в судах каждой курии. К адвокатам этой категории принадлежал
Кампилли, проживающий в Риме. Но сколько таких же адвокатов, как он или
мой отец, выбирали для себя ту или иную провинциальную курию.
   Они выступали в ее судах чаще всего по делам об аннулировании брака и,
когда "казус", выражаясь профессиональным языком, осложнялся и, согласно
церковному праву, переходил на рассмотрение в Рим, - могли там выступать,
не прибегая к помощи ватиканских адвокатов. От этого выигрывали их престиж
и их финансы. Они обладали также привилегией передавать дело прямо в Роту,
которая для других была апелляционным судом, а для них-судом первой
инстанции. Они передавали дела. Рота для проведения следствия посылала их
местной курии, а курия, считаясь с тем, что дела прибыли из Рима,
относилась к ним с особым вниманием. Это опять-таки шло на пользу адвокату.
   Конечно, я совершенно зря объяснял это отцу де Восу, в таких вещах он
разбирался лучше, чем я. В какой-то момент я сравнил адвокатов Роты и
Сеньятуры с адвокатами, которые имеют право выступать в верховном суде, а
обыкновенных, консисторских, - с теми, кому разрешается выступать только в
административных коллегиях. Тут я прервал свою речь. Сперва до моего
сознания дошло, что, пытаясь разъяснить вопрос, я затемняю его, так как
пользуюсь терминами, которые незнакомы священнику де Восу.
   А потом я сообразил, что вообще напрасно его мучаю, поскольку все, что
касается папских трибуналов, ему и без того великолепно известно. Я
попросил извинить меня за ненужное отступление. На мои извинения он
ответил так же, как на вопросы:
   - Пожалуйста, продолжайте!
   Зато я четко и связно изложил суть конфликта между епископом
Гожелинским и моим отцом. Это уж верно. Без отступлений, без разбега, не
касаясь предвоенного периода и лет оккупации. Самое важное-дать
представление о нынешней ситуации. Об этом можно было рассказать в
нескольких словах. А именно: епископ Гожелинский лишил отца возможности
занимать ся своей профессией на территории епархии. Отец перестал ходить в
курию и выступать перед консисторией. Воспользовавшись полнотой власти,
которой обладает епископ во всех церковных вопросах на территории своей
епархии, Гожелинский фактически лишил отца не только положенных ему
специальных привилегий, но и обычных прав консисториального адвоката.
   Я сказал, что епископ человек злопамятный и темперамент у него кипучий.
Он вернулся из лагеря Дахау физически надломленным. но психически и
умственно не изменился. В первой же проповеди сразу наметил свою
программу, объявив, что остаток сил. которые ему сохранил бог, использует
для борьбы с его врагами. Он сказал также-и позднее не раз повторял, ибо
эта формула, по-видимому, пришлась ему по вкусу, - что всегда мечтал о
мученичестве, и в детстве и впоследствии, когда уже стал священником, но
для того, чтобы принять мученический венец, ему пришлось бы бросить
епархию. На старости лет, по божьей милости, ему не надо искать своих
палачей где-то далеко, они найдутся совсем рядом. Епископ дышал
ненавистью, произносил провокационные речи. Образ мышления у него был
средневековый. Дипломатичностью он не отличался. Жил как святой.
   Пользовался у людей большим уважением, особенно у тех, кто его мало
знал. Подчиненных он угнетал своей суровостью. С "мягкотелыми" был
беспощаден. А к "мягкотелым" он причислял всех, кто не разделял его
взглядов и не одобрял его тактики.
   Таких было мною среди духовенства-и з приходах, и в его курии. Епископ
их преследовал.
   В конце концов ему предложили покинуть Торунь и поселиться за пределами
епархии. Он на это не согласился. Ослушался.
   Однажды перед его дворцом остановилась машина. Епископа интернировали.
Он провел два года в маленьком городке на Люблинщине. После событий 1956
года он вернулся, ничуть не изменившись. Только еще сильнее возненавидел
"мягкотелых", которых застал на разных постах в своей епархии.
