пилли и копию мемориала',
который я должен был подать. Мы с отцом решили, что синьор Кампилли
просмотрит мемориал и, возможно, внесет свои поправки. В конверт с письмом
отца я вложил записку от своего имени, сообщая адрес и телефон "Ванды".
   Дом синьора Кампилли я нашел без труда. Я вышел из троллейбуса возле
замка Сант-Анджело2 [2 Замок святого Ангела (итал.).] и двинулся в сторону
собора святого Петра. Солнце жгло. Так и обдавало жаром. Я шел весь мокрый
от пота, оглушенный движением; меня толкали паломники и туристы: в этой
части города их бродят тысячи.
   Из-за того, что меня толкали, я продвигался вперед зигзагами, как
пьяный, но на душе у меня было легко, я восхищался небом, воздухом,
светом, Тибром, платанами, мостом, замком святого Ангела. Вдруг я увидел
впереди собор. Над ним купол из поблекшего серебра, такой четкий по своей
форме и очертаниям на фоне неба, что сердце мое едва не выскочило из
груди, словно я шел навстречу очень близкому человеку или чуду.
   Я простоял там, пожалуй, с четверть часа. Однако становилось немыслимо
жарко. У меня просто рябило в глазах. Я свернул направо. Укрылся в тени,
под колоннадой Бернини. Потом пошел по виа делла Порта-Анджелика и дальше
и дальше-на виале Ватикане, окружавшей всю его территорию. На одной ее
стороне высились каменные стены, в которых кое-где были пробиты ворота, а
на другой-старые виллы, потускневшие от времени, окруженные вековыми
садами с густо разросшимися деревьями и кустами, почти без цветов.
   Миновав с десяток таких вилл, я остановился. Так и есть.
   Угловая, солидная, на пересечении виале Ватикане и улочки
Кливо-делле-Мура Ватикане' [' Холмик у стены Ватикана (итал.).], откуда
открывался вид на километры вокруг, - это их вилла, вилла семейства
Кампилли, что подтверждала большая медная табличка, прикрепленная к столбу
возле стены, отполированная, сверкающая, одна-единственная без патины, с
надписью: "Prof. Marcantonio Canipiili"[2 Проф. Маркантони Кампилли.
Адвокат священной консистории (итал.).]. И на другой строчке: -Avvocato
del Sacro Consisroro"2[3 Синьор адвокат ушел (итал.).].
   Я позвонил. Один раз, немного погодя другой. Наконец в дверях появился
лакей, о чем я догадался по малиновой куртке в серую полоску: такую я уже
видел на лакее в "Неттуно". Нс дожидаясь, что я скажу, он сообщил:
   - II signer (vvocato f ti^citi) \
   Через решетку калитки я показал ему конверт, адресованный адвокату.
Тогда он решился привести в действие механизм.
   Решетчатая калитка отворилась. К вилле вела широкая аллея, усыпанная
гравием, обсаженная кипарисами. Я отдал письмо.
   Было уже около двух. Следовало поесть, ну и. воспользовавшись случаем,
переждать самые жаркие часы. К^к ни был я восхищен всем. что увидел,
восторженное состояние, сопутствовавшее мне с того момента, когда я
очутился среди красот и чудес этого квартала, мало-помалу улетучивалось. Я
отупел от усталости, но пока что не заметил нигде поблизости ни ресторана,
ни бара. По одной стороне-только каменные стены, самое меньшее
десятиметровые, отвесные, некогда служившие для защиты, с кое-где
пробитыми в них воротами, а по другойвиллы разных церковных тузов,
светских или духовных, которые селились здесь особенно охотно не только
ради близости к ватиканским стенам, но и потому, что это считалось хорошим
гоном. Обо всем этом я слышал от отца. Я понимал также, почему здесь нет
никаких ресторанов или кафе. Они были бы неуместны в таком квартале.
   Однако жаловаться у меня не было оснований. Едва миновав последний
поворот, я увидел множество столиков с мраморными досками, накрытых
скатертями. Столики стояли всюду-на тротуарах, отгороженные от улицы
зелеными кадками с геранью и петунией, за большими решетками с украшениями
из латуни, и еще во двориках-по образцу вчерашнего ресторана в отеле
"Неттуно". Столиков было чересчур много, что затрудняло выбор. Наконец я
зашел в один из ресторанчиков, расположенных во дворике. Ему не хватало
очарования вчерашнего вечера-и потому, что обстановка была более убогой, и
потому, что дело происходило днем, и, значит, не было того особого
настроения, которое возникает от смешения черноты ночи с искусственным
освещением. Прежде чем войти в ресторан, я запасся одним из тех
еженедельников, которые манили меня чистыми яркими красками своих обложек
из всех киосков на пути от Венеции до римского вокзала. Я намеревался
после еды почитать, чтобы убить время, дожидаясь часа, когда спадет жара.
