го! Мы переоделись в кабинах и наняли лодку.
Так снова вздумалось Весневичу. Он не собирался утомлять греблей ни нас,
нк себя. Просто предложил отплыть подальше от берега.
   - Будет тише, спокойнее, чище, - сказал он.
   Чище было в самом деле. А что касается тишины и спокойствия, то не
вполне, потому что Весневич купался весело.
   Баламутил вокруг себя воду или бил по ней руками, обдавая нас фонтаном
брызг. Вскоре он бросил эту забаву и занялся другой:
   давал уроки плавания Антонелле. В конце концов Весневич помог ей влезть
в лодку, а мне предложил пуститься с ним дальше вплавь. Я охотно
согласился. Вода была чудесная, и я забыл здесь о раскаленном, душном
городе. Спустя двадцать минут, оставив берег позади на добрый километр, мы
задеваем ногами песок, вода доходит до икр. Садимся.
   - Здесь человек возрождается, - говорит Весневич. - Чертов Рим надоел
мне до колик. Летом тут жить невозможно! К счастью, через несколько дней
конец. Вы, кажется, тоже заканчиваете свое дело и трогаетесь из Рима?
   - Да.
   - А что слышно в "Ванде"? Малинскому лучше?
   - О, вы знаете, что он болен?
   - Мы все знаем. Скверная история. Очень тяжелая.
   - Болезнь?
   - Причина болезни.
   - Не понимаю, о чем вы говорите.
   - Я говорю о том, про что трубит весь наш эмигрантский мирок:
Малинскому не повезло в делах, и от волнения его свалил сердечный приступ.
   Тогда я вспомнил, что Малинский рассказывал мне о своих торговых
операциях. Церковным учреждениям, главным образом монашеским орденам,
присылали из разных стран многочисленные дары: одежду и продовольствие, не
подлежащие обложению пошлиной при условии, что их используют только данные
учреждения. Но им больше нужны были деньги-вот причина нелегальных
торговых сделок, которыми занимался Малинский на положении посредника.
   - Засыпался, бедняга, - сказал Весневич, - на какой-то большой партии
зерна. Теперь ведется следствие.
   - Церковное?
   - Нет. Обычное. Прокурорское.
   - Пора возвращаться, - сказал я. - Нас зовет кузина вашей жены.
   Я поднялся, но Весневич не шевелился. Он встал только после того, как
увидел, что к лодке приблизились какие-то мужчины и пытаются ухватиться за
борт. Мы пробежали часть дороги по отмели. А когда она кончилась, стали
соревноваться, кто доплывет первым. Незнакомцы, осаждавшие Антонеллу,
исчезли. Я запыхался, и Весневич подсадил меня в лодку. Зато к веслам он
не рвался, и мне с итальянкой пришлось грести. Через несколько минут мы
доплыли до берега, оделись. В машине посовещались, куда же теперь ехать.
Весневич и слышать не хотел о том, чтобы провести вечер в Фиумичино-шумно,
никакого блеска.
   - Другое дело купанье, - сказал он. - Мне тем нравится этот пляж, что
здесь не встретишь знакомых, если у тебя нет к тому охоты, но ужинать мы
можем где угодно.
   - Для ужина еще слишком рано, - заметила Антонелла.
   - Ну так двинем на Монте-Каво. Там роскошный ресторан!
   Вы там бывали?
   Я прекрасно помнил эту тысячеметровую гору, находившуюся километрах в
пятидесяти от Фиумичино. Отец однажды возил меня туда. Даже в летнюю пору
на ее вершине было холодно и зябко; там стояла церковь, перестроенная из
бывшего храма Юпитера, монастырь и развалины замка, среди которых
примостился ресторан с большой террасой. Вероятно, о нем и говорил
Весневич.
   - Да, - ответил я. - С террасы ресторана открывается фантастический вид.
   - А мы не замерзнем? - встревоженно спросила Антонелла. - Заедем по
дороге ко мне, я возьму из дому теплые вещи!
   Мы заехали. Квартира была огромная. Мы с Весневичем расселись в
гостиной на большом удобном диване. Антонелла ушла в ^другую комнату,
чтобы переодеться, оставив нас с бутылкой крепкого, настоенного на травах
ликера, который, по ее мнению, должен был подкрепить нас после купанья.