   Мой отец принадлежал к их числу. Пока епископ отсутствовал, власть
осуществлял избранный капитулом каноник Ролле, который без помощи моего
отца, наверное, растерялся бы в той обстановке. Он доверял отцу, а отец
уважал его. Они очень отличались друг от друга: отец-немножко космополит,
Роллечеловек простой, без взлета, но гуманный, здравомыслящий, что как раз
и сближало его с отцом. Как и отец, он не был политиком. Как и отцу, ему
не очень нравились новые порядки.
   Но Ролле, не в пример Гожелинскому, не считал все происходящее вокруг
сплошным безумием и обманом, пустой видимостью, которую, по словам
епископа, те или иные силы в один миг сотрут с лица земли. Напротив, по
его мнению, новая действительность есть нечто устойчивое, с чем, хочешь не
хочешь, надо считаться. За два года не было и дня, чтобы отец не посетил
Ролле или не готовил у себя дома какие-либо материалы для него.
   Вот в чем состоял грех отца, за который он теперь расплачивался.
   Когда вернулся епископ. Ролле сразу отстранили от всех дел в курии, а
перед моим отцом постепенно, мало-помалу закрылись двери канцелярий и
управлений в епископском дворце.
   Я кончил. Воцарилась тишина. Отец де Вое встал.
   - Мне уже пора. - сказал он. - Оставьте, пожалуйста, в дежурной комнате
свой адрес и телефон.
   Я чувствояал, что нельзя больше его задерживать и о чем-либо
спрашивать. На прощанье он быстро, легко прикоснулся к моей руке. При этом
добавил:
   - В случае чего я вас разыщу.
   Я остался один. Настроение неуверенности еще усилилось, когда я
очутился в первом зале. Один из многочисленных бюстов, стоявших здесь,
изображал кардинала Эрле. Раньше, подходя к указанной мне двери приемной,
я его не заметил. Теперь я сразу его узнал. Снимок этого бюста помещен в
монографин Эрлс, подаренной мне отцом. Крупный ученый, в свое время
префект Ватиканской библиотеки, он был автором монументального труда о
книгохранилищах апостольской столицы. В этом труде он исследовал также
происхождение термина рота применительно к папскому трибуналу. Его
трактовка получила признание. Мне же она показалась ошибочной. Теперь его
бронзовое сухое лицо с глазами без зрачков, как у греческих скульптур,
напомнило мне, что я забыл попросить у отца де Воса рекомендацию в
библиотеку. Кампилли от этого увильнул. Пока я был у де Воса, мысль о
библиотеке вылетела у меня из головы. Телефон и адрес я, по его совету,
оставил в дежурной комнате, хотя без особой надежды, и вернулся в "Ванду"
в подавленном настроении.


                                     V


   В пансионате меня ждало messaggio ' [' Весточка, послание (итал.).] от
четы Кампилли с приглашением к чаю. Из приписки к messaggio следовало, что
надо подтвердить свое согласие. Я позвонил и сказал, что приеду.
   Сообщил я об этом лакею, который взял трубку и от которого я узнал, что
"господа отдыхают". Пообедал я в столовой один, так как опоздал, и тоже
отправился к себе, чтобы, по итальяскому обычаю, лежа переждать самую
жаркую пору дня. К пяти я уже был у Кампилли.
   Лакей-на этот раз не в полосатой куртке, а в белой-провел меня в
гостиную слева от холла. Это был огромный зал со множеством зеркал и
подсвечников. На стенах полно картин, обивка стен золотисто-голубая. Такая
же обивка на массивной мебели в стиле барокко, по крайней мере на тех
диванах и креслах в одном углу гостиной, с которых сняли чехлы.
   Проводив меня сюда, лакей сообщил, что господа сейчас спустятся, и
ушел. Я принялся разглядывать гостиную и картины.