Много прочесть мне не удалось. Как только я поел, выпив при этом
графинчик, мне так захотелось спать, что буквы расплывались перед глазами,
а итальянские слова не лезли в голову. Я отложил журнальчик. В пять-снова
в "Ванде". Распаковал вещи и ле1. И спал часа дма!
   Быть можеч, я спал бы еще дольше, но меня разбудили к ужину.
   В столовой было накрыто на пять персон. Мой прибор в конце стола. Рядом
со мной с одной стороны стул, прислоненный в наклонном положении к столу,
в знак того, что место занято, с другой стороны дама моего возраста с
высоким лбом, маленьким носиком и крупным ртом; как я догадался-племянница
хозяйки.
   Я слышал о ней от наших общих знакомых, но очень мало.
   Пансионатом, собственно говоря, занималась она В то время, когда здесь
были мои знакомые, она стряпала и даже стирала и, по целым дням
привязанная к кухне, вовсе не показывалась в столовой.
   Я обошел вокруг стола, поздоровался сперва с пани РО!ульской, потом с
ее братом паном Юзефом Шумовским--он сидел рядом с ней-и затем с их
племянницей пани Козицкой. О Шумовском я тоже слышал одно хорошее. Он
превосходно знал Рим. Отлично изучил памятники древности. В туристский
сезон с утра до вечера водил по Риму различные группы. Когда мои
знакомые-те, что дали мне адрес "Ванды", - были в Риме, он, даже усталый,
измученный, всегда находил для них время.
   Поздоровавшись, я передал ему приветы от них и добавил, что они с
восхищением и благодарностью вспоминают о нем.
   Шумовский без улыбки поблагодарил за приветы. На нем был свитер, хотя
вечером тоже было жарко, и Шумовский потел так же, как мы все. Лысоватый,
жирноватый, даже тучный, он внимательно ко мне приглядывался. Красиво
очерченные брови оттеняли его слегка покрасневшие глаза. Хотя мои
комплименты Шумовский воспринял весьма сдержанно, сразу же выяснилось, что
поговорить он любит. Из его слов и из тех фраз, которые вставляла его
сестра, пани Рогульская, я сделал вывод, что они знают обо мне гораздо
больше, чем можно было почерпнуть из нашего утреннего разговора в
пансионате. Я догадался, что они обзвонили всю польскую колонию, собирая
обо мне сведения. Вот так, из любопытства или от недоверия. А может,
попросту из осторожности-об этом мне тоже немало рассказывали мои
знакомые. Да пожалуйста! Мне нечего скрывать. Дело, ради которого я
приехал, носит чисто личный характер. Впрочем, если бы даже кое-что до них
дошло, то в хлопотах, которые я намеревался предпринять, тоже не было
ничего зазорного. Однако, судя по их словам, они ничего не слышали о
трениях между моим отцом и епископом Гожелинским. Разузнали только кое-что
о моей семье, среде, интересах. Значит, одни только утешительные сведения.
   В утренней беседе с пани Рогульской я упомянул о моем отце и его связях
с Римом. Не дожидаясь, пока я сам об этом заговорю, пан Шумовский
предложил повести меня в церковку святого Аполлинаре и, главное, показать
здание бывшего папского института utriusque juri'[1 Обоих прав
(лат.)-гражданского и церковного.]. Попутно он блеснул познаниямисообщил,
что святой Аполлинаре был епископом Равенны и учеником святого Петра, что
в церкви под алтарем лежат останки бессчетного количества святых и
блаженных армян; рассказал о фасаде церкви-древнехристианском соборе, от
которого, однако, ничего не осталось, - и о пристроенном к церкви здании,
двух шедеврах Фердинандо Фуджи. Об "Аполлинаре" он тоже все знал, с
уважением перечислил ватиканских сановников, которые окончили это учебное
заведение.
   Высказав все это, он задумался.
