
кафедре проявит терпимость к твоему отцу.
   Я весь кипел. Вот передо мной типичный итальянец! Отец, впрочем,
предупреждал меня о некоторых свойствах этого народа.
   Легко воспламеняющегося, расточающего обе1цания и-даже более
того-готового горы своротить. Лишь бы немедля! Лишь бы сразу! В противном
случае они теряют всякий интерес, обо всем забывают. Образцовый пример
минутного увлечения. Я был в бешенстве.
   - Нет-нет, так я не согласен! - возразил я. - Мой отец стар и не может
долго ждать. Если бы со смертью епископа Гожелинского все само собой
уладилось, он сообпшл бы мне. Разумеется, смерть эта делает положение
менее щекотливым, но автоматически ничего изменить не может. Вы знаете, с
какой легкостью во нсех куриях становится несокрушимой традицией любое
указание, любой однажды изданный приказ. Значит, отступать нельзя. Не
говоря уже о другом-ведь вы сами дали мне понять, что было бы неправильно
уехать из Рима, не дождавшись ответа монсиньора Риго. Неправильно, потому
что неуважительно! После нашего предыдущего разговора я все это хорошо
продумал!
   Тогда он встал, быстро подошел ко мне, присел на ручку кресла, на
котором я сидел, и прижал к груди мою голову. На меня повеяло целым
букетом запахов: туалетного мыла, крема для бритья, помады для волос.
   - Боже мой! - вскричал он. - Как ты похож на отца! Тянешь, тянешь, а
потом ни с того ни с сего взрываешься, как граната.
   Если ты полон столь твердой решимости, то...
   - Мы будем дальше ждать, - закончил я.
   - Ну и жди! - сказал он.
   - А контакт с вами? У меня, кажется, нет номера вашего телефона в
Остии, - задумался я.
   - Лучше пиши на римский адрес. Я часто буду заезжать на виллу.
   На этом мы расстались. Я пошел наверх, в свою комнату, уложить вещи.
Мне пришлось торопиться. Оказалось, что Кампилли очень спешит и уже
сегодня увозит с собой лакея. Едва я успел закрыть чемодан, лакей
подхватил его, отнес в холл и вызвал по телефону такси. С Кампилли я
попрощался весьма сердечно. "В конце концов, я не мог его осуждать за то,
что у него такой характер: увлекается, но ненадолго. Тем более что в тот
период, когда он увлекся делом отца, то действовал очень энергично. Я не
говорю уже о том, что он дал мне тогда деньги, благодаря которым я мог еще
неделю-другую ждать в Риме!
   На следующий день, во вторник, с утра-Ватиканская библиотека. Дорога с
виа Авеццано до площади Святого Петра отнимает у меня много времени. От
виллы Кампилли до библиотеки было два шага. Я уже привык к этому. А теперь
я бесконечно долго еду через весь город. Вдобавок надо пересаживаться,
потому что из района, где я живу, нет прямого сообщения с Ватиканом. Таким
образом, я переступаю порог библиотеки значительно позднее, чем обычно.
Следовало встать раньше. Я сержусь на себя. Но настроение мое исправляется
оттого, что погода сегодня бодрящая, свежая, жара наконец спала-значит,
можно будет дольше посидеть над документами. На столе, за которым я
работаю с тех пор, как начал посещать библиотеку, нахожу записку. Дон
Паоло Кореи просит меня тотчас к нему явиться.
   Иду. В кабинете его нет, вернется через полчаса. Несколько минут
топчусь в коридоре. Но так как мне жаль терять время, захожу в отдел
архивов за материалами. Работника, который всегда меня обслуживает, нет.
   - Его вызвали к префекту библиотеки, - сообщает мне его коллега.
   - Надолго?
   - На минутку. Подождите, пожалуйста.