   На самой большой из них, современной, был изображен юноша на пороге
костела, а вокруг него группа солдат в папахах. Солдаты с
карикатурно-монгольскими чертами лица, стоявшие на первом плане, нацелили
штыки в грудь юноши. В глубине костела виднелась дарохранительница с
мерцающими серебряными святыми дарами. Знакомый мне аллегорический и
слащавый жанр живописи. Табличка на раме объясняла содержание картины. "II
martino d'Andrea Zgierski" '["Мученичество Андрея Згерского" (итал.).], -
прочел я. Да и без таблички я знал, о ком и^ о чем идет речь. Брат синьоры
Кампилли, урожденной Згерской, погиб при тех обстоятельствах, что
изображены на картине. Летом 1917 года, под Житомиром, его убили на
ступенях деревенской церквушки солдаты, дезертировавшие с фронта в глубь
страны. Я знал также, что синьора Кампилли уже много лет хлопочет о
причислении к лику святых ее брага, чью недолгую, тихую и, кажется, очень
благочестивую жизнь скрепила своей печатью смерть. Хлопоты ее продвигались
медленно. Отец говорил мне также, что кандидатура Згерского вряд ли
подойдет. У него были серьезные конкуренты с биографиями, сходными в
историческом и географическом аспекте, но более блестящими.
   Спустя одну-две минуты появились супруги Кампилли. Он держался
сердечно, свободно, его жена-натянуто, величественно; но она всегда была
такой. Я запомнил ее фигуру с детства-она выделялась среди других своим
высоким ростом и тем, что сильно выпячивала грудь. Теперь, как и прежде,
она держалась прямо. Однако рост ее не показался мне таким уж
поразительным. Зато я не помнил ее глаз, очень больших, черных, с умным,
хоть и неприветливым выражением. Она завела разговор по-французски.
Произнесла несколько фраз и, заметив, что язык этот доставляет мне
трудности, перешла на польский и в конце концов-на итальянский, после того
как Кампилли сказал несколько теплых слов о моем итальянском.
   С Кампилли я нашел правильный тон с первой минуты, а с синьорой
Кампилли нет. Хотя разговор с ней пошел по тому же руслу, что ранее с ее
мужем, но звучал по-иному, как бы повторял тот разговор в
холодно-церемонной форме. Она спрашивала про смерть матери, справлялась об
отце, отмечала наше сходство, но так безучастно, словно едва их знала, а
ведь это было неверно. В течение десяти лет, никак не меньше, всякий раз,
когда отец приезжал в Рим на несколько недель-часто вместе с моей матерью,
- он не расставался с четой Кампилли. Все четверо называли друг друга по
имени. Об этом свидетельствовали старые и новые письма и то последнее,
которое я привез синьору Кампилли от отца. Поэтому меня неприятно поразила
ее холодность. В особенности потому, что я догадывался, в какой степени
она исходит от характера синьоры Кампилли и в какой навязана принятой по
отношению ко мне линией поведения. Видимо, опасаясь, как бы я не
вообразил, будто она приехала специально ради меня, синьора Кампилли стала
подробно перечислять, какие причины побудили ее именно сегодня явиться в
Рим, хотя, казалось бы, нет ничего более естественного, чем время от
времени заглядывать домой, если живешь в получасе езды от Рима.
   Мраморный стол, за которым мы сидели, так и сверкалстолько на нем было
серебряных чайных приборов, вазочек, тарелок и корзиночек для фруктов,
печенья и конфет. Синьора Кампилли непрерывно меня угощала. Во всем, что
касается питья и еды, она была очень любезна. Но когда от семейных дел мы
перешли к вопросам общего порядка, она повела разговор в еще более
неприятном тоне. В библиотеку Ягеллонского университета поступает немного
эмигрантской прессы. Знакомые в Кракове и не в Кракове рассказывали мне
кое-что о своих спорах с поляками, живущими на чужбине. Поэтому мне были
известны их аргументы, взгляды и тон, с теми или иными оттенками,
неизменно, однако, ставивший людей, приезжающих из Польши, в положение
обвиняемых, ибо поляки-эмигранты осуждали все огулом. Хотя я ни словом не
обмолвился о положении у нас в стране, Кампилли, видимо, с первой встречи
понял, что я доброжелательный гражданин своей страны, и поделился своим
впечатлением с женой, - и вот теперь, еще до того как я что-либо высказал
на эту тему, в ее словах, адресованных мне, зазвучали едкие намеки. Еще до
приезда сюда у меня голова распухла от горячих дискуссий, в которых у нас
участвовали все поголовно.
   Сердце мое раздирали противоречия. Вероятно, поэтому, чем настойчивее
синьора Кампилли распространялась о наших делах, тем менее я склонен был
согласиться, что со своей предвзятой точки зрения она элементарно,
по-своему, права; меня прежде всего раздражало то, что она рассуждает о
Польше, как слепой о красках. Вначале я возражал, стараясь при этом скрыть
раздражение. Мне очень не хотелось восстанавливать ее против себя.