   - Может, пойдем с вами завтра, а? - Но тут же спохватился. - Нет! Нет!
С самого утра у меня испанские туристы. Потом группа монахинь, тоже
испанских. А в четыре какие-то цветные туристы, кажется африканские.
Послезавтра у меня тоже каторжный день.
   - Ничего. От нас это не убежит, - сказал я.
   - Будем надеяться.
   Заговорив о своем Риме, он расстегнул ворот свитера. Теперь снова его
застегнул.
   - Самое скверное-группы, - продолжал он. - Собирают их с бору по
сосенке. Тут торговец, а рядом парикмахер, а там народная
учительница-одним словом, мозаика. Разный уровень, разные интересы. Трудно
с ними работать.
   Ужин окончился. Стул, прислоненный к столу, никто так и не занял. От
начала ужина и до самого конца пани Козицкая не подарила взглядом или
словом ни дядю, ни тетку, ни меня. Мы встали.
   - Может, зайдете ко мне покурить? - предложил пан Шумовский.
   - Ты обещал не курить, - покачала головой пани Рогульская.
   - Одну сигарету, - улыбнулся Шумовский.
   Я поклонился дамам. Пан Шумовский повел меня к себе, отворил дверь и
прошел вперед, чтобы зажечь свет. Комната была небольшая. Маленькая тахта,
полка с книжками, большой письменный стол, заваленный путеводителями по
Риму, одни раскрыты, в других закладки из разрезанных полосками газет.
   Над столом большая фотография Падеревского. На стенах снимки Варшавы,
так же окантованные, как в столовой. Рядом с ними диплом магистра
гуманитарного факультета Варшавского университета с вписанной готическим
почерком фамилией Шумовского.
   Перед Падеревским-несколько белых астр в глиняной вазе, вероятно
польской, в народном стиле.
   Мы сели, Я достал из кармана сигареты.
   - Польские? - поинтересовался Шумовский.
   Он взял у меня из рук пачку и стал разглядывать ее, как антикварную
редкость. В этот момент в дверях появилась горничная.
   - Una telefonata per lei' [' Вас зовут к телефону (итал.).].
   - Delia pane di chi?2 [2 Кто просит? (итал.)] -спросил Шумовский, хотя
было совершенно ясно, что горничная обращается ко мне.
   - Delia parte del'avvocato Campilli' [3 От адвоката Кампилли (итал.).].
   - Это ко мне, - сказал я.
   Так и было. Меня приветствовал по телефону барственный, но очень
дружелюбный, задушевный голос. Мягко, медленно, нараспев адвокат сообщил,
что счастлив узнать о моем приезде. Он будет рад меня принять в любое
время, однако лучше всего в одиннадцать утра или в пять пополудни. Я
предпочел одиннадцать.
   - Я с волнением прочитал письмо вашего милого отца, - сказал Кампилли.
- И мемориал.
   - А как мемориал? - спросил я.
   - Отличный. Отличный, - ответил он. - Но поговорим о нем завтра.
   Я вернулся к Шумовскому. Он по-прежнему разглядывал пачку сигарет.
Впрочем, вполне безотчетно, потому что его мысли, кажется, были заняты
Кампилли.
   - Он тоже из "Аполлинаре", - заметил Шумовский.
   - Я знаю. Он ведь учился вместе с моим отцом.
   - Женат на польке.
   - Знаю, - ответил я. - Господа Кампилли до войны были очень дружны с
моими родителями. Мой отец состоит с ними в постоянной переписке.
   - И зять у него поляк.
   - Я слышал об этом.
   Дверь снова приоткрылась. На пороге появилась пани Козицкая, держа
высокую рюмку для вина.
   - Дядюшка, сироп.
   Она присела на стул, ожидая, пока он выпьет. Как и раньше, Козицкая
была молчалива и не поднимала глаз. Шумовский пригубил лекарство,
поморщился.
   - Мне приходится ухаживать за своим голосом, как Карузо, - объяснял он.
- Сырые, холодные церкви вперемежку с раскаленными площадями и улицами-это
ужасно. Ну и в автобусах все окна открыты-сквозняк. С одной стороны греет,
с другой дует. И ко всему надо надрывать глотку. Если в автобусе-так из-за
уличного шума, а если в церкви или, например, в Форуме-так мои туристы не
стоят на месте, а расползаются кто куда.
