вствие, и я умею хранить тайны.
   - Искренне благодарю.
   - В таком случае жаль, что вы не хотите мне сказать, что произошло. Но
если случились неприятности деликатного свойства, то я, естественно, не
настаиваю. Деликатного и, скажем, оскорбительного для вас.
   - Меня выставили из библиотеки, - вырвалось у меня. - Вот что
случилось. Я не чувствую себя оскорбленным. Я только возмущен. Кому это
нужно, кто может быть заинтересован в том, чтобы меня, начинающего
ученого, который...
   Малинский прервал меня:
   - Минуточку. Начнем по порядку. Вам дал рекомендацию для библиотеки
адвокат Кампилли. Не правда ли?
   -Да.
   - Я догадался об этом. Он человек с большими связями в курии. Я не
допускаю, чтобы у вас отобрали пропуск, не сообщив ему об этом заранее. Вы
должны с ним сейчас же переговорить и выяснить, в чем тут дело.
   - Бесцельно, - возразил я.
   - А почему?
   Тогда я ему объяснил, почему я уверен, что Кампилли ничего тут не
сделает. Его заранее обо всем уведомили, а он при встрече со мной словно
воды в рот набрал. Значит, не хочет вмешиваться.
   Вероятно, кому-то, с чьим мнением он считается, не понравилось, что я
хожу в библиотеку. Например, прелату Кулеше или другому высокому лицу из
среды польской белой эмиграции.
   Услышав это, Малинский пожал плечами.
   - Чистая фантазия! - иронически заметил он. - Кампилли имеет больше
весу, чем десять Кулеш! Я очень хорошо знаю курию и кто как в ней ценится
и не бросаю слов на ветер. Могу вас также заверить, что дело не в вашей
особе. Кампилли-это Кампилли, его рекомендация-не пустяк, но он вас не
рекомендовал бы, если бы ваша биография вызывала у него сомнения, да и в
библиотеку вас бы не допустили, не проверив, все ли в порядке.
   У него не было сомнений, библиотека проверила, и примите как абсолютную
истину, что тогда вы были чисты как стеклышко. До сегодняшнего дня или до
вчерашнего-безразлично. За эти дни, за это время, вероятно, случилось
нечто новое, и отношение к вам сразу изменилось. Вот почему дали отбой.
Вот почему поднялась паника. Но что такое? Что это такое?
   - На моей совести нет ничего. Я ни в чем не виноват.
   Ручаюсь вам.
   Он поморщился.
   - Вы все принимаете на свой счет. А между тем, представьте, что сами по
себе вы в порядке, а вокруг вас ведется какая-то темная игра. Я держусь в
стороне от курии, так что не знаю, в чем там дело. Но люди, которые стоят
к ней ближе, уже что-то почуяли. Это ясно!
   Мы въехали в маленький городок. Замусоренный, грязный.
   Одна улица, другая, третья, площадь. Еще один поворот, и вдруг
открывается вид на десятки мачт, белые корпуса кораблей, барки: порт.
   - Это Фиумичино, - объяснил Малинский. - Рыбацкий порт и весьма
захудалый пляж. Мы можем здесь спокойно поговорить.
   Знакомых не встретим.
   Он остановил машину возле большой беседки с видом на море.
   Мы вошли в беседку. Малинский заказал какую-то рыбу и подробно описал
мне ее достоинства. К рыбе вино, по его мнению-тоже необыкновенное. Он
обстоятельно обсуждал с кельнером все заказанные блюда. Я слушал краем
уха. Когда же он закончил разговор с кельнером, вернулся к теме, которую
уже частично осветил, и снова сказал, что старается держаться подальше от
курии, хотя она фактически его кормит, - я стал слушать внимательней.
Оказывается, он помогает благотворительным учреждениям и монашеским
орденам обменивать товары, получаемые ими в дар из-за границы, - всякие
ненужные предметы роскоши-на разные полезные вещи первой необходимости, а
иногда и продавать эти товары, сообразуясь с тем, что в данный момент
диктует положение на рынке.
   - Помимо этого, я ни во что не вмешиваюсь. Тружусь.
   Зарабатываю. В течение тридцати лет я был офицером, к старости стал
коммивояжером. Как говорится: ничего не поделаешь. К счастью, я несколько
лет занимался дипломатией. До войны был советником в Риме. Пришла война,
меня прогнали.
