кинуть
Торунь на самых почетных условиях, он считал бы себя оскорбленным. Я не
сомневался в том, что в курии найдутся длинные языки и в Торуни сразу обо
всем станет известно.
   Иными словами, все узнают, что запрещение, наложенное покойным
епископом, снято, но с известными оговорками. Пока я сидел у священника
Дуччи, соображения эти проносились в моей голове сплошным потоком, теперь
они возникали раздельно и в результате стали еще более четкими и
убедительными.
   В машине короткий разговор с Малинским. Он не понимает моей позиции.
Уговаривает подумать, обсудить, дать телеграмму отцу. Подозревает, будто я
что-то скрываю. Например, что я отказался от предложения Дуччи потому, что
меня тревожит физическое состояние отца и вызывают опасения климат,
санитарные условия, болезни, которые легко могут обрушиться на пожилого
человека, не подготовленного к жизни в колониях.
   Спрашивает, сколько лет отцу.
   - Шестьдесят, - говорю я.
   - О, значит, он даже немного старше меня!
   Потом он интересуется тем, какого отец сложения, крепкого или слабого.
   - Примерно как я, - отвечаю я.
   - В таком случае действительно надо подумать о чем-то другом.
   Мы расстаемся сразу за Тибром.
   - Остановитесь здесь, пожалуйста, - говорю я.
   - А что тут такое? - спрашивает он.
   Я указываю рукой на вывеску, которую только что заметил.
   Малинский читает.
   - Ах, бюро путешествий! - И наставительно добавляет:- Для этого у вас
еще есть время.
   Однако мы прощаемся, я благодарю его и остаюсь один.


                                    XXI

   Еще один визит. Уже последний! На этот раз на Вилла Мальта. Огромный
дворец стоит в саду, примыкающему к парку Боргезе. Во дворце помещается
много учреждений, подведомственных Обществу Иисуса. Разные редакции,
комиссии, комитеты. С четверть часа я блуждал по этим этажам и коридорам,
прежде чем разыскал священника Мироса, к которому меня направил Малинский.
Наконец нашел его в небольшой, почти пустой ^комнате. Нависшие брови,
крупный нос, очки в тонкой золотой оправе. Возраст определить трудно: с
одинаковым успехом ему можно дать и тридцать лет, и шестьдесят.
Улыбающийся, любезный. Если он грек, то, во всяком случае, давно живет в
Риме. Безупречная итальянская речь. Без акцента. Быть может, он попросту
итальянец греческого происхождения. Я рассказал ему свою историю. Я уже
научился ее излагать. По возможности кратко и, что важнее всего, выделяя
только существенные обстоятельства. Священник поглядывал в окно, в парк.
Время от времени он закрывал глаза, и лицо его приобретало сосредоточенное
выражение, а иногда, в такт моим словам, он слегка покачивал головой, как
бы подчеркивая этим, что прекрасно все понимает. Когда я кончил, он сказал:
   - Не будем строить иллюзий. Дело не из легких. Я слышал от нашего
общего друга, Малинского, что вы решили покинуть Рим. Это очень нехорошо!
Les absents ont toujours tort, что значит: отсутствующие всегда не правы.
   Я возразил. Мое дело по характеру своему бьшо не из тех, которые
следует подталкивать. Просто оно приняло дурной оборот. Что изменится
оттого, что я буду торчать в Риме и ждать? Время тут ни при чем. Помочь
моему делу может исключительно акт доброй воли, решение восстановить
правду. Вот и все, чего я добивался, и как раз теперь в последний раз
пытаюсь добиться. А сидеть здесь? Зачем? Что еще я могу здесь сделать?
   - Ничего. Быть на месте! - вернулся к предыдущей мысли священник Мирос.
- Держать руку на пульсе.
   Некоторое время мы оба молчали. Нарушил молчание священник.
   - Я корю себя, - сказал он, - за то, что дал согласие на нашу встречу и
тем самым ввел вас в заблуждение, пробудил в вашем сердце надежду.
Выходит, что не следовало вас приглашать.
   Обманывать ближних не только жестоко, но и грешно. И все-таки, быть
может, грех этот мне простится, потому что мной руководило важное
соображение. Вы приезжаете к нам из стран, по существу, так мало нам
знакомых. Мы плохо в них разбираемся. Теряемся в массе документов, которые
прибывают от вас, тонем в потоке материалов, которые вас касаются.
