своей большой рыжеватой
головой, но ни пообедать со мной, ни пойти в музгй не захотел. На первом я
не настаивал, помня, по каким соображениям он всегда отказывается посещать
рестораны. Однако музей-иное дело. Да и причины, по которым он отказывался
сопровождать меня, оказались совсем другого порядка. Так как я от него не
отставал, то в конце концов ему не без труда удалось их изложить. Сперва
он признался, что привык ежедневно бывать в библиотеке и без обычной
порции чтения чувствовал бы себя плохо. А затем эту психологическую
мотивировку подкрепил другой, более существенной. Оказалось, что через
несколько дней библиотека вместе со всеми другими ватиканскими
учреждениями, как и каждый год в это время, закрывает свои двустворчатые
двери на целых шесть недель.
   - Вы хотите насытиться разными мудрыми текстами на шесть недель вперед?
- спросил я.
   - Даже не в том дело, - ответил он. - Но перед большими каникулами в
курии принимают множество решений. Я хочу быть готов на тот случай, если
курия предложит мне вернуться в мой приход. А я еще многое не успел
проштудировать.
   Я выглянул в окно и увидел разбегающиеся рельсовые пути.
   Вокзал Термини. Стремительно пронесся экспресс, шедший в
противоположном направлении. Длинные синие вагоны-значит, поезд дальний,
или, точнее, международный. Он промелькнул, грохоча, и исчез, напомнив
мне, что и я через несколько дней в Венеции или в Удино сяду в такой же
поезд и помчусь назад в Польшу. Я пожалел, что момент этот уже так близок.
Но, быть может, меня встревожил не только вид мчащегося поезда и мысль о
скором отъезде. Я все еще был в обиде на Ватиканскую библиотеку, не
позволившую мне закончить мою работу. Упомянув о библиотеке, Пиоланти
задел мое больное место, до такой степени чувствительное, что, несмотря на
всю нашу дружбу, я никак не смог искренне огорчиться из-за того, что
библиотека вскоре закроется для всех.
   Заскрежетали тормоза. Раз, другой, третий, десятый. Наконец-в окнах
тень. Это мы из залитого солнцем пространства въехали под широкий навес
над перроном. Я взял сумку.
   Пиоланти протянул мне руку.
   - Спасибо за компанию, - сказал он.
   - Да за что меня благодарить! - ответил я. - Это я должен выразить вам
самую искреннюю и длубокую благодарность. Мне хотелось бы поддерживать с
вами связь. Вернувшись домой, я напишу вам.
   Мы стояли посредине купе, загораживая дорогу нашим попутчикам. Поэтому
мы вышли в коридор, а затем на перрон. Здесь мы снова обменялись
рукопожатием, таким же крепким и продолжительным, как и все предыдущие.
Раньше, в коридоре и в купе, мы сократили церемонию прощания потому, что
на нас напирали люди, теперь ее оборвал сам Пиоланти.
   - Что касается писем, - сказал он, - лучше пока не пишите.
   Если я вернусь в мой приход, люди там темные, письма из Польши могут
вызвать нежелательные толки. Но вы как-нибудь за меня помолитесь, как и я
за вас, хотя вы, кажется, не очень в бога веруете, а я после всего, что
случилось, не очень ему мил.
   Все-таки вздох, обращенный к нему, всегда останется вздохом. А теперь
поспешите и используйте каждое мгновение своего последнего дня в Риме. А я
пойду помаленьку, у меня как-никак есть время.
   Но он проводил меня до такси. Я больше не предлагал подвезти его, зная
наперед, что ничего не добьюсь. Прежде чем машина сразу за вокзалом
свернула влево, мы еще помахали друг другу. За углом-улица Джолитти, арка
Порта-Маджоре, фронтон собора Святого креста, дорога, по которой я столько
раз ездил на всех видах транспорта, и наконец-виа Авеццано, пансионат
"Ванда".
   Звоню. Мне открывает горничная с возгласом:
   - Ах, синьор профессор! Где вы пропадали столько времени?
   До сих пор, обращаясь ко мне, она довольствовалась титулом "доктор". Я
не возражал, зная местный обычай, по которому все титулуют друг друга, не
разбирая, есть к тому основания или нет.
   Впрочем, что касается горничной, то она вообще разговаривала со мной
крайне редко. Мое произношение и мой синтаксис пугали ее, вызывая на ее
лице беспомощную гримасу. Помня об этом, я стараюсь строить простые фразы
и задавать несложные вопросы.