   Отец мне говорил, что она оказывает влияние на мужа и вообще пользуется
авторитетом в своей среде. Зная мою слабость к точной информации и мою
объективность, отец просил меня соблюдать величайшую осторожность в этом
отношении, поскольку тот мир, куда он меня посылал и где я должен был
уладить его дело, верит, будто правда известна только ему. К счастью,
синьор Кампилли пришел мне на помощь. Он сказал, улыбаясь:
   - Все приезжающие из Польши немножко заражены. Они не такие, как мы, и
не те, что были.
   - Не нее, - возразила синьора Камиилли. - Например, лани Весневич, мать
моего зятя, - пояснила она мне, - - гостившая у нас весной. Я раньше не
была с ней знакома, но уверена, что эта женщина осталась такой, как была.
   - Я говорю о молодежи. - заметил Камнилли.
   Они еще некоторое время спорили. Видимо, у них бывало много приезжих из
Польши, по преимуществу принадлежавших к бывшей помещичьей среде или к
католическим организациям.
   Одни, по терминологии синьора Калшилли, полностью зараженные, друше в
меньшей степени. Во всяком случае, перевес был не на сторож: тех, кто
нисколько не изменился.
   - Признаю, что это гак, - согласилась синьора Кампилли. - Попросту ваши
власти выпускают sex, кого считают надежными.
   Разве же это нс правда?
   - Оставь его в покое! - -Кампилли явно надоела эта тема. - Люди
меняются. Наступят другие времена, и они снова изменятся. - 1ут он
взглянул на часы и сообщил:-Шесть.
   Синьора Кампилли встала. Она извинилась передо мной: ей уже пора ехать
на заседание благот верительною общества. Мы вместе вышли в холл. Здесь
выяснилось, что хозяйку дома отвезет лакей, который на этот раз был не в
полосатой и не в белой куртке, а в серой с позолоченными пуговицами.
Синьор Кампилли оставался дома и задержал меня. Мне стало неприятно,
потому что сделал он это по знаку жены, не ускользнувшему от моего
внимания. Я догадался, что ей не хочется со мной ехать или показываться на
людях рядом со мной. Она предпочла подать мужу знак, вместо того чтобы, не
глядя на меня, сесть в машину и уехать. Однако получилось еще неприятнее.
   Мы перешли в кабинет. Кампилли понял, какие чувства я испытываю. Я
сразу это заметил. Тон его стал еще более сердечным. Но во время первой
беседы мы уже сказали друг другу все, что могли сказать, и теперь разговор
не клеился. К счастью, мне на помощь пришел отец де Вое, вернее, мой
утренний визит к нему, о котором я и принялся рассказывать.
   - Ах, значит, он тебя сразу принял, - оживился Кампилли.
   Он еще больше обрадовался, узнав, что я разговаривал с де Восом почти
два часа.
   - Это очень хорошо, - повторил он несколько раз. - Очень, очень хорошо.
   Я пытался пересказать ему, о чем я говорил, но Кампилли слушал совсем
невнимательно. Зато его интересовали любые подробности, касающиеся
поведения де Воса, и он заставил меня как можно точнее их описать. То, что
мне казалось случайным, мелким, для него было полно значения. И наоборот.
Ни малейшего значения он не придал столь взволновавшему меня факту, что де
Вое никак не комментировал мои слова. Де Вое ничего не сказал о моем отце,
не выразил своего мнения о его деле.
   Кампилли считал, что это тоже не имеет значения. Важно то, что он велел
оставить номер моего телефона.
   - Знаешь, чего я боялся? - признался Кампилли. - Как бы он не отослал
тебя в коллегию адвокатов Священной Роты или прямо в Роту, по уставу.
   - К монсиньору Риго?
   - Не к монсиньору Риго. а в Роту, не к определенному лицу, а в
ведомство. И это означало бы, что он умывает руки.
   Обе эти фразы он произнес медленно, ставя акцент на словах "ведомство",
"определенное лицо".
   - Если бы он тебя направил прямо к монсиньору Риго, было бы еще лучше.