   Потом, когда перестали травить людей моего типа, я после смерти
Сикорского вернулся на заграничную работу. На этот раз консульскую.
Побывал в разных местах, пока наконец снова не попал в Рим. Благодаря этой
службе познакомился с коммерцией.
   После сорок пятого года пустил в ход свои наличные деньги и знакомства
и занялся торговым посредничеством, о котором вам уже говорил. Не сую нос,
куда не следует. Не гоняюсь за ватиканскими сплетнями. Склоками не
пробавляюсь. Не подглядываю и не подслушиваю. И все же я знаю среду.
   - Курию? - спросил я.
   - Курию, - подтвердил он.
   А потом:
   - Вы согласны поговорить со мной откровенно?
   - Разумеется!
   - Правда ли, что ваш отец был врагом епископа Гожелинского?
   - Нет.
   - Вы можете это категорически опровергнуть?
   - В последнее время они не питали друг к другу симпатии.
   - Значит, все-таки?..
   - Мне кажется, что враждебность и отсутствие симпатиивещи совершенно
различные. Уверены ли вы, что здесь именно так оценивают отношение моего
отца к епископу? Не скажете ли, кто вам это сообщил?
   - Я уверен, что говорили о враждебности. О враждебности или ненависти,
да, да! А что касается того, кто говорил, то, увы, я должен сохранить
тайну. Скажу только, что я слышал об этом в одном монастыре. Даже уточню-в
польском. Я как-то сказал, что у нас в "Ванде" остановился симпатичный
молодой человек, приезжий из Польши. Там это было известно, речь зашла о
вашем отце, и мои собеседники выразили сожаление именно по тому поводу, о
котором я говорил.
   У меня бешено заколотилось сердце.
   - Это и есть, разумеется, источник всех интриг, - прошипел я сквозь
зубы. - Монастырь и его сплетни. А между тем если кто кого ненавидел, если
кто кого преследовал, так это епископ моего отца, а вовсе не наоборот!
Можете от моего имени сообщить об этом своим монахам!
   - Монахиням! - мягко поправил меня Малинский. - Старым добрым женщинам.
Тихим и не имеющим никакого голоса в курии. Если они и насплетничали на
вашего отца, так только богу в молитвах, прося его смилостивиться.
Источник другой!
   Теперь я с напряженным вниманием слушал, что он говорит. К сожалению,
он отвлекся. Сперва потому, что кельнер подавал вино, салат, рыбу, и
каждое новое блюдо Малинский встречал шутливым афоризмом. Затем куда-то
запропастился бульдог.
   Нашелся. Потом нужно было отведать рыбу, пока она горячая.
   Наконец я не утерпел:
   - Но где же первоисточник? Кто? Почему?
   - А если предположить, что причина в епископе Гожелинском?
   - Ведь он умер! - воскликнул я.
   - Но память о нем жива. Разве нельзя предположить, что в курии решили
создать культ его памяти и сам по себе этот факт стал помехой на вашем
пути?
   - Создать культ! - испугался я. - О чем вы говорите?
   - Разве не понятно? - возразил он. - Вы, как сын консисториального
адвоката, должны в таких вещах разбираться куда лучше, чем я-офицер,
консул и коммерсант.
   Он заплатил по счету и взял своего бульдога под мышку. Мы сели в машину
и поехали в сторону Рима. Его слова душевно парализовали меня. Они меня
испугали, хотя в них не было точности и видимой связи. Вопреки его
предположениям я вовсе не был специалистом по церковным делам, однако я
был достаточно в них сведущ, чтобы отвергнуть его гипотезу. Это правда,
что епископа все уважали. Человек он был упрямый и злопамятный, но,
несомненно, порядочный. Допустим, что даже больше того, намного больше, но
ничего сверх заурядных достоинств и заурядных добродетелей. Разумеется,
если применять к его личности не обычную меру, а такую, какая применима по
отношению к священнослужителям и прелатам на руководящих постах. Он был
выше своего окружения. Согласен. Против этого нельзя было возражать.
Поэтому-то многие люди и считали епископа человеком выдающимся. Я тоже,
всякий раз как о нем заходила речь, особенно в Риме, называл его
выдающимся. Так мне советовал отец. Впрочем, я и сам не возражал. В моем
положении было бы некрасиво принижать достоинства епископа.
   Но это все! Все!