   Ничего не поделаешь, я жду, но так как в общем зале каталогов ждать
удобнее, я усаживаюсь там. Чтобы занять руки, выдвигаю из шкафа с
карточками ящик, обозначенный буквами Пи. Перебираю, перебираю. Наконец:
"Пиоланти Евгений, дон. La mia piccola parrocchia'[1 Мой маленький приход
(итал.).] Орсино. 1957". Я быстро засовываю карточку на прежнее место. Она
перечеркнута! Гм! Что же он написал о "своем маленьком приходе", если это
вызвало такую реакцию? Заглавие совсем невинное! Я задумываюсь. Вдруг
вспоминаю, что уже пора проверить, не вернулся ли дон Кореи.
   Да. Вернулся.
   Я поздоровался. Дон Кореи встал. Черный. Очень высокий.
   Губы поджаты. Под глазами синие круги. Широким, медленным жестом он
указал мне на кресло, после чего тоже неторопливо обошел письменньш стол и
сел в напряженной позе. Крепко сплел руки, даже суставы пальцев у него
хрустнули. Сплетенные таким способом руки он то опускал на стол, то
подносил ко рту, словно брал размах перед разговором со мной. Наконец:
   - Должен сообщить вам неприятную новость. Вы больше не сможете
пользоваться нашей библиотекой.
   Я замер.
   - Не смогу? - прошептал я.
   - К сожалению.
   - Но что случилось? Что произошло?
   - Абсолютно ничего! Попросту мы вынуждены отнять у вас пропуск.
   - Значит, произошло нечто новое! Наверное, меня в чем-то обвиняют. Но я
ни в чем, совершенно ни в чем не могу себя упрекнуть и уверен, что это
недоразумение.
   Выразительно шевеля губами, словно обращаясь к глухонемому, дон Кореи
вежливо сказал:
   - Вы приехали из Польши, не правда ли?
   - Это было известно с самого начала. Я приехал из Кракова.
   Мы даже разговаривали с вами об этом городе. Вы вспоминаете?
   - Вы приехали из Польши, не правда ли? - повторил он.
   Не я был глух. Глухим был он! По крайней мере он был глух к моим
доводам.
   - Из страны, которой управляют враги церкви, - продолжал дон Паоло. -
Значит, по логике вещей гражданин такой страны не может пользоваться
гостеприимством библиотеки святой римской церкви. Я огорчен и прошу вас
верить, что не только понимаю ваши чувства, но в известной мере их
разделяю. Я с радостью вас принял, когда вы пришли ко мне по рекомендации
моего друга Кампилли. Мне в самом деле приятно было приветствовать вас
здесь. Мы согласились ради вас нарушить наш обычный распорядок. К
сожалению, для такого исключения из твердых правил, для такой привилегии
нет никаких оснований. Абсолютно, абсолютно никаких!
   Все во мне восставало против подобного решения.
   - Но что я скажу синьору Камнилли? - воскликнул я. - Он никогда не
поверит, что только по этим причинам вы изгоняете меня из библиотеки!
   - Поверит! Поверит! А точнее говоря, уже поверил. Я вчера разговаривал
с ним.
   - Вчера? - удивился я. - В котором часу?
   - В кагором? - Теперь он удивился столь обстоятельному допросу. -В
двенадцать или в час. Примерно в это время.
   - В таком случае все кончено! - вскричал я.
   - Почему гак драматично! Вы человек молодой, можете подождать, пока
времена изменятся. В тех строгих правилах, о которых я говорил, тоже могут
произойти изменения. Ведь это не догматы!
   Утешая меня таким манером, он едва заметно кисло улыбался.
   А мою голову и сердце сверлила одна мысль: меня отрывают от моих
печатей, мешают установить истину или, если угодно, сделать научное
открытие, на след которого я напал! Движимый досадой, упрямством, я
унизился до просьбы о мелкой, в конце концов, любезности: я попросил,
чтобы мне разрешили поработать в библиотеке сегодня до часу.
   - Раз я уже здесь, - сказал я.
