ней? Сколько дней у меня еще осталось?
   - Пять, а точнее-четыре, потому что монсиньор Риго покинет свою
канцелярию днем раньше.
   - В пансионате говорят, будто мне звонили из курии. Как вы думаете, это
он меня вызывал? - тихо спросил я.
   - Конечно! Только не он лично, а его секретарь. Впрочем, так мы и
договаривались: он, ты и я.
   - Значит, теперь можно без всяких препятствий отправить из Рима в
Торунь какое-нибудь дело с пометкой, что вести его поручено отцу?
   - Разумеется! Но, поскольку ни в моей канцелярии, ни у близких мне
коллег не нашлось ни одного дела, которое можно было бы со сколько-нибудь
веским основанием переслать для частичного доследования в Торунь, мы с
монсиньором Риго пришли к выводу, что лучше пойти другим путем к той же
цели.
   Я тебе уже говорил о нем. Я имею в виду так называемое подтверждение
места жительства. Ты представляешь себе, в чем тут суть?
   - Да, - ответил я.
   Конечно, я все представлял себе и, зная, в чем тут суть, знал и нечто
другое: в той мере, как менялись интонации голоса адвоката Кампилли,
менялись и методы, которые он избирал.
   Одни в большей степени требовали участия его собственной канцелярии или
канцелярии дружески расположенных к нему коллег, другие-в меньшей. Я
понимал, кроме того, что все дела, которые можно было передать в Торунь,
разом исчезли, хотя уже после смерти епископа Гожелинского, в день нашей
полной оптимизма беседы, в канцелярии одного только Кампилли их было
полным-полно. Что касается метода, о котором теперь упомянул Кампилли, то
он заключался в следующем: по просьбе отца Рота должна подтвердить тот
факт, что он поселился в пределах определенной епархии и приступил к
выполнению своих обязанностей в местной курии. Адвокаты, связанные с
Ротой, каждые несколько лет должны получать новые справки. Следовательно,
с бюрократической точки зрения метод был хорош для того, чтобы узаконить
положение отца. Но из всех методов, которые мы обсуждали, этот,
единственный, лично никак не затрагивал Кампилли. Меня это поразило.
   - У тебя найдется еще пустой бланк с подписью отца?
   -Да.
   - Зайдешь ко мне, я тебе продиктую стандартную латинскую форму. Ты ее
перепишешь и обязательно сегодня же отнесешь письмо, теперь каждый час на
счету.
   Он наклонился над тарелкой, старательно накручивая на вилку макароны. В
огромном зале, где мы сидели, царил полумрак.
   Плотные драпировки на окнах не пропускали солнца. Время от времени к
нам подходил кельнер и справлялся, не нуждаемся ли мы в его услугах. В
зале по-прежнему было пустовато. Кроме нашего столика, были заняты еще
три, а может, четыре. За каждым-солидные господа в возрасте Кампилли или
даже постарше. Кампилли всех знал: с каждым входящим он обменивался
поклонами. Кельнеры сразу обступали нового посетителя.
   Но едва он выбирал столик, большинство кельнеров, утратив к нему
интерес, исчезало. В центре зала снова становилось пусто.
   Тогда, глядя прямо вперед, я видел только две колоссальные кариатиды,
подпирающие мраморную плиту над камином, тоже гигантским-в него можно было
бы войти не сгибаясь. Кампилли ел макароны, я тоже. Молчание затягивалось.
Я подумал, что, быть может, неправильно его осуждаю. Допустим, он не хочет
впутывать себя в это дело. Но ведь он по-прежнему готов мне помочь, и это
следует ценить. Только теперь всякая приподнятость тона вызывала у меня
внутренний отпор. Не мог же я после всего, что перенес, оставаться
по-прежнему наивным и доверчивым.
   - Благодарю вас, - сказал я. - Я приду в четыре, не раньше, чтобы не
испортить вам послеобеденный отдых.
   - Но и не позднее. Письмо надо передать в секретариат монсиньора Риго
до шести. Так, чтобы он успел его прочесть еще сегодня вечером.
   - А ответ?
   - Дадут тебе в руки. Но ты должен нажимать на секретаря.
   - Благодарю, - повторил я. - Разрешите все-таки задать вам несколько
вопросов?
   Кампилли покончил с макаронами и как раз в это мгновение отодвигал от
себя тарелку. Руки его замерли: не снимая их со стола, он повернулся ко
мне, и лицо его растянулось в улыбке, которая показалась мне несколько
искусственной.