Вернулась она немного погодя, красиво причесанная, в вечернем платье,
причем страх перед холодом в Монте-Каво явно не повлиял на выбор ее
туалета. Однако она не забыла о низкой температуре.
   Как выяснилось, Антонелла приготовила в передней меховую накидку для
себя, а для нас по свитеру и шарфу из гардероба мужа, который, кажется,
находился в служебной поездке. Захватив все это, мы спустились.
   В ресторан мы пошли не сразу, а сперва немножко погуляли по лесистой
вершине горы. Наконец-то терраса, та самая, куда меня некогда водил отец.
Я, однако, подумал не о нем. Любуясь видом с горы, я вспомнил о священнике
Пиоланти и о Ладзаретто, откуда я вернулся всего двенадцать часов назад.
Мысль о том, какие перемены произошли в моей судьбе за такой короткий
срок, почти лишала меня дара речи.
   Весневич, указывая рукой на пейзаж, раскинувшийся перед нашими глазами,
сказал:
   - Фантастика!
   - Фантастика, - согласился я.
   Пейзаж пейзажем, однако теперь нам здорово захотелось есть.
   О меню позаботился Весневич. Нам принесли закуски, а к ним крепкую
итальянскую водку, от которой Антонелла сперва бьию отказывалась. Но в
самом деле стало холодно, особенно с того момента, когда солнце скрьшось
за поросшей деревьями вершиной горы. Подул холодный ветерок. В долине, где
почти совсем стемнело, появились огоньки. По мере того как менялся пейзаж,
Весневич все настойчивее угощал нас спиртными напитками.
   Действовал он упорно, однако с большим юмором. После закусок-извечные
макароны. Потом мясо, салат, фрукты, все замечательно вкусное. Я отведал
каждое блюдо, тем более что в Ладзаретто я немножко изголодался. Еду
запивали вином, которое Весневич то и дело подливал нам да и себе. К
фруктам он заказал итальянское шампанское. В этот момент мы услышали звуки
музыки. Оказалось, что в другом зале, из которого не было выхода на
террасу, играет оркестр, и там танцуют. Мы перешли туда и откупорили еще
одну бутылку шампанского. Я пригласил Антонеллу танцевать. Теперь она
почувствовала себя в родной стихии, танцевала чудесно, быть может, только
чересчур важничала. И так вот, не улыбаясь, соблюдая полную серьезность,
она снова стала похожа на Сандру. Когда мы возвращались к столику, я
сказал ей об этом.
   - Пожалуй. Мне часто об этом говорят, - ответила она.
   - О чем? - спросил Весневич.
   - Что мы с Сандрой похожи друг на друга.
   По этому поводу Весневич довольно весело заметил попольски:
   - Все они друг на друга похожи.
   - Что он сказал? - заинтересовалась кузина.
   - Что Италия страна красивых девушек, - улыбнулся Весневич.
   Небольшой квадрат паркета постепенно заполнялся. Все больше народу
приезжало из далекого Рима. В городе духота, здесь холод. Мы продолжали
танцевать, но больше уже не пили. Вдруг Весневич поднял пустой бокал и,
обращаясь ко мне, воскликнул:
   - Ну и разиня же я! Не поздравил вас с победой!
   - Смотрите не сглазьте, - засмеялся я.
   Антонелла спросила:
   - А какую победу он одержал?
   - Над монсиньорами, моя прелестная Антонелла, - пояснил Весневич.
   Он встал, подозвал кельнера, который заменил наши рюмки другими и налил
в них до половины коньяку.
   - Ой, от этого я отказываюсь! - запротестовала Антонелла. - Неужели
будем еще пить?
   - Мы-то, во всяком случае, выпьем, - сказал Весневич, чокаясь со мной.
   А потом, обращаясь ко мне:
   - Семейство Кампилли должно вас озолотить.
   - За что? - удивился я.
   - За столь чтимого ими брата синьоры Кампилли, убиенного Анджея, к
которому они много лет стараются привлечь внимание тех священных
конгрегаций и трибуналов, в чьем ведении находятся будущие святые. Вы
содействовали тому, что в курии снова всерьез заговорили о Згерском.
   - С чего вы взяли? - удивился я. - При чем здесь я?
   - Во всяком случае, там зашевелились после вашего очень смело
задуманного визита. Я уверен, что теперь у покойного Анджея шансы опять
выросли.
   Он чокнулся со мной и прошептал:
   - За нового святого!