   По мере того как он говорил, голос его смягчался, а фразы становились
все более внятными и точными. Я понимал, что мысль эта запала ему в душу и
тревожит его не первый день. То и дело с уст его срывались политические
или научные термины, с которыми я давно освоился, поскольку у нас, в
Польше, они вошли в повседневный обиход; здесь, однако, странно их было
слышать. Мне даже показалось на какое-то мгновение, что священник ими
щеголяет. Нет, совсем наоборот! Поразив меня целой гаммой
научно-политических терминов, он стал жаловаться, что путается в них, не
ухватывает во всем объеме их значение.
   - От этого в равной мере страдаю и я сам, - добавил отец Мирос, - и все
мои сотрудники. Впрочем, это не самое худшее, - продолжал он. - Я имею в
виду, что такой беде еще можно помочь. Хуже всего то, что за
терминологическими или лексическими изменениями скрываются и другие
изменения. Они совершаются в ваших душах и в вашем разуме! В вашем
обществе. В комиссии, которой я руковожу, мы изучаем все: вашу прессу,
литературу, научные публикации, специально для нас подготовленные отчеты,
разработки. Но нам не хватает ключа.
   Я предположил, что все сказанное до сих пор было вступлением к долгому
разговору о положении в нашей стране.
   - Пожалуйста, - сказал я, - если мои разъяснения могут вам пригодиться,
я к вашим услугам. Однако попрошу вас задавать конкретные вопросы.
   - Да нет же! - воскликнул священник. - Меня интересует не случайный
обмен мыслями, а принципиальная постановка вопроса.
   Судьба нам посылает вас. Человека, выросшего в иной атмосфере. И вместе
с тем человека науки, интеллектуала. Скажу больше:
   судя по характеристике Малинского, вы человек беспристрастный,
здравомыслящий. Благодаря этому, благодаря всему этому ваша помощь была бы
для нас бесценной. Здесь, в Риме. На месте.
   - Но ведь я возвращаюсь домой!
   - Значит, не надо возвращаться.
   И добавил:
   - Мы вас устроим.
   - Но меня это не устраивает!
   - Можно спросить почему? Разве жизнь в Риме для вас недостаточно
заманчива?
   - В Польше я занимаюсь научной работой.
   - Будете здесь заниматься научной работой.
   - То, что вы предлагаете, не научная работа.
   - А что же особенное я вам предложил?
   Я покраснел.
   - То, что вы мне предложили!
   Тогда он спокойно спросил:
   - А почему вы не хотите это делать?
   Я ответил нервно:
   - Да разве я знаю! Не хочется, и конец.
   Священник снова устремил взор к окну. Вдоволь насмотревшись, он
возобновил прерванный разговор.
   - Не спорю, - сказал он, - что занятие, которое я вам предлагаю,
находится на известном рубеже... Полагаю, однако, что та область, в
которой действуем мы, я и моя комиссия, не должна ни у кого вызывать
рефлексов самозащиты. В особенности же та роль, которую я для вас отвел.
Роль интерпретатора. Попросту сотрудника, разъясняющего нам как материалы,
так и факты.
   Тут я попытался вставить слово. Он помешал мне.
   - Еще одно, - продолжал он. - Не думайте, что вы столкнулись с
человеком, консервативно настроенным. Мне близки многие ваши идеалы.
Признаю также, что в понимании общественных тенденций церковь допустила
ошибки. Значит, мы найдем общий язык. Да и цели наши и средства, если вы
решитесь в них вникнуть, окажутся близкими вам. Я в этом тоже уверен.
   Мы не куем в нашей комиссии никаких орудий борьбы. Не стремимся
раздувать конфликты. Мы ищем правду. Хотим изучить вашу действительность.
Действительность эта является фактом, образует новый компонент мира. Мы
это поняли и хотим извлечь отсюда окончательные выводы. Но, прежде чем к
этому приступить, нам надо выяснить многие детали, осмыслить свершившиеся
перемены-и в первую очередь те процессы, которые происходят на территории
чисто католических стран, таких, как ваша. От должного объективного
анализа явлений зависит будущее всего лучшего, что есть в человечестве.
   Мирос умолк. Я думал, что он хочет перевести дух. Нет.