   - Безусловно, - сказал он. - Спрашивай! Спрашивай! А потом и я допрошу
тебя по всей строгости: почему ты написал мне такое нелюбезное письмо и
почему тебе так не терпелось удрать из Рима.
   Тогда я выложил все, что так тяготило меня. Отец настаивал, чтобы я обо
всем советовался с Кампилли и ничего от него не скрывал, ну вот я и
поступил так! Я напомнил ему, при каких обстоятельствах мы виделись в
последний раз и какие советы он тогда давал. Напомнил и о том, что он,
зная, какие неприятности ждут меня в библиотеке, - ни о чем меня не
предупредил, не спас от унизительного разговора с Кореи, ничего не
объяснил. Мне пришлось от посторонних лиц узнать правду.
   В этом месте Кампилли, не спускавший с меня своих голубых внимательных
глаз, вставил:
   - Ты не должен называть священника де Воса посторонним лицом.
   - Я говорю не о нем. О других! Я ходил и к другим!
   - Жаль!
   - Значит, не следовало ходить и к кардиналу Травиа? А ведь теперь даже
посторонние люди говорят мне, что ситуация изменилась именно потому, что я
пошел к кардиналу, в то время как вы стараетесь мне внушить, будто дело
продвигалось своим естественным ходом и только я ни с того ни с сего
потерял терпение.
   Кампилли достал платочек, светлый кончик которого торчал из кармана
пиджака, и вытер лицо. От платочка запахло лавандой.
   - Мой дорогой мальчик, - сказал он, - в нашей курии всегда все идет
естественным ходом! Ты проведешь с нами еще несколько дней, и я прошу тебя
помнить об этом прежде всего в интересах твоего отца. Я считал, что после
наших многочисленных бесед ты научился разбираться в вещах достаточно
глубоко, чтобы сразу отбросить всякую мысль о том, будто твой визит к
кардиналу направил дело по должному руслу.
   - Да я этого и не думал, - ответил я. - Твердо знаю, что ничего не
добился от кардинала и разговор с ним не имел ни смысла, ни значения. Но
вместе с тем мне известно, что, когда я уезжал из Рима, дело мое было
проиграно; возвращаюсь-и вы мне говорите, будто все идет наилучшим
образом. Бога ради, объясните, что же случилось?
   - Тише, тише, - попросил Кампилли, а затем продолжил:- Ты ошибаешься,
будто твой разговор с кардиналом не имел значения. Кардиналы не ведут
пустых разговоров! Хорошо ли ты помнишь, что тебе сказал священник де Вое,
когда ты у него был в последний раз? Помнишь ли ты, что он тебе говорил о
некоторых планах относительно блаженной памяти епископа Гожелинского? Так
вот, в курии об этих планах больше не говорят. С тебя достаточно?
   Я с удивлением прошептал:
   - Как же так, а весь тот шум вокруг имени покойного?
   Значит, в курии покончили с его культом?
   - Да.
   - И больше не собираются причислять его к лику святых?
   - Нет. Говорят даже, что он был человеком мелочным и мстительным.
   - Это преувеличение! - сорвалось у меня. - Сперва перегнули в одну
сторону, а теперь в другую!
   - Тише, - снова осадил меня Кампилли. - И, пожалуйста, без рефлексий!
Не высказывай никаких суждений по этому поводу. В те немногие дни, которые
ты еще с нами проведешь, владей собой и сдерживайся. Обещаешь мне?
   - Самым торжественным образом! Признаюсь, все-таки мне легче было бы
владеть собой, если бы я смог уразуметь, что же случилось.
   Кампилли потянулся к бутылке с вином. Налил мне и себе и после
недолгого размышления сказал:
   - Хорошо ли ты запомнил содержание твоей беседы с кардиналом? А
главное, помнишь ли ты, что он сказал тебе по поводу примера святости и
мученичества, который должен поднять дух у вас, живущих в Польше?
Вспоминаешь ли ты, что он особенно настаивал на возрасте, утверждая, что
таким примером должен служить кто-то молодой и в силу этого способный
повести за собой вас, молодежь?
   - Отлично помню, - ответил я. - Он высказывался довольно туманно, но
мысли о возрасте мученика, который должен осветить нам путь своим
примером, выразил четко. Кардинал вполне вразумительно сказал, что такую
фигуру обязательно надо искать среди молодых.