   Антонелла надулась:
   - Постыдись! Какое богохульство. Сандру это возмутило бы!
   Тогда Весневич перегнулся через столик и слегка прикоснулся губами к
уголку ее рта.
   - Не только это, - тихо сказал он. А потом громко:-В таком случае
выпьем за молодость! У молодых, живые они или мертвые, теперь,
оказывается, всюду широкие возможности.
   Мы выпили коньяк и решили возвращаться. На дворе нас прохватило
холодом, и хотя мы к тому были готовы, в первый момент растерялись. Щелкая
зубами, мы на ходу одевалисьАнтонелла накинула меховую шубку, а мы с
Весневичем натянули свитеры и укутали шеи шарфами, которыми она нас
снабдила.
   Наконец мы добрались до машины.
   - Пресвятая дева, настоящий мороз! - не переставала жаловаться
Антонелла, а Весневич при спуске с Монте-Каво так стремительно срезал
многочисленные повороты, что ей никак не могло стать теплее.
   - Вот видишь, не надо было брезгать коньяком, - приговаривал всякий раз
Весневич.
   Мысль эта так крепко запала ему в голову, "то, едва мы очутились в
Риме, он остановил машину перед первым попавшимся баром, но не нашел там
желанного коньяка. Мы двинулись дальше и неподалеку от святого Иоанна
Латеранского попали в затор. Море фонариков, подвешенных на проволоке
вширь улиц, бесконечные ряды столов, расставленных прямо на тротуарах,
масса людей, валом валивших по мостовой, орущих, едящих, пьющих. Весневич
обрадовался.
   - Вот так история! Ведь сегодня здесь местный праздник!
   Попразднуем и мы!
   - Поздно уже! - сказала Антонелла.
   - Какое там поздно! - отрезал Весневич. - Последние сутки твоей
свободы. Выспишься, когда вернется муж.
   Мы смешались с толпой, одетой легко, по-праздничному. А мы-то-в
свитерах и шарфах. Люди удивленно на нас поглядьтва ли, что еще больше
веселило Весневича. Он нашел коньяк.
   который так настойчиво искал, но не захотел вернуться в машину и тянул
нас с собой то в одну сторону, то в другую. Когда становилось тесно, он
шел впереди, а мы за ним гуськом. В тех местах, где было чуть просторнее,
он брал нас под руки и пускался в пространнейшие рассуждения. Обращался
главным образом ко мне. Пьян он не был, но алкоголь, конечно, на него
подействовал.
   - Если я, - говорил он, - и позволяю себе шутить, это вовсе не
означает, будто я не уважаю церковь. Мне с нею очень хорошо. Как я вам уже
докладывал, я даже являюсь слугой церкви. По долгу службы совершаю
замечательные путешествия, выполняя поручение одного очень древнего
рыцарского ордена, призванного к жизни церковью во времена крестовых
походов. С разных концов мира приходят к нам заявления о приеме в орден с
приложением самых лестных рекомендаций тамошних епископов.
   Ну я, значит, еду и проверяю на месте семейные связи и, если так можно
выразиться, светские качества кандидатов, что нам высочайше предписано,
поскольку принадлежность к ордену в равной мере означает принадлежность и
к папскому двору, а там, помимо всего, что о нем говорят, не терпят
никакой вульгарности.
   Теперь он уже перешел на польский. Антонелла устала и не требовала
перевода. Она оживилась, когда мы свернули в ту сторону, откуда доносилась
музыка, и увидели площадь, освещенную фонариками еще ярче, чем улицы, а в
центре площадибольшую разноцветную вертящуюся карусель с лодками, то
уносившимися в небо, то почти касавшимися земли. Мы подошли ближе и
принялись подзадоривать друг друга. В конце концов мы с Весневичем сели в
одну лодку, предварительно сняв шарфы и свитеры, потому что нам стало
жарко. Антонелла смеялась и что-то кричала, но музыка и скрип карусели
заглушали ее голос.
   Мы проделали всего несколько кругов, и нам пришлось вернуться к
Антонелле, потому что ее уже начали задевать мужчины. Потом мы еще
немножко побродили и, внезапно наткнувшись на машину Весневича, не говоря
ни слова, сели в нее, считая вечер законченным. Меня довезли до "Ванды".
Здесь мы попрощались.
   - Спасибо за компанию, - сказал Весневич. - И желаю успеха.
   - И вам успеха! И вам! - ответил я. - Это мне надо вас благодарить.