   - Так, немножко путешествовал, - отвечаю я. - Дома ли синьора
Рогульская?
   - Нет, она в больнице.
   - А синьор Шумовский?
   - Ездит по Риму с туристами.
   - Ну, может быть, есть синьора Козицкая?
   - Тоже в больнице. Все вернутся к обеду. Не подождете ли, синьор
профессор?
   - Увы. Я очень спешу. Передайте от меня всем сердечный привет. Я только
возьму чемодан и тут же умчусь.
   Она не двигается с места.
   - Господа будут очень, очень огорчены!
   Она стоит как столб и, кажется, твердо намерена удержать меня. Тогда я
сую ей в руку деньги, которые заготовил, чтобы вручить перед самым уходом.
Я прошу ее также на минутку отворить любую из комнат для постояльцев, если
есть незанятая, либо указать мне место, где я мог бы уложить чемодан,
потому что я хочу впихнуть в него вещи, которые привез с собой. Но
горничная словно приросла к полу.
   - А вы знаете, синьор профессор, что вам тут звонили без конца? -
спрашивает она.
   - Кто? - говорю я. - Откуда?
   - Dapertutto, - отвечает она. - Dapertutto!
   Отовсюду! Значение этого слова широкое и для данного случая
преувеличенное, но само известие, конечно, потрясающее.
   Я еще раз пытаюсь добиться от нее чего-то более конкретного.
   - Вы не помните ни одной фамилии? - допытываюсь я. - Никаких
подробностей?
   - C'e anche una lettera per lei'[Есть еще для вас письмо (итал.)], -
отвечает она на это.
   - Письмо! Ну так дайте его!
   Горничная исчезает. Немало времени спустя она возвращается, неся обеими
руками чемодан. На чемодане письмо, засунутое под перевязывающий его
ремень. Я тянусь за письмом, а горничная с гордостью сообщает:
   - Вспомнила! Вам звонили от одного адвоката, а еще из одного учреждения
в курии.
   Разрываю конверт. В передней темно. Зажигаю свет.
   - Ваша прежняя комната не занята, - говорит горничная. - Я туда отнесу
чемодан.
   - Чудесно! Сейчас иду!
   Теперь я в свою очередь не двигаюсь с места. Руки у меня дрожат, буквы
пляшут перед глазами. Все то, что я старательно усыплял в себе в течение
недели, проведенной в Ладзаретто, просыпается, оживает. Факты, обиды,
душевные муки. Только что я был на сто миль от всего этого и вот попадаю в
самый центр прежней мути. А буквы все пляшут и пляшут. Бумага из
канцелярии синьора Кампилли, его почерк, знакомая подпись, слов немного,
все понятны, а я стою и стою, читаю и читаю и ничего не могу понять.
Смотрю на письмо, как на клочок земли за окном самолета, садящегося на
крыло. Абсолютно ничего не могу ухватить. Целое состоит из сотни раз
виденных частиц, но они странно вращаются вокруг неуловимой оси. Кампилли
пишет, чтобы я сразу по приезде позвонил ему. Беспокоится, успеем ли до
столь близких уже каникул в курии осуществить намеченные нами действия,
необходимые для завершения дела. В этом месте он не поскупился на нежные
упреки: почему я так легкомысленно затянул свою туристскую поездку за
пределами Рима? Затем он сообщает все номера телефонов: виллы в Остии,
своего клуба в Риме, домашний. Стандартная формула вежливости в конце
письма-самая сердечная. Прячу письмо в карман. Но почти сразу же снова его
достаю. В течение четверти часа не могу прийти в себя. А когда ясность
сознания наконец ко мне возвращается, я снова извлекаю письмо. Звоню по
очереди по всем указанным телефонам. В Остии мне говорят, что он уехал в
Рим, дома сообщают, что ушел в город, в клубе-что обычно приходит около
часу. Смотрю на часы-девять.
   Беру сумку и перехожу в мою прежнюю комнату. Открываю чемодан, но, едва
прикоснувшись к нему, застываю в неподвижности. Вдруг мне приходит в
голову, что Малинский может кое-что мне объяснить. Прохожу мимо столовой и
останавливаюсь у его двери. Стучу раз, другой. Бульдог заливается за
дверью, но никто на мой стук не откликается. Иду на кухню, чтобы узнать,
когда вернется Малинский. В кухне-горничная. Спрашиваю:
   - А когда будет дома синьор Малинский?