   - И значит, он имел в виду отнюдь не епископа Гожелинского?
   - Похоже, что не его! - Слова эти я произнес медленно: меня в равной
мере поразило и то, что Кампилли так хорошо известно содержание моей
беседы с кардиналом Травиа, и то, какие он извлек из нее выводы.
   - Вот что произошло, - сказал он. - Твоя беседа с кардиналом по сей
день комментируется в курии.
   - Стало быть, это я своим визитом к кардиналу все повернул вверх дном,
- удивился я, и факт этот, особенно потому, что я до сих пор не придавал
ему значения, показался мне до смешного нелепым.
   - Ах нет! Помилуй бог, какие глупости ты болтаешь? - возмутился
Кампилли. - Кардинал случайно в твоем присутствии высказал мысли, которые
раньше или позже высказал бы и без тебя. Вбей себе это в голову, мальчик!
Вдобавок ко всему ты, кажется, готов усвоить наипревратнейшее мнение,
будто, споря с кардиналом, ты отстоял так или иначе проигранное дело
твоего отца. Подобное представление было бы пагубным для дела и
оскорбительным, ибо курия является гармонически слаженным организмом, и ни
один ее член, пусть самый почитаемый, не станет прекословить другому.
   - Пусть будет так, - согласился я.
   - Так есть, - многозначительно сказал Кампилли.
   Кофе нам подали в другом зале. Не то в читальне, не то в курительной.
Здесь было светлее. Посредине стоял огромный стол, заваленный газетами и
журналами. Мы утонули в широких кожаных креслах. Я достал сигареты.
Кельнер тотчас поспешил ко мне со спичкой. Когда он отошел, я,
перегнувшись в сторону Кампилли, заговорил тихо и чуть запинаясь:
   - Простите меня за мой подчас резкий тон. В последнее время мне было
здесь нелегко. Ну и у меня слегка разыгралась желчь. Простите меня также
за некоторые, быть может, несправедливые слова. Вы были ко мне так
внимательны, что я должен был бы вас избавить от неуместных выпадов. Это
больше не повторится!
   Кампилли подарил меня улыбкой и лишь кивнул головой в знак того, что
понимает меня. Мы заговорили о его семье.^ В Абруццы еще не все переехали.
Сам он кружил между виллой в горах, домом в Остии и Римом. Затем Кампилли
спросил про моего отца и обрадовался, услышав, что я ничего окончательного
ему не написал. Потом Кампилли потребовал, чтобы я взял у него еще денег.
Но я решительно отказался. Неделя жизни в Ладзаретто почти не отразилась
на моем кармане, стоила гроши.
   - Во всяком случае, если тебе понадобится, скажешь откровенно, -
настаивал Кампилли.
   - Я всегда с вами говорю откровенно, - возразил я.
   - И не откладывай! Сегодня еще подсчитай, сколько денег тебе может
понадобиться. Я ведь тоже через несколько дней га г" М^ Д 1{Л
   - Нет! Нет! - убеждал я его. - Я уверен, что мне хватит.
   Зато у меня к вам другая просьба.
   - Говори!
   - Библиотека.
   Он нахмурился. Я подумал, что ему неприятен этот разговор потому, что
меня выгнали из библиотеки, а он, зная о том, не предупредил меня, -
оказывается, нет. Он снова извлек из кармана пропитанный лавандой
платочек. Наконец сказал:
   - Оставь. Смирись. Правда, теперь, в сущности, с твоим делом все
обстоит по-старому, так, как было перед этим, назовем его застоем, но не
все в курии сразу забудут, что был такой застой. Ты понимаешь меня?
   - Ничего не поделаешь, - грустно сказал я. - Надеюсь только, что
монсиньор Риго уже забыл о застое и сдержит данное вам обещание
положительно решить мое дело.
   - Ты слишком много хочешь зараз! - возразил Кампилли. - Мы вернулись к
исходному положению вещей, это означает всего лишь, что твоим делом снова
занимаются в служебном порядке.
   Ты знаешь, что такое служебный долг в нашем понимании? Это анализ
элементов, из которых состоит дело, анализ, продолжающийся вплоть до
последней минуты. Так в теории. На практике же, на мой взгляд, не может
случиться ничего такого, что снова спутало бы твои расчеты.