   Теперь он ждал, что я отвечу. Не желая обидеть Мироса, потому что в его
рассуждениях звучали искренние ноты, я подхватил взятый им тон и начал ему
поддакивать. Щеки священника покрылись легким румянцем. Однако, когда ему
стало ясно, что, несмотря ни на что, я не согласен с его планом, он поднял
брови, так и застыв с выражением удивления и неудовольствия на лице.
   Анализ, конечно, нужен, только я дал ему понять, к чему у меня не лежит
душа. Ведь те доклады и материалы, о которых он говорил, следовало-как он
сам признал-организовать. Их нужно заказывать. Прямо или косвенно
воздействовать, чтобы у нас искали людей, которые будут их составлять.
   Голова священника Мироса снова пришла в движение. Он отрицательно
помотал ею.
   - По этой части вам ничего не придется делать, - сказал он.
   - Нет, право, не могу, - повторил я.
   - Жаль, - заметил священник. - Помимо всего, это было бы свидетельством
доброй воли. Вы ожидаете ее от нас, а со своей стороны не стараетесь пойти
нам навстречу.
   Он сразу заметил, что я смутился, и догадался о причинах моей
растерянности.
   - Содержание нашей беседы, - сказал он, - я сохраню в тайне. Никому не
передам. Ни о чем не тревожьтесь. Если наша беседа ничем не помогла вашему
отцу, то она ничем ему не повредила и не повредит.
   Он проводил меня до двери. На пороге попрощался, дружески пожав мне
руку. В коридоре я оглянулся, так как нетвердо знал, куда идти. Священник
Мирос стоял в дверях. Он помахал мне рукой. Я поклонился. Очутившись на
улице, я повернул налево.
   Потом пошел вниз ' до пьяцца Барберини, посредине которой красуется
фонтан Тритона. Здесь, у фонтана, я отдыхал в конце первого дня моего
пребывания в Риме. Сейчас я вспомнил об отце. Ровно три недели назад!
Либо, если угодно, столетия! Я вошел в бар-выпить кофе. Теперь я часто
испытываю в нем потребность. Иногда мне кажется, что без кофе я не смогу
сделать ни шагу. Двенадцать часов. Площадь забита автомобилями. Воздух
стал синим от выхлопных газов. Да и без того почти нечем дышать. Я пью
кофе и думаю. Вчера в бюро путешествий мне заявили, что на спальное место
Рим-Варшава я могу рассчитывать не раньше чем через десять дней и самое
меньшее - через неделю. Обратные билеты я купил еще в Польше. Но без
указания определенной даты. Попал я сюда в самый' разгар туристского
сезона. И следовательно, вынужден ждать. Но как быть: ждать или не ждать?
Я мог бы махнуть рукой на спальное место. Выйду в Катовицах, значит в
вагоне проведу только одну ночь. День, ночь и день. Но как раз днем-то и
тяжелее всего.
   Томиться с утра до вечера в раскаленном вагоне, в давке-да для меня
ничего хуже не придумать при моем нынешнем состоянии!
   Что представляет собой такое путешествие, я могу судить по нашей
поездке со священником Пиоланти в Ладзаретто, а ведь это под самым Римом,
езды-то, кажется, всего полчаса. Пожалуй, все-таки надо ждать спального
места. А если ждать, то обязательно ли в Риме? Не лучше ли где-нибудь на
пути, во Флоренции или Венеции? Осматривать эти города у меня нет охоты. В
моем настроении меньше всего меня привлекает туризм. Однако я знаю, что
дурное настроение пройдет. И едва оно пройдет, я начну упрекать себя,
почему не использовал удобной возможности, почему пренебрег удовольствием
тогда, когда оно мне не доставляло ни малейшего удовольствия. В таком
случае надо уехать через день, через два. Ну и, останавливаясь по пути в
разных городах, добраться до Кракова. Прежде чем пуститься в путь, самое
главное-остыть! Физически перестроиться, восстановить силы. Забыть о своем
поражении, о стоящей за ним нелепости, отвлечься от любых мыслей об отце.
Еще хватит времени на обдумывание того, как ему объяснить, что, собственно
говоря, произошло. А пока-точка! Ничего не желаю знать! Спокойствие любой
ценой. Тогда я покину Рим хоть и злой, но сохраняя ясное сознание и
способность вбирать в себя впечатления внешнего мира. Не могу же я ехать в
моем теперешнем состоянии, забившись, как собака, под лавку
железнодорожного вагона!