   - Он в больнице.
   - Что же такое? - говорю я. - Почему сегодня все ваши понеслись в
больницу?
   - Он болен, - отвечает девушка. - Как только вы уехали, его забрали в
больницу.
   - Ах так! Что-нибудь серьезное?
   - Сердечный приступ.
   - Вот как!
   Возвращаюсь к своему чемодану, но попутно у меня возникает еще одна
идея. Отыскиваю в записной книжке номер телефона священника де Веса,
который когда-то мне дал Кампилли. Звоню.
   Его тоже нет дома. Спрашиваю, когда можно его застать. В ответ слышу:
   - Его нет в Риме. Будет после каникул.
   Я отхожу от телефона и в темной передней сталкиваюсь с горничной. Она
пришла посмотреть, уложил ли я уже вещи, а то ей надо сбегать в город.
   - Минутку, - говорю я, - минутку. В какой больнице находится пан
Малинский?
   - При монастыре святого Варфоломея, на острове.
   Я догадываюсь, о каком острове идет речь. В Риме есть только один-на
Тибре. Там помещается старинная больница, которую содержит монашеский
орден бонифратров.
   - Сегодня не уеду! - решаю я. - Можно у вас переночевать?
   - Хозяева, наверное, согласятся! Не знаю только, может, они кому-нибудь
сдали вашу прежнюю комнату. Кажется, нет.
   - Значит, согласятся! Во всяком случае, найдется ведь свободная комната?
   - Есть комнаты. Есть!
   - Тогда, если понадобится, вы, может, перенесете мои вещи, а то я
сейчас очень спешу?
   Сбегаю по лестнице, беру такси и еду на этот остров.
   Заставляю себя усесться поудобнее, однако поминутно спохватываюсь, что
сижу подавшись всем корпусом вперед и напряженно слежу за мостовой, где
перед нами то и дело возникают какие-нибудь препятствия. Я вспоминаю во
всех подробностях последний этап моего пребывания в Риме, начиная от
первой беседы с Малинским, прояснившей положение в самых общих чертах, и
вплоть до последней беседы-с кардиналом, когда я уже капитулировал. Логика
их была железной, и вывод следовал только один. Я чувствовал его мощь и
смысл даже тогда, когда не мог с ним примириться и метался в отчаянии по
всему Риму. В Ладзаретто, постепенно набираясь сил и успокаиваясь, я еще
отчетливее видел, что, на мое несчастье, обстоятельства, так или иначе
связанные с делом моего отца, в Риме могли привести к одному-единственному
исходу-именно к тому, к которому привели. Чувствуя это, я хоть по-прежнему
с болью думал об отце и возмущался обрушившейся на нас несправедливостью,
но как-то привык к своему поражению, и главным образом потому, что за ним
стояла логика, чуждая мне, но до сих пор скреплявшая все звенья в моем
деле очень по-своему последовательно и точно.
   Но, видимо, я был не прав. Это доказывало письмо Кампилли, не
оставлявшее никаких сомнений! Да, это доказывало содержание письма, и
прежде всего-его тон, звучавший так, словно хлопоты, ожидавшие нас в курии
и необходимые для завершения дела, были непосредственно связаны с ранее
принятыми мерами, вытекали из предыдущего положения вещей, а их
целесообразность не стояла ни в какой связи с неким обозначившимся
переломом. Само собой понятно, что адвокат сумел бы найти нужный стиль,
если бы возникло нечто действительно новое.
   Именно таким новым, например, был факт смерти епископа Гожелинского. Я
отлично помнил все обстоятельства того дня:
   Кампилли вызвал меня к себе домой из библиотеки и с энтузиазмом говорил
о важном для нас событии. Но это его письмо было выдержано совсем в другом
тоне. Я ничего не понимал, и мне стало страшно. Если новых фактов нет и
сохраняет силу прежняя ситуация, то не означает ли это, что Кампилли
затеял всю игру попросту потому, что ему захотелось приложить целительный
бальзам к моей ране?