   Мы вышли во двор. Там стояла машина Кампилли. Мы сели, но я не захотел,
чтобы он подвез меня до "Ванды". По забитому машинами Корсо, то и дело
останавливаясь, мы доехали до пьяцца Венеция. Здесь я вышел, не желая
злоупотреблять любезностью Кампилли. Он свернул влево, за Тибр, к своему
дому, а я пешком дошел до самого Колизея. Зной мучил меня.
   Однако я испытывал потребность в движении, чувствовал себя счастливым,
все услышанное сегодня давало надежду на успешный исход моей миссии, к
тому же было приятно, что я все-таки немножко отвел душу, хотя Кампилли,
вероятно, меньше всех был повинен в этом-позволю себе повторить его
определениезастое.


                                   XXVII

   Ровно в четыре, как мы и договорились, я подошел к воротам виллы
Кампилли и позвонил. Открыл мне лакей. Тот самый, которого я у них
постоянно видел, и всякий раз на нем была куртка в другую полоску. Он с
улыбкой поздоровался со мной, а на моем лице отразилось удивление. Когда
Кампилли отказывал мне от дому, он сказал, что усылает лакея в горы.
   Очевидно, это было не так. Просто ему нужен был предлог, чтобы со мной
расстаться, и он придумал, будто запирает дом на лето. Убедившись теперь в
его лжи, я был изумлен, но не испытал досады. Я понимал, почему Кампилли
тогда так встревожился и был вынужден изворачиваться. Теперь в этом уже не
было необходимости. Ветер изменил направление, быть может, даже подул в
мою сторону, вот и нашелся лакей! Провожая меня до кабинета, он сказал:
   - От вас приходил к нам священник. Я тогда как раз ушел в город, и он
оставил письмо и пакет у соседей. Но адвокат все получил в полном порядке.
   - Знаю, - ответил я, - он мне говорил.
   - Жарко, не правда ли? У нас всегда так в августе.
   - Да, действительно.
   Кампилли дружески приветствует меня, причем так, словно мы видимся
впервые после моего возвращения. Клуб есть клуб, публичное место-это
публичное место. Я не говорю уже о том, что во время нашей утренней
встречи Кампилли чувствовал себя неловко. Теперь всякая скованность
исчезла. Он понял, что те упреки, которые можно было ему предъявить, я уже
предъявил, а те, что по первому разу не сорвались у меня с языка, никогда
уже не сорвутся и я забуду о них. Увидев меня, он встал из-за стола и
раскрыл объятия; потом велел лакею подать кофе, потянулся к шкафчику за
вином, а мне вручил листок бумаги, над которым как раз и сидел, когда я
вошел.
   - Возьми. Я для тебя приготовил. Вот эта стандартная форма.
   Я прочитал. Она действительно была краткой. В бумаге говорилось, что
такой-то адвокат папских трибуналов считает для себя честью уведомить
"достопочтеннейшую канцелярию Священной Римской Роты", что избрал
местожительство на территории торуньской епархии, о чем уведомляет также
епископа той же торуньской епархии. Слова епархия "toruniensis"
'[Торуньская (лат.)] повторялись еще раз в низу стандартной формы, ниже
подписи, как бы подчеркивая, что заявление подано от лица адвоката папских
трибуналов, проживающего на территории именно данной епархии.
   - Уф! - сказал я. - Кратко, а в общем все одно и то же.
   Кампилли с улыбкой возразил:
   - Такова уж по традиции эта форма. И радуйся, что краткая, не
переутомишься в жару.
   Тем не менее из-за жары я просидел над ней с полчаса.
   Кампилли поставил на письменный стол пишущую машинку и потребовал,
чтобы я сперва написал начерно-тогда получится чище. Затем посмотрел
письмо, переписанное набело, похвалил. Я тоже был доволен-главным образом
потому, что канцелярский бланк с подписью отца, после того как я заполнил
его текстом, казался менее измятым, чем раньше.
   - Ну, ступай с богом, - сказал Кампилли. - И поточнее узнай в
секретариате монсиньора, когда тебе надо прийти за ответом. Да поторопи их!
   Перед виллой стояла роскошная "альфа-ромео" Весневича. За рулем-он. В
машине-никого.
   - О, вы вернулись! - говорит он. - А мы все тут вас разыскивали.
   - Вы тоже? - недоверчиво спрашиваю я.
   - По поручению тестя, да и тещи. Я пытался до вас дозвониться. Куда вы
теперь направляетесь?
   - С письмом в Роту.