   - Хорошо, - без всякого энтузиазма согласился он и добавил:
   Но a propos. Верните, пожалуйста, входной билет в библиотеку, который я
вам вьшисал. Для порядка.
   Я положил билет на стол. Дон Кореи встал. На прощанье мы оба низко
поклонились, причем у нас обоих не было охоты смотреть друг другу в глаза.
Не теряя ни минуты, я отправился к работнику, который выдавал мне
документы. Он уже был на месте. Но документов не оказалось!
   - Как? - возмутился я. - Архив снова ничего для меня не разыскал!
   - Да нет же! Для вас разыскали затребованные материалы.
   Но я отослал их назад, так как мне сообщили, что вы больше не будете
пользоваться нашей библиотекой.
   Я молча повернулся.' Побежал в читальню. Взял заметки.
   Пиоланти нс было за его столом. Я не стал его искать. Я больше бь1л не
в силах кого-то или что-то здесь искать.


                                   XVII

   Быстрым шагом я прошел дворы и улочки внутри Ватикана, ведущие к
воротам Святой Анны, и вскочил в троллейбус. Мне хотелось как можно скорее
очутиться подальше от этих мест.
   Близ площади Святого Андреа, и, значит, совсем рядом с дворцом
Борромини, у меня была пересадка. Сердце мое сжалось при виде этого отеля,
любимого отеля отца, где недавно я пережил минуты надежды и даже твердой
уверенности, что все образуется. Я чувствовал, что произошли новые
события, нарушившие наши расчеты. Я не подозревал Кампилли в неискренности
и вовсе не думал, что он сказал мне неправду. Да, его семья в этом году,
наверное, раньше обычного перебралась в Абруццы, а он-в Остию. Но почему
он не передал мне своего разговора с Кореи?
   Почему не избавил меня от невыносимо неприятной сегодняшней истории? Не
объяснил мне ее настоящие причины? Струсил! Без сомнения, струсил! Горечь,
досада, бешенство душили меня, когда я въехал на железнодорожный мост
неподалеку от улицы Авеццано. Мост дрожал. Поезда гудели. Со всех сторон
меня оглушали шум, крик, звучавшая по радио музыка. И я сразу отказался от
намерения прогуляться пешком, чтобы успокоить нервы. Перспектива одинокого
затворничества в комнате тоже меня не привлекала. Поэтому, наткнувшись в
холле "Ванды" на Малинского, я с благодарностью принял его предложение
прокатиться за город. Быть в движении, не смотреть все время в одну точку,
развлечь себя каким-нибудь разговором-вот в чем я нуждался! Малинский
вернулся в свою комнату за собакой, а я со злостью швырнул на кровать
ненужные мне больше заметки и лупу. Увидев меня, бульдог заворчал, но в
машине он успокоился и уселся у меня на коленях. Машина тронулась.
   - Куда мы направимся? - спросил Малинский. - К морю?
   - Лишь бы не в Остию! - воскликнул я.
   - А почему?
   - Не знаю!
   - Там слишком людно? Вы этого боитесь? Но сегодня ведь будни.
   - Остию я видел, - сказал я. - Лучше поедем туда, где я еще не был.
   - Очень разумное решение, и, кроме того, вы очень разумно поступили,
решившись провести день в праздности.
   Я не понял. Он пояснил:
   - Я вижу, что сегодня вы наплевали на свою библиотеку.
   При слове "библиотека" я вздрогнул. Собака начала ворчать.
   Я со злостью возразил:
   - Да нет, я там был. только ушел раньше обычного.
   Малинский снял руку с руля и погладил собаку.
   - Вы сегодня очень взволнованы, - отметил он.
   - Не спорю, - согласился я.
   - У вас неприятности?
   На этот вопрос я не ответил. Немного погодя Малинский сказал:
   - Мы мало знакомы, но, поверьте, у нас в пансионате все относятся к вам
с симпатией. А что касается меня, так я, сверх того, с ^полным
удовольствием окажу вам помощь. Вы всегда можете рассчитывать на мое
сочу