   В комнате-нераспакованный чемодан. Но у меня уже не хватило сил, чтобы
за него взяться. Я вытащил только пижаму и, даже не умываясь, нырнул в
постель, сразу заснул и проснулся около десяти, свежий и отдохнувший,
совершенно не чувствуя себя разбитым, как это обычно бывает, если выпьешь
лишнее.
   Алкоголь пошел мне на пользу, потому что я двигался, когда пил, а может
быть, и оттого, что у меня было легко на сердце. Весь вечер мне было
весело. Сны у меня тоже были веселые. Особенно один сон, похожий на тот,
что так угнетающе подействовал на меня в Ладзаретто, когда я как-то днем
заснул на вершине Монте-Агуццо. Теперь мне тоже приснился огромный
вращающийся пюпитр-разумеется, все из той же книги Эрле. Однако на этот
раз пюпитр напоминал и карусель. Она вращалась, я то съезжал, то взлетал,
а за моими эквилибристическими упражнениями, как и в том сне, следили люди
из курии. Лица у них были не страшные, а скорее испуганные. Они что-то
кричали, но их слова не доходили до меня. Пролетая мимо них, я смеялся,
размахивал руками и отпускал всякие шутки, пока в конце концов и они не
развеселились.


                                  XXVIII

   Следующие несколько дней, в ожидании документа, подтверждающего, что
мой отец избрал местом своего жительства торуньскую епархию, я осматривал
Рим. Уходил после завтрака, возвращался к обеду, снова уходил. После ужина
допоздна слонялся по площадям, улицам и переулкам центра либо шел в кино.
В первый день я до полудня писал письмо отцу. Это заняло у меня все
утро-первоначальный вариант получился неудачный.
   Перечитав письмо, я понял, что о некоторых подробностях лучше умолчать.
И не только о подробностях, но также и о всех разговорах, которые я вел
перед тем, как уехал из Рима в Ладзаретто. Я упомянул только о визите к
кардиналу Травиа, опасаясь, что известие об этом могло уже дойти до
Торуни. Если верно, что визит мой имел значение для нашего дела и что его
обсуждали^ в местных канцеляриях, то, пожалуй, о нем прослышали и в той
далекой курии, куда, следуя закону сообщающихся сосудов, доходят все
слухи. Однако в подробности аудиенции у кардинала я тоже не вдавался.
Написал только, что она оказалась полезной и что кардинал хорошо меня
принял.
   Вообще второй вариант письма изобиловал формулировками такого рода, в
равной степени оптимистическими и загадочными.
   Что касается моих хлопот, то я сообщал, что следует рассчитывать на
добрый результат, ибо, несмотря на некоторые трудности, нашелся такой
выход из запутанной ситуации, который люди, благоволящие отцу, признали
самым лучшим. Отправив письмо примерно такого содержания, я успокоился.
Оно не исчерпывало вопроса, полно было недомолвок. Я чувствовал это и
знал, что, читая письмо, отец тоже это почувствует и в первый момент
разволнуется. Но, поостыв, он, конечно, поймет, что у меня, очевидно, были
причины, чтобы написать именно так, и будет терпеливо ожидать моего
возвращения в уверенности, что тогда он узнает все, что ему не удалось
вычитать в письме.
   Во второй половине дня, отправив письмо, я бродил по городу без всякой
цели. От парка Боргезе до Палатина, от замка Святого Ангела до Квиринала.
Душно, болят ноги, в глазах рябит, а остановиться не могу! У меня легко на
сердце, приятно, что я свободен. Я сознаю, что дело мое не решено и мне
нужно ждать.
   И что ради того я и сижу еще в этом городе, чтобы ждать. Но мне это не
мешает. К новому ожиданию я отношусь словно к неопасному, поверхностному
рецидиву, только по названию напоминающему прежнюю болезнь. Тем не менее
всякий раз, как я приближаюсь к местам, связанным с пребыванием отца в
Риме, я чувствую легкое покалывание в сердце. Возле отеля "Борромини"
   я не останавливаюсь. А когда пан Шумовский трижды в день за едой просит
его извинить, так как он все еще не может сопровождать меня в бывшей
"Аполлинаре", я искренне его утешаю и говорю, что это не имеет значения.
   В пансионате, разумеется, никаких делений на две очереди, мы все едим в
одно и то же время и беседуем, как и в дни, предшествовавшие "застою".