   В пансионате "Ванда" мне не больно хорошо. Но убираться оттуда не
стоит. Было у меня такое намерение, но я его отверг.
   Можно было бы вернуться в "Неттуно", где я поселился вначале.
   Я и от этого отказался. Паковать вещи, потом распаковывать, чтобы
снова, день спустя, запихивать все в чемодан, - бессмысленно. С виду
пустячное дело, тем не менее требует усилий. Даже на такую малость мне
теперь трудно отважиться, невзирая на то, что я замечаю резкую перемену в
отношении ко мне обитателей "Ванды", и меня это раздражает. Только
Малинский относится ко мне так же, как прежде. Для остальных я нуль.
   Пани Рогульская при встрече в коридоре или в передней ускоряет шаг.
Здороваясь, едва кивнет головой, и уже след ее простыл!
   Кидается к двери на кухню или к двери в свою комнату, притворяется,
будто очень озабочена чем-то или рассеянна.
   Поведение ее слишком ясно, чтобы я не заметил, и вместе с тем она
держится в таких границах, что причиняет боль, не обижая.
   Она и не думает грубить, по крайней мере я так считаю. Избегает меня,
вот и все. Точно так же, как и ее брат Шумовский. За столом он молчит. Мое
присутствие лишает его дара речи. На этот счет у меня нет сомнений.
Благодаря своему хорошему воспитанию или из деликатности он не желает
слишком обострять ситуацию и не разговаривает ни с кем. О посещении
"Аполлинаре"
   нет и речи. Раньше, когда я бывал занят, он несколько раз предлагал
составить мне компанию, теперь у меня сколько угодно свободного времени,
однако он молчит.
   В какой мере тут сказывается влияние прелата Кулеши, не знаю. Я готов
поверить, что не он навредил мне в курии. Но здесь, в пансионате, по всей
вероятности, именно он поносил моего отца. Несомненно, наша история широко
обсуждается во всей эмигрантской общине. И следовательно, во всех комнатах
постоянных обитателей пансионата "Ванда". Все здесь подчиняются мнениям
прелата. Должно быть, он наговорил с три короба, поэтому-то они и так
холодны со мной, и так сторонятся меня. К счастью, они знают от
Малинского, что я уезжаю. Ну и терпят.
   Меньше всего изменились наши отношения с пани Козицкой.
   Они никогда не были хорошими, могли, однако, стать еще хуже.
   В ее взгляде и так сквозило немало иронии, она могла стать еще более
колючей. Ничего этого не произошло. Без крайней необходимости пани
Козицкая не заговаривает со мной, из любезности не улыбается, но, увидев
меня, не удирает из комнаты. Не вскакивает со стула, притворяясь, будто
что-то вспомнила. Малинский тут ни при чем. Так я полагаю. Если бы она
считалась с его мнением, то с самого начала вела бы себя иначе. Я думаю,
она только из духа противоречия проявляет свое отношение ко мне иначе, чем
ее родственники. В сущности, она осуждает меня так же, как и они, считая,
будто я приехал в Рим по неправедному делу. Стадный инстинкт толкает ее в
ту же сторону, что и всех остальных. И если она повернулась ко мне не
спиной, а профилем-велика ли для меня разница!
   Впрочем, и в отношениях с Козицкой напоследок произошла заметная
перемена. Не по моей вине. Как раз вчера. Расставшись с Малинским после
визита к священнику Дуччи, я вошел в первое попавшееся бюро путешествий.
Небольшое помещение полно народу; американцы, англичане, испанцы и, что
хуже, руководители какой-то большой немецкой туристской группы-в течение
получаса они занимают всех служащих множеством своих проектов и дел.
Наконец от окошечка, к которому я устремился, меня отделяет только одна
женщина. Узнаю Козицкую. К сожалению, слишком поздно, чтобы отступить. Она
оборачивается и густо краснеет. Хотя она держит себя в пансионате
любезнее, чем ее тетка и дядя, я не знаю, как вести себя в данных
обстоятельствах, чтобы выдержать светский тон. По правде говоря, мы друг с
другом не разговариваем. Наконец она получила все справки. Я вздыхаю с
облегчением. Сейчас Козицкая уйдет. Нет, она оборачивается. Тогда я смотрю
на часы и, желая что-нибудь сказать, сообщаю:
   - Боюсь, что опоздаю к обеду.
   Она:
   - Нет. Мы не опоздаем.