Ты сослался бы на де Воса, и, таким образом, он как бы шефствовал над
тобой во время беседы с Риго. Однако довольствуйся достигнутым. Он тебя не
сплавил. Не отстранился oi дела твоего отца.
   Это разъяснение меня обрадовало. Но от дальнейших рассуждений Кампилли
меня попеременно кидало то в жар, то в холод.
   Свои мысли он излагал без стеснения, полагая, вероятно, что его
недавняя осторожность уже потеряла актуальность. Однако я нервничал, мне
трудно было полностью разделить его позицию.
   - Это хорошо, очень хорошо, - говорил Кампилли, - признаюсь тебе, что у
меня были серьезные опасения. Дело твоего отца очень деликатного свойства.
В игру вступает епископ, одного этого уже достаточно. И к тому же особое
положение епархии-она находится не здесь, у нас, а по ту сторону! Да,
закон, безусловно, на стороне твоего отца. Но что с того! Ведь на спор, о
котором мы говорим, никто не станет глядеть под этим углом. Спор
разыгрывается в вопиюще сложных условиях, тут примешана и политика, и не
только политика; так что естественный импульс, импульс здравомыслящего
человека, которого хотят втянуть в эту кляузу, побуждает его быть подальше
от нее. Я такой же адвокат, как и твой отец; защищая твоего отца, я
защищаю свои права согласно инстинкту профессиональной солидарности. И все
же поверь мне, что, если бы не дружба с твоим отцом, старая, крепкая
дружба, я поспешил бы отделаться от тебя, явись ты ко мне в качестве
незнакомого молодого человека, сына неизвестного мне коллеги. У меня
прочное положение в Ватикане, я не лишен адвокатского нерва, и, несмотря
на это, я повел бы себя именно так, как сейчас откровенно тебе о том
говорю.
   На этом он закончил свое рассуждение-вероятно, потому, что заметил мою
растерянность. Он полез в шкафчик с напитками и не поленился сходить на
кухню за рюмками. А затем еще раз подвел итог своим впечатлениям.
   - Ты поставил ногу в стремя. Ты пока еще не сидишь в седле, еще не
едешь, и неизвестно, куда приедешь, но нога твоя в стремени.
   Потом мы с четверть часа говорили о других вещах. О пансионате "Ванда",
об отношении синьоры Кампилли к приезжим из Польши, в частности о том, как
она отнеслась ко мне, и, наконец, о Ватиканской библиотеке. Что касается
пансионата, который Кампилли в прошлый раз хвалил, то теперь он осудил мой
выбор. В пансионате он никогда не был, однако слышал о нем, да и с его
владельцами время от времени встречался.
   Кампилли советовал мне от них переехать, выбрать отель получше и не
такой скучный. Его беспокоило, что из-за "Ванды" у меня сложится ложное
представление о Риме и будет испорчено впечатление от поездки.
   - У пансионата безупречная репутация, - говорил он. - Иногда даже
полезно пожить под столь почтенной крышей. Но в твоем положении это не
обязательно.
   О жене он сказал:
   - Она, безусловно, относится к тебе так же сердечно, как и я, и при
обычных обстоятельствах показала бы тебе это. Но в твоем положении ты
должен понять ее настороженность. Она и католичка, и полька. Впрочем, я
передам ей наш разговор.
   Многого это не изменит, но по крайней мере она убедится, что я был
прав, уверяя ее, что она может тебя принять в своем доме.
   Затем он дал мне записку в Ватиканскую библиотеку-после того, как
узнал, что я от волнения забыл попросить об этом отца де Воса. Я его от
всего сердца благодарил.
   - Нет ничего проще, - сказал он. - Дон Паоло Кореи, от которого зависит
допуск в библиотеку, мой хороший знакомый. Я направлю тебя лично к нему, -
добавил он и весело рассмеялся, видимо вспомнив, что он мне говорил о
разных способах обращения с просителями.


                                    VI

   "Дон - значит священник", - думал я, вспоминая, что в различных
итальянских новеллах и романах это словечко присоединяется к именам
приходских священников и викариев. Однако на следующее же утро, придя в
библиотеку, я увидел в указанной мне комнатке пожилого господина в черном
костюме, с розетками двух орденов в петлице, заметил большой перстень с
п