   - Я вас подвезу. А когда отдадите письмо, какие у вас планы?
   - Никаких.
   - В таком случае предлагаю прокатиться к морю. Страшно жарко! Все
порядочные люди давно уехали из Рима. По городу слоняются только слуги
церкви, полиция да туристы.
   - Ну и люди вроде нас с вами, - засмеялся я.
   - Правильно! То есть вроде вас, вы ведь клиент церкви, а я отлично
подхожу под одну из трех названных категорий. Причисляю себя к слугам
церкви!
   - Это что-то новое. Я не знал.
   - Никакая работа не унижает человека.
   Он остановил машину. Огромный дворец Канчеллерия отбрасывал тень на
площадь. Я вбежал в ворота, после чего, свернув влево, поднялся по большим
ступеням, лестничным площадкам, коридорам и постепенно сужающейся лестнице
на знакомый мне четвертый этаж. В приемной тот же самый служитель. В
секретариате тот же самый невысокий молодой священник у заваленного
папками стола. Я подал священнику конверт и прерывающимся от волнения
голосом спросил, когда могу рассчитывать на ответ. Он словно не расслышал
и лишь после того, как вынул письмо из конверта и поднес его к своим
близоруким глазам за толстыми стеклами, встал и сообщил, что за ответом я
могу явиться послезавтра.
   - На всякий случай все-таки сперва позвоните мне, - сказал он. - Чтобы
не утруждать себя зря в такую жару. Вот мой номер.
   Он дал мне номер своего телефона и проводил до дверей. На прощание
протянул руку. Помятуя, что Кампилли рекомендовал мне нажимать, я сказал:
   - Через несколько дней вы закрываете свою канцелярию, а я, как вам,
быть может, известно, приехал в Рим специально по этому делу из очень
далеких краев.
   Он перебил меня:
   - Я знаю. Понимаю. Не для того монсиньор Риго поручил мне разыскивать
вас по всему Риму-и в вашем пансионате, и через синьора Кампилли, - чтобы
отпустить с пустыми руками.
   Будьте спокойны.
   - Спасибо, - сказал я. - Не откажите также передать монсиньору Риго мою
нижайшую благодарность.
   - Обязательно, - пообещал молодой священник.
   Внизу стояла машина, но Весневича не было. Я огляделся вокруг. Нет и
нет! Зато на противоположной стороне я увидел вывеску бара, которая
мгновенно вызвала у меня одноединственное желание: кофе, кофе! После
чистого, освежающего воздуха Ладзаретто у меня уже начинала кружиться
голова от римской духоты. К тому же день выдался исключительно знойный. В
глубине бара сидел возле телефона Весневич. Как только я появился, он
сразу закончил разговор.
   - Вот и он! Так спускайся. Мы сейчас за тобой заедем.
   После чего, обращаясь ко мне:
   - Захватим с собой одну девочку. Будет веселее.
   Затем:
   - Вы долго меня искали?
   - Нет. Совсем недолго. Мне только хотелось бы выпить кофе.
   Он-кассирше:
   - Один кофе для этого синьора.
   Я:
   - Нет, не надо. Дама, которой вы звонили, ждет.
   - Ну и пусть ждет.
   Я залпом выпил кофе, и мы вернулись к машине. Я шел, обгоняя Весневича,
он не торопился. Зато, сев за руль, сразу развил скорость, от которой душа
холодела, и так яростно срезал повороты, что шины издавали протяжный визг.
Мы неслись вдоль Тибра, проскочили мимо больницы на острове, где лежал
Малинский, а потом свернули налево через Палатинский мост и помчались в
обратную сторону. Одна улочка. Другая. Наконец на третьей, самой узкой, мы
внезапно остановились. Сандра! Нет, не Сандра, а ее кузина, так на нее
похожая. Мы усадили ее между нами и-в путь.
   - Это Антонелла, - сказал Весневич, когда мы уже двинулись.
   Она:
   - Мы знркомы.
   Весневич:
   - Откуда же?
   - Мы вместе были в Остии. Ты привез синьора. Не помнишь разве?
   - Ах, правда.
   На этот раз, однако, мы нс поехали в Остию. Весневич не пожелал.
Скучно! Толкотня! Впрочем, он не ста.;) подробно объяснять, почему принял
такое решение, и вез нас, куда хотел.
   Мы только заехали на виа Авеццано за моим купальным костюмом. Полчаса
спустя-Фиумичино, я узнал е