   - Епископ умер в прошлую среду, - в конце концов я заставил себя
ответить Малинскому. - Шесть дней тому назад, Я слышал, что в Ватикане
решения принимают исподволь, после зрелого размышления. Почему же вдруг
такая спешка?
   - А кто же говорит о решениях! - вскричал Малинский. - Ничего
подобного! Пришло сообщение о смерти. В некоторых монастырях и церквах
провели богослужения. Заупокойные обедни, скажем, более торжественные, чем
обычно. Только и всего.
   - Но почему же как раз в данном случае более торжественные? - напирал я
на него, требуя объяснения. - Ведь для Ватикана такая смерть не в новинку.
Масштабы церкви так велики, что в Рим чуть ли не каждый день должны
приходить скорбные вести.
   Вероятно, только очень немногие из них вызывают здесь особый отклик, в
таком духе, что могут всерьез возникнуть разговоры о культе.
   - Не знаю, - ответил Малинский. - Я вас уже предупредил, что не
разбираюсь в этих вопросах. Вы заметили, что к вам стали относиться
настороженно: вас выставили из Ватиканской библиотеки; адвокат Кампилли,
хоть он человек и влиятельный, не вступился за вас... Услышав об этом
непосредственно из ваших уст, я поставил диагноз: вокруг вас ведется игра!
Затем я вспомнил, что мне довелось услышать о вашем отце и покойном
епископе и какой шум вызвала в Риме его смерть. Сопоставив одно с другим,
я предложил диагноз самого общего характера. На этом моя роль кончается.
   Я закрыл глаза и раза два потер влажными руками вспотевшее лицо.
Чувствовал я себя скверно. Был измучен, разбит. Могу сказать, что в этот
прекрасный день, с кристально чистым, прохладным воздухом, даже физически
я чувствовал себя хуже, чем во все последние знойные дни с таким низким
давлением, что сердце едва не лопалось. Я старался пересилить себя и
поддерживать беседу, но Малинский сказал уже все, что знал, и теперь
повторялся. Он выражал сожаление по поводу того, что мы раньше не
поговорили, у него ведь с самого начала было такое намерение, и он мне
предлагал свою дружбу с первого же дня.
   Малинский подчеркнул, что мне это было бы полезно. Внимательней
прислушиваясь к тому, что говорят в разных кругах и в разной среде, он, к
примеру, сегодня намного больше знал бы о деле и, опираясь на более
богатую информацию, пришел бы к более веским выводам.
   - Подумаем! Подумаем! - твердил он в ответ на мои дальнейшие расспросы.
- Подумаем, что все это может означать. Попробуем разузнать. Но вы своим
путем тоже ведите розыски. Может быть, ваши дела вовсе не так плохи, как
нам кажется. Не знаете ли вы в Риме, помимо Кампилли, какого-нибудь
важного, солидного человека, с кем вы могли бы откровенно поговорить? И
который захотел бы и смог бы вам помочь?
   - Я знаю одного влиятельного иезуита, - робко заметил я.
   - У каждого здесь найдется такой знакомый, - без энтузиазма встретил
мое сообщение Малинский. - Где его резиденция? В их главном штабе на
Борго-Сан-Спирито или в канцеляриях Вилла Мальта?
   - Нет. На пьяцца делла Пилотта. В университете.
   - Гм! Ну так бегите туда.
   Я попросил его остановить машину поблизости от Грегорианы; расставшись
с Малинским, купил в первом попавшемся киоске почтовую бумагу и конверты.
Затем в баре написал несколько слов священнику де Восу, таких же точно, с
какими уже однажды обращался к нему: просил о встрече и предупреждал, что
позвоню на следующий день с самого утра-справлюсь, может ли он меня
принять и когда. Потом я отнес письмо. К обеду в "Ванду" я не поехал. У
меня не хватило сил. Впрочем, после рыбы в Фиумичино я не был голоден. Я
выпил только кофе. А потом направился вниз, в сторону Колизея. Затем по
лестнице-к Эксвилину. Здесь, в садах, провел несколько часов, бродя среди
руин и памятников древности. Наконец я успокоился и за ужином в "Ванде"
уже запросто принимал участие в общем разговоре.