   Он жаловался и медленно пил сироп. Наконец он справился с ним и
потянулся за сигаретами, лежавшими на столе, но Козицкая накрыла их рукой.
   - Лучше не курите, дядюшка, - сказала она, а затем оставила нас одних.
   Мы еще немного поговорили о том о сем. Вернувшись к себе в комнату, я
долго не мог заснуть. Улица была шумная, поблизости гудели поезда: я
прочитал от первой до последней строчки итальянский журнал, который купил
после того, как вручил письмо лакею адвоката Кампилли.


                                    III

   Проснулся я рано, и сразу на меня дохнула жара и оглушил шум. тот же
самый, что и вчера, еще умноженный на голоса уличных торговцев. Я выглянул
в окно. У ворот дома стояла тележка с помидорами и зеленью, по мостовой
тащился ослик, нагруженный корзинами персиков, чуть подальше угольщик
толкал тачку с поблескивающими На солнце черными глыбами и смолистыми
ветками для растопки, на которых искрились капли живицы. Было очень шумно.
Отдельных голосов я не различал. Я видел только широко разинутые, кричащие
рты.
   И всюду краски, до предела насыщенные светом. Краски, сплошной крик,
жара.
   Чтобы попасть в ванную, мне пришлось пройти через столовую. Возвращаясь
из ванной, я увидел, что пустовавшее вчера место занимает пожилой господин
с проседью, в роговых очках, погруженный в чтение газеты большего формата,
чем наши, польские. Я не знал, кто он: поляк или итальянец. В зависимости
от ситуации следовало сказать "добрый день" по-польски или
по-итальянски-"buon giorno". Пока я раздумывал, не зная, как поступить,
неизвестный мне обитатель пансионата встал и поздоровался со мной
по-польски. Он уже знал, кто я такой и когда приехал в Рим. Спросил, как я
спал первую ночь на новом месте.
   Его удивило, что я спал хорошо, несмотря на температуру, и особенно,
что днем меня не валит с ног жара.
   Он приписал сон усталости после путешествия, а невосприимчивость к жаре
объяснил тем, что я всего два дня в Риме и зной не успел еще истомить мое
сердце. Все это он высказал еще до того, как мы друг другу представились.
Наконец он назвал свою фамилию - Малинский-и при этом пожал мне руку как
доброму знакомому. Хотя он держался очень сердечно и произвел на меня
приятное впечатление, я не поддержал разговора. До встречи с Кампилли
оставалось, правда, много времени, но я все-таки торопился. Как и всякий
новичок в большом городе, я испытывал страх перед средствами передвижения,
тем более что в Риме ими пользоваться очень сложно, в чем я уже успел
убедиться. Таким образом, наш контакт оборвался на дружеском рукопожатии.
По крайней мере на этот раз.
   До виллы адвоката Кампилли я добрался вовремя. Даже смог передохнуть у
излома колоссальной замшелой каменной стенычтобы остыть. Здесь была тень.
и, значит, в этом месте стена была холодная. Пустынно, тихо. Вдали, за
несколькими поворотами, следовавшими после мощных защитных бастионов, был
вход в ватиканские музеи. У ворот высотой в несколько этажей царило
оживленное движение. Группы приезжих высаживались из больших туристских
автобусов. Тянулись нереницы пеших паломников. Из-за потока машин
возникали пробки. Все это происходило в пятистах метрах от меня, если идти
вниз по улице. Но здесь, в верхней части виале, была полная тишина.
   С адвокатом я. разумеется, был знаком. Однако, не будь у отца его
фотографии, в моей памяти мало что сохранилось бы от встречи
двадцатилетней давности. Я не узнал бы его. Но теперь, благодаря
фотокарточке, я сразу догадался, что седоватый господин в синем костюме,
осторожно тормозивший машину песочного цвета, - это адвокат Кампилли. Он
еще разворачивался, ставя машину в гараж, а я уже подошел к калитке его
дома. Он обернулся и тоже мгновенно узнал меня. Но, как мне кажется, вовсе
не потому, что видел меня когда-то, а просто из-за моего сходства с отцом.
Ворот гаража он не закрыл. Сразу бросился ко мне.
   - Как приятно! - воскликнул он. - Ну наконец-то.
   Вид у Кампилли был отличный. Волосы слегка вились. От него пахло
лавандой. Из кармашка пиджака элегантно торчал светлый платочек. С минуту
он держал меня за руки. Потом положил ладони на мои плечи.
