Торуни отец несколько раз повторил, что я обо всем должен
советоваться с Кампилли; поэтому в ответном письме я спросил, не стоило ли
на месте узнать мнение Кампилли. Отец ответил, что вопрос этот он еще раз
продумал и твердо стоит на своем.
   Тогда я решил, что отец и монсиньор Травиа, вероятно, недолюбливали
друг друга. У отца была чувствительная струнка: ему хотелось всем
нравиться. Даже убедившись в чьем-то недружелюбии, он неохотно в этом себе
признавался