   Когда же я очутился в комнате один, нахлынула новая волна раздражения и
горечи. Однако я еще раз пересилил себя. Ведь Малинский мог ошибаться. Его
уравнение в значительной мере строилось на неизвестных. Необязательно все
из них идут вразрез с моими интересами. Следовало крепко взять себя в руки
и, пока еще полностью не сдаваясь, дождаться разговора со священником де
Восом. Я твердил это про себя, твердил до тех пор, пока наконец под утро,
бог знает в котором часу, не заснул.


                                    XIX


   Тяжелые железные двери. В верхней их части массивные кованые решетки с
причудливым орнаментом защищают толстые пласты стекла. Ручка двери похожа
на кирпич-большая и неуклюжая. Нажимаю ее и тяну уже в третий раз. Раньше
она легче поддавалась. Упираюсь ногами и дергаю. Я знаю, что должен вести
себя спокойно, и не могу. Полчаса назад я позвонил священнику де Восу.
Тихим голосом, лишенным всяких интонаций, он сообщил, что может меня
сейчас принять. Звонил я без всякой уверенности, сомневаясь, согласится ли
он, а если согласится, то не станет ли откладывать встречу. Услышав, что
он согласен, я поблагодарил его. Во время разговора крепко прижимал трубку
к уху.
   - Благодарю, от всего сердца благодарю, - повторял я.
   Его молчание длилось одну, две, пять, десять секунд.
   Потом:
   - Итак, я жду.
   Выбегаю из пансионата. Минуту спустя я уже на площади Вилла Фьорелли.
Автобус уходит у меня из-под носа. Мчусь на площадь Рагуза к стоянке
такси. Нет ни одной машины. Поворачиваю назад. Наконец что-то едет.
Троллейбус. Вскакиваю. Возле Главного вокзала спрыгиваю. Ловлю такси.
Взбегаю по парадной полукруглой лестнице перед входом в Грегориану.
Пытаюсь открыть эти двери. Наконец они поддаются. Вестибюль. Направо
дежурная комната, где сидят два молодых иезуита: один-у коммутатора,
другой выдает справки. Я вижу его. Он-меня. Мы здороваемся. Я подхожу.
   - К отцу де Восу? - спрашивает он.
   Я утвердительно киваю головой.
   - Он уже ждет вас.
   Я направляюсь к лифту.
   - Нет. Он ждет вас в приемной. Пожалуйте за мной.
   Я сжимаю в руке карманный календарь со списком вопросов, которые нужно
задать священнику де Восу. Я собирался еще раз их просмотреть по дороге.
Теперь уже поздно. Главное: как можно меньше говорить самому, слушать. Я
про себя повторяю это условие, хотя и знаю, что оно совершенно нереальное.
Ведь известно, что священник де Вое неразговорчив, а я от волнения
становлюсь болтливым. Молодой иезуит отворяет небольшую белую дверь в
конце коридора. Значит, меня ведут в какую-то другую приемную, не в ту,
что раньше. Вхожу. Комната другая, но мне сразу бьет в нос прежний,
знакомый уже запах пыли и дезинфекции. Священник де Вое сидит посредине
комнаты за маленьким столиком, оперев на него руки, сложенные словно для
молитвы. Он не встает. Не здоровается. Не поворачивает головы.
   Указывает мне стул с противоположной стороны столика. Он держится так,
словно нам предстоит вернуться к прерванному разговору, с той лишь
разницей, что мы перешли в другое помещение.
   - Слава господу нашему, - говорю я.
   - У вас неприятности.
   Это не вопрос, а утверждение.
   - Да. Вы уже о них слышали? В Ватиканской библиотеке...
   Он остановил меня движением руки.
   - Об этом я тоже слышал.
   - И о чем еще?
   - И о том, что, конечно, внушает вам наибольшее беспокойство.
   - Значит, вам известно, что в курии внезапно решили превратить моего
отца из пострадавшего в агрессора!
   Я снова увидел перед собой маленькую, худую руку де Воса.
   Рука дрогнула-это означало, что он возражает против моей формулировки.
Но опровергать ее он не стал.
   - Вот как! - воскликнул я. - Значит, это верно, что таким образом
восстанавливают общественное мнение против моего отца!
   - В вас говорит горечь, - сказал священник де Вое.
   - А что же иное должно говорить, - с раздражением ответил я. - Я в
курсе дела, хорошо знаю обоих противников-и моего отца, и епископа. Я
приехал сюда, в Рим, полный надежды.