   - Как ты похож на отца! - несколько раз повторил он.
   Он не мог надивиться этому. Больше того-нарадоваться. Не только глаза и
улыбка, даже жесты у меня были отцовские. Даже мое итальянское
произношение напоминало ему отца.
   - Я словно слышу его, - уверял он.
   - С той лишь разницей, что отец хорошо говорит поитальянски, а я
прескверно, - засмеялся я.
   - Научишься. А впрочем, не в том дело.
   Все это мы сказали друг другу до того, как он отворил дверь виллы
ключиком, выбрав его из целой связки, хранившейся в изящном портмоне. Мы
вошли в роскошный холл, где стояло множество бюстов и статуй. Тень от них
падала на пол, выложенный черными и белыми ромбами. Прошли через маленький
зал, где преобладали золотисто-розоватые тона. Я догадался, что это
приемная. На столах и столиках лежали различные иллюстрированные издания.
Следующая дверь вела из зала в кабинет адвоката. Здесь мы наконец уселись
в удобных кожаных креслах, низких и очень глубоких, среди шкафов,
заполненных так хорошо мне знакомыми томами "Bullarium", "Juris Canonici
Funtes" и "Des Decisiones sen Sententiae"', лишь немногие из которых
сохранились у отца.
   Мы еще несколько минут поговорили о моем сходстве с отцом.
   Оно искренне растрогало адвоката. Я напоминал ему отца, что в свою
очередь напоминало ему молодость. Годы учения и различные связанные с ними
приключения. А также приключения, связанные не с учением, а с молодыми
годами. Я же, глядя на Кампилли, размышлял о том, что и он мне напоминает
отца. Не буквально, не физически. Однако в облике этого человека было
нечто, заставлявшее меня думать об отце.
   Вернее всего, сходство было в особого рода элегантности, покрое
костюма, типе рубашек, хорошем вкусе при подборе тонов, что особенно
бросалось в глаза в Торуни, где господствовал тяжеловесный стиль в одежде
даже в наши дни, когда в город съехались люди с разных концов Польши. В
том, что отец проникся духом Италии, нет ничего удивительного. Он увлекся
ею смолоду, а потом в течение стольких лет ездил туда и, наверное, там все
покупал для себя. Более удивительным было то, что и теперь он находил
время и энергию и-прежде всего-деньги, чтобы одеваться так же, как в
прежние годы. Я знал, что с тех пор, как епископ стал чинить ему
трудности, он едва сводил концы с концами. Вероятно, ему приходилось во
всем себя ограничивать, чтобы не отступать от своих привычек. Но так или
иначе, мы оба с синьором Кампилли были растроганы. Меня растрогал он,
его-я, а точнее-нас обоих растрогал отец, здесь не присутствующий, но
какими-то своими чертами воплотившийся в каждом из нас.
   Кампилли знал, что через несколько месяцев после вступления немцев в
Торунь нас выселили и всю войну мы прожили в Кракове. Отец писал ему об
этом. Но мне пришлось рассказать ему еще раз, как нас вынудили в течение
получаса покинуть квартиру, разрешив взять с собой только по чемоданчику.
С моей матерью он был знаком: она несколько раз ездила с отцом в Рим.
   Ему захотелось услышать подробности о ее болезни и смерти.
   Далекие дни, события пятнадцатилетней давности, словно живые, встали
перед моими глазами. Мать в Кракове стряпала для нас.
   Однажды она рубила мясо-видимо, оно было не вполне свежее, - порезала
палец, и у нее началось заражение крови. Болезнь развивалась молниеносно,
спустя сутки вены на ее руке уже почернели. Я не отходил от матери. Отец
носился по городу в поисках лекарства, но его нигде нельзя было достать. А
без лекарства самые лучшие врачи, которых мы пригласили, ничем не могли
помочь. Она скончалась неделю спустя, под утро, когда я спал в кресле
возле ее кровати, а отец-на кушетке в соседней комнате.
   В кабинете Кампилли было светло даже при опущенных жалюзи. Лучи
проникали только сквозь узкие щелки. Но этого оказалось достаточно, чтобы
победить мрак, - так велика была пробивная сила солнца. Кампилли встал и
прошелся по комнате.
   Рассказ о смерти произвел на него впечатление не в силу своей
исключитель