   Служащий объясняет мне, что теперь очень трудно достать спальные места
на Вену и Варшаву, а я уголком глаза наблюдаю за Козицкой. Она меня ждет.
Сперва разглядывает огромные плакаты, призывающие вас посетить -разные
страны или соблазнительные для туризма местности. Морщит свой высокий лоб,
поджимает большой чувственный рот. Она красива. Ее маленький вздернутый
носик не гармонирует с ее вечно мрачным, нелюбезным настроением. Вдруг
наши глаза встречаются. Я подаю ей знак, что сейчас освобожусь. Она кивает
головой, подтверждая, что поняла меня. Но тут же исчезает из помещения
бюро. Теперь я ее вижу через огромное окно витрины. Козицкая не сводит
глаз с макета трансатлантического парохода, красующегося за стеклом.
Получив от служащего нужные сведения, я выхожу. Мы быстрым шагом идем к
остановке. Смотрим, не подъезжает ли троллейбус. Да, подъезжает.
Вскакиваем. За все время мы не произнесли ни слова. Но в троллейбусе нас
так стиснули, что мы смотрим прямо в лицо друг другу. Дальше хранить
молчание нам неудобно.
   Я спрашиваю:
   - Вы уезжаете?
   - Ведь вы слышали!
   - Я не слышал.
   - Стояли позади меня и ничего не слышали? Ну и ну!
   Я уверяю ее, что говорю правду. Но мои слова до нее не доходят, потому
что троллейбус делает поворот и дуга его со скрежетом трется о провода. Я
вижу, как шевелятся губы Козицкой. Начала фразы не слышу. А конец звучит
так:
   - ..и, значит, уезжаю.
   - В Польшу? - спрашиваю.
   - Нет! В противоположную сторону.
   Новая остановка-новая волна пассажиров, нас окончательно разъединяют.
Мы снова находим друг друга только возле собора Святого креста в
Иерусалиме, уже неподалеку от дома. В троллейбусе теперь пусто, и мы
занимаем свободные места.
   Садимся друг против друга. Козицкая нагибается и вдруг дотрагивается до
моей руки.
   - Я знаю, что вы все слышали, - говорит она. - И вам отлично известно,
куда я уезжаю. Если вы из деликатности отрицаете, будто слышали, спасибо,
и прошу вас продолжать в том же духе.
   Из ее слов я сделал вывод, что не следует с ней говорить об отъезде. Я
ответил, что, разумеется, не буду, и добавил, что мне нетрудно сдержать
обещание, поскольку мы все равно никогда друг с другом не разговариваем.
Тогда она уточнила свою мысль:
   - Я имею в виду, чтобы вы не говорили другим. Абсолютно никому.
   - Обещаю.
   - Руку?
   - Руку.
   Минуту спустя мы уже выходили на площади Вилла Фьорелли.
   На пути к пансионату мы обменивались, да и то изредка, замечаниями в
таком духе: "Жарко", "Мы все-таки поспели вовремя", "В обеденные часы
ужасно работает транспорт". После этого случая Козицкая тоже
изменилась-подражает пани Рогульской и пану Шумовскому. Из самолюбия.
Злится из-за того, что ей пришлось меня о чем-то просить. Боже мой! Здесь,
в "Ванде", меня сторонятся. Меньше ли, больше-мне-то совершенно
безразлично.


                                   XXII

   Не знаю, каким образом я вспомнил об этом письме. Отец дал мне его,
когда я приехал к нему в Торунь. Я взял у него тогда пакет для синьора
Кампилли и мемориал, а на третьем конверте стояла фамилия кардинала Чельсо
Травиа-декана трибунала Священной Роты. После долгих колебаний отец вручил
мне это письмо. Он не сомневался, что кардинал помнит его. Травиа в свое
время руководил "Аполлинаре". Приезжая в Рим, отец всегда являлся к нему с
визитом. Монсиньор Травиа тогда еще не был кардиналом. Теперь именно его
кардинальское звание смущало отца. Смущало до такой степени, что позднее,
когда я вернулся из Торуни в Краков, отец мне телеграфировал, что "письмо
к Травиа недействительно", а вскоре письменно объяснил причины. В двух
словах: кардинал Травиа слишком крупная фигура, и в Риме не принято
затруднять таких людей частными делами; к тому же само по себе рискованно
обходить тех, кто занимает более низкие должности.
   В