   Приехал, воодушевленный мыслью, что тому злоупотреблению властью, какое
допустил епископ в отношении моего отца, будет положен конец. Как можно
тактичнее, как можно деликатнеесогласен, но все-таки в соответствии с
правом и справедливостью.
   А между тем ничего из этого не получилось! И вдобавок еще мои хлопоты
обернулись во вред отцу!
   - Ваши хлопоты не имели и не имеют ни малейшего влияния на то, как
складывается ситуация. Они не принесли плодов. Это не подлежит сомнению,
как не может подлежать сомнению и то, что они не принесли плодов потому,
что никто теперь в курии не решит ни одного вопроса, к которому причастен
священной памяти епископ Гожелинский, не в его пользу. А все по той
причине, что образ усопшего, выдающегося князя церкви, растет на глазах. В
данных условиях вы должны с этим примириться!
   Никому не удастся прийти вам на помощь.
   - Я хочу понять, - прошептал я. - Если я не в состоянии помочь моему
отцу, то по крайней мере хочу объяснить ему, почему так получилось. Но я и
этого не смогу сделать. Потому что я не понимаю! Не понимаю!
   - Такой простой вещи? - удивленно спросил де Вое после затянувшейся
паузы. Видимо, не вполне она была проста, если он так долго размышлял,
прежде чем ответил:-Ведь мертвые живут!
   - Живут! Живут! - жестко возразил я. - Живут, когда их оживляют! Я
хорошо знал епископа Гожелинского. Коль скоро сегодня его "образ растет",
как вы говорите, и к тому же так вот сразу, так быстро, то происходит это
не в силу его собственной святости, а по воле людей, которые это затеяли.
   Священник де Вое нахмурился и повторил:
   - В вас говорит горечь. Напомню вам, однако: когда мы в первый раз
беседовали о покойном, вы иначе о нем отзывались.
   Разве вы не сказали, что он ведет жизнь святого?
   - Признаюсь! - воскликнул я. - И отнюдь не собираюсь оспаривать того,
что он был чистый, достойный уважения человек.
   Среди духовенства таких очень много. И поэтому, по моему глубочайшему
убеждению, одних хороших качеств епископа Гожелинского не хватило бы для
того, чтобы так отличать его, как это делают теперь в Риме. Значит, ясно,
что кому-то это выгодно! Кто-то в этом заинтересован!
   - Может быть, церковь, - прошептал де Вое. - Вы произнесли некрасивое
слово. Вы сказали: затеяли. Вы повторяете инсинуации: кому-то, кто-то.
Такими выражениями вы еще больше себя взвинчиваете. Зачем? Слова ваши
неуместны и звучат фальшиво. Произошло событие, которое смешало
расчеты-ваши и вашего отца. Вас оно возмущает, вы подозреваете злой умысел
и корыстные интересы. Неужели вам ни разу не пришло в голову, что природа
этого события может оказаться неземной?
   Я раздраженно ответил:
   - Не верю и никогда не поверю в святость епископа Гожелинского.
   - А если церковь ее признает, вы и тогда будете отрицать? - спросил он.
   Я больше не владел собой; забыв о предостережениях отца, о правилах
тактики и даже о простой вежливости, я повысил голос:
   - Но это же бессмыслица!
   - Или, совсем наоборот, полно глубокого смысла, сын мой.
   Ведь часто мудрость, которую мы не понимаем, кажется нам глупостью.
Смирение, смирение, сын мой. Вам нужны смирение и воля, самая искренняя,
добрая воля, чтобы понять непонятные вам вещи, которые вы должны, даже
обязаны, понять, если действительно, несмотря на неудачу, хотите морально
поддержать отца, правильно осветив истинные причины постигшей его неудачи.
   - Да, - сказал я. - Ничего другого мне не осталось.
   Мне было бы куда легче, если бы минуту назад, чуть ли не крича от
возбуждения, я вскочил бы и убежал прочь от того места, где мне вполне
официально сообщили о поражении и где мне больше нечего делать, разве что
еще час или два переливать из пустого в порожнее. Но я не убежал. Я
остался из уважения к священнику де Восу. Меня не интересовало, что он мне
скажет. А в моем взволнованном состоянии я определенно не годился для роли
человека, оказывающего другому ту моральную поддержку, о которой упомянул
де Вое. Да и пререкаться с ним было бы так же нелепо, как пререкаться с
почтальоном из-за того, что доставленное им письмо содержит дурные вести.
И все-таки я не двинулся с места. Я не с