Однако некоторых тем не касаемся.
   Никто не спрашивает, где я пропадал целую неделю. Ни слова о причинах,
побудивших меня изменить первоначальный план, по которому я предполагал
сразу по возвращении в Рим двинуться дальше. Ни звука и о том, из-за чего
я снова задерживаюсь, хотя уже попрощался со всеми обитателями пансионата.
Такая сдержанность понятна: они все знают! Когда я им называю дату
отъезда, не упоминая, что она связана с последним днем работы в курии,
Шумовский вздыхает:
   - Увы, все туристские бюро, даже церковные, продолжают действовать.
   На эту шутку я отвечаю вполне искренним смехом: забавно, что Шумовский
невольно выдал себя. К тому же я пользуюсь случаем разрядить атмосферу,
потому что за столом в "Ванде"
   обычно невесело. Козицкая не отрывает от тарелки своих потемневших
глаз. Пани Рогульская всякий вопрос задает дважды. К счастью, Шумовский
для таких случаев и вообще на любой случай держит про запас множество
занятных подробностей о современном Риме и его истории и всегда умудряется
выбрать из них такую, которая уместна в данной ситуации или же позволяет о
ней забыть. Поэтому я охотнее всего обращаюсь к нему, рассказываю, где я
был либо куда собираюсь пойти. Тогда он поддерживает меня своей эрудицией
и полезными указаниями.
   Расспрашивает. Вполне естественно, ведь он историк, хорошо знает город,
по которому уже лет пятнадцать водит экскурсии.
   Меня удивляет другая особенность его памяти. Я перечислил все места,
где побывал, и он это твердо запомнил. Обсуждая со мной план новых
прогулок, он вспоминает все, что я видел в предыдущие дни. Мне осталось
провести в Риме совсем мало времени, и он не советует мне посещать те или
иные достопримечательности, поскольку я уже видел похожие. Я выражаю
удивление: каким образом он это запомнил?
   - Что ж, дорогой мой, уродство, связанное с профессией, - отвечает он.
- Я вечно вожусь с туристами, которые требуют, чтобы я все за них помнил:
то, что они видели и чего не видели, как это называлось и что им
напомнило. В противном случаежалобы и недоразумения. Ах, наказанье божье!
   - А как у вас с голосом? - спрашиваю я. - Кажется, прошла хрипота, на
которую вы жаловались.
   - Да, лучше.
   Вмешивается Козицкая:
   - Было бы еще лучше, если бы дядя и дома берег голос и не ораторствовал
без конца.
   Ее присутствие тяжело действует на окружающих. К счастью, Козицкая не
всякий раз появляется за столом. Она много времени проводит в больнице.
Встает рано, первые утренние часы вертится на кухне, помогает кухарке,
потом спешит к Малинскому. После обеда тоже сидит возле него до тех пор,
пока это разрешается больничными правилами. Я знаю расписание Козицкой и
стараюсь опередить ее. Навещаю Малинского до того, как она туда приходит.
Я хожу к нему каждое утро; таким образом, начало дня у меня невеселое. Но
мне жаль Малинского, и я не могу забыть, что в самые тяжелые минуты он изо
всех сил старался мне помочь. Я не вдаюсь в некоторые аспекты предложенной
мне помощи. Достаточно того, что Малинский проявил добрую волю.
   В его палате с самого утра стоит тошнотворный, противный запах. На
второй день после моего возвращения в Рим я зашел к Малинскому под вечер.
Духота невыносимая; спасаясь от жары, в больнице целый день держат окна
закрытыми, даже не чувствуется, что утром проветривали палаты. От
застойных запахов лекарств, дезинфекции, пропитанной потом постели
кружится голова. У Малинского чистая постель, Козицкая за этим следит и
моет его, однако я догадываюсь, что с гигиеной большинства больных дело
обстоит неважно. В тот раз я попрощался с Малинским уже спустя четверть
часа, но моя одежда еще долго сохраняла больничный запах-от Козицкой
постоянно им несет.
   Так что и по этой причине я благодарю бога за то, что она не всегда
сидит с нами за столом. А в больнице мне ее не хочется видеть совсем по
другой причине. Я не пытаюсь что-то вытянуть из Малинского. Расспрашивать
его неловко, он болен и поэтому ведет себя как капризный ребенок.
Добиваться от него откровенных признаний неп