   Такой поступок был бы в его духе. Правда, кроме Кампилли, в пансионат
звонили из курии, вероятно из секретариата Роты, но, возможно, и здесь
дело не обошлось без его участия. Могло случиться и так: после моего
отъезда Кампилли одумался, поговорил с монсиньором Риго и с кем-нибудь еще
и решил, что его не осудят, если он позволит себе красивый жест. Отсюда
письмо и, разумеется, заранее подготовленное предположение. К примеру,
посоветует мне подать прошение, заявление или выполнить другую
формальность, которая, по существу, ничего не изменит, но зато я уеду из
Рима в уверенности, что все здесь стремились мне помочь-и та инстанция,
куда я обратился, и мои покровители. Добренькими всюду любят быть! Убедив
себя, что рассчитывать мне не на что, я пришел в ужас. Едва ли полчаса
назад я получил письмо. Все это время меня томила неуверенность, я
напрягал все свои умственные способности, силясь понять, что же скрывается
за словами Кампилли. Но и несмотря ни на что, как видно, мои старые
надежды ожили, потому что у меня даже в глазах потемнело при мысли, что
письмо нисколько не меняет положения.
   Такси сворачивает на мост, въезжает во двор больницы, останавливается.
Я вхожу в ворота и звоню в дежурную. Никто не открывает. Я заглядываю в
дверь на противоположной стороне. Меня посылают из флигеля во флигель и с
этажа на этаж, пока наконец я не попадаю в большую палату, душную, темную.
   Я медленно иду вдоль кроватей. Их много. У правой стены один ряд, у
левой-другой, а потом еще поперек палаты-третий и четвертый. Сущий
лабиринт. Я плутаю довольно долго. Наконец нахожу кровать Малинского.
Глаза у него закрыты. Бескровные руки лежат на сером потертом одеяле. На
маленькой табуретке, втиснутой между кроватями Малинского и его соседа,
сидит Козицкая. Я дотрагиваюсь до ее плеча. Она оборачивается. В этот
момент Малинский открывает глаза.
   - О, - улыбается он, - вот и наша пропавшая душа! - И обращаясь к
Козицкой:-Видишь, я все время говорил, что он явится!
   - Я приехал сегодня утром и только в пансионате узнал, что вы больны.
   Пауза. Малинский с трудом произносит:
   - Ну вот, удалось вам добиться своего. Я никак не предполагал!
   - Ничего еще не знаю. Я вернулся час назад.
   Он на это:
   - Добился-и смотал удочки! Все уверяли, будто вы к нам даже не
заглянете, чтобы попрощаться. Не станете тратить время.
   Мы явно не понимаем друг друга, и мало того, что не понимаем, - он-то в
курсе событий, которые произошли за время моего отсутствия, а я нет.
Значит, что-то все-таки случилось. Я упорно смотрю ему в глаза. Выражение
их изменилось из-за болезни, да к тому же он снял роговые очки, в которых
я привык его видеть. Малинский мерно дышит. Рот у него открыт. Иногда из
горла вырывается короткий спазматический вздох. Неудобно спрашивать о моем
деле. Да и сердце у меня сжимается, когда я гляжу на Малинского. Справа и
слева-кровати, на одной из них больной стонет, на другой храпит. И какая
духота!
   - Может, вы сядете, - говорит Козицкая. - На минуточку, потому что его
утомляют визиты.
   Малинский смотрит на нее, а потом, когда я отвечаю, переводит взгляд на
меня.
   - Я сейчас уйду, - успокаиваю я Козицкую. - Мне хочется только узнать,
как себя чувствует пан Малинский.
   Она:
   - Теперь уж лучше.
   Он:
   - Лишь бы мне позволили домой вернуться, тогда все будет хорошо.
   Я мимоходом упоминаю, что был в пансионате и попросил оставить за мной
комнату, а кстати выражаю надежду, что с этим все будет в порядке.
   Козицкая:
   - Все-таки лучше предупреждать заранее. Неужели так трудно прислать
открытку?
   Малинский:
   - Ах, не приставай к нему!
   Я-Козицкой:
   - Уже вернувшись в Рим, я изменил свои планы. А пока ехал, мне и в
голову не приходило, что я здесь еще задержусь! - И тут же Малинскому:-Вы
помните, какое у меня было плохое настроение, когда мы в последний раз
виделись. Впрочем, я описал вам мои переживания в письме.
   - Да, но настроение изменилось после визита к кардиналу!
   Скрытный вы человек и настойчивый. Во всяком случае, поздравляю!
Поздравляю!
   Я онемел. Меня охватило то же самое чувство, что и при чтении письма
Кампилли. Опять все закружилось. Видение, которое сперва лишь промелькнуло
передо мной, теперь снова возникло и на этот раз приняло более отчетливые
формы.
   Нахлынувшая на меня радость напоминала то блаженное состояние, которое
я испытал после первого визита к монсиньору Риго.
   Я по-прежнему не понимал, что же произошло, но все сигналы, полученные
мной с утра, говорили об одном и том же. Надежда превращалась в
уверенность. Я не мог дольше ей противиться и вдруг почувствовал, как
что-то нежно щекочет мои глаза; я сразу взял себя в руки и встал.
   - Я загляну к вам, - сказал я, - если не завтра, так послезавтра. А
пока пожелаю скорейшего выздоровления.


                                   XXVI

   В час дня мне удалось наконец созвониться с Кампилли.
   Он был в своем клубе и просил меня тотчас туда прийти. Я уже разбирался
во всех интонациях голоса адвоката, во всей их гамме, начиная от
сердечной, отеческой и кончая равнодушноотчужденной, прячущей неловкость,
как было во время нашего последнего разговора, когда он отказал мне от
дома и уговаривал предоставить дело, ради которого я приехал в Рим, своему
течению. Теперь он снова очень тепло и с дружеским нетерпением
приветствовал меня.
   - Мне передали ваше письмо, - сообщил я. - Поэтому я звоню.
   Он секунду помолчал, но тут же заговорил с радостным оживлением:
   - Как же я доволен! А я уже тревожился! У тебя стальные нервы, если ты
способен в самый разгар наших хлопот уехать из Рима и вернуться к
последнему звонку.
   Мне стало стыдно за него. Как легко, без тени смущения, он искажает
правду. Если бы у меня хватило времени на размышления, я не стал бы с ним
спорить, не старался бы уточнить факты.
   Ведь значение имело только то, что дело ожило и Кампилли снова хочет и
может мне помочь. Но, не успев еще сообразить, как мало для меня толку в
том, чтобы прижать его к стенке, я сказал:
   - Я не предполагал, что мы еще увидимся. Разве вы не получили мое
письмо?
   Снова секунда тишины, а затем:
   - Ах да, получил. Разреши тебе сказать: ты немножко погорячился.
Забудем об этом. А теперь бросай все дела и беги сюда как можно скорее. Я
жажду тебя увидеть и так же сильно хочу есть. А без тебя не буду
завтракать.
   Таким образом, прямо из бара, откуда я звонил, я поехал на такси по
адресу, указанному Кампилли. Палаццо Шара-Колонна на Корсо, вход со двора
направо, второй этаж. Название клуба "Чирколо Романо". Вот и он! Высокая,
украшенная резьбой дверь. Медный звонок в большой вогнутой и вмурованной в
стену оправе. Звоню. Швейцар в ливрее. Гардеробщик в ливрее.
   Метрдотель во фраке, как и кельнеры, - впрочем, они стоят без дела,
потому что в зале почти пусто. Справляюсь о Кампилли. Он сидит в углу.
Верен себе-легко вскакивает, едва завидев меня.
   Следуют приветствия, как в лучшие времена: сияющие улыбки, долгие
рукопожатия.
   - Как чудесно выглядишь! - говорит Кампилли. - Загорелый, веселый.
Точная копия твоего отца. Он, как и ты, великолепно восстанавливал силы,
пробыв всего несколько дней вне Рима.
   Тебя словно подменили! Небось зарылся где-нибудь у моря, не думая ни о
каких великих достижениях туризма. Иначе ты бы так не отдохнул.
Признавайся.
   - В известной мере, - отвечаю я.
   - Очень умно! Очень умно! В эту пору года любая поездкапытка. Рим-тоже
пытка. Водить машину по Риму-пытка.
   Рестораны, набитые туристами, - пытка. Хвала всевышнему, у нас хоть
есть клуб; у нас-значит у ватиканских адвокатов и высших светских
чиновников. Здесь просторно и прохладно. Ну и, как видишь, пусто, потому
что каждый, кто только мог, уже сбежал. А через несколько дней мы вообще
закрываем...
   - Клуб?
   - Прежде всего-курию! Остаются только дежурные, а прочие, от кардиналов
до референтов, разъезжаются на большие каникулы. Трибуналы тоже закрывают
свои врата.
   Я уже слышал о наступающих каникулах. Совсем недавно о них упомянул
священник Пиоланти. Возможно, даже сказал, когда они начинаются, но тогда
все связанное с курией меня уже не интересовало, и я пропустил его слова
мимо ушей. Теперь я живо спросил:
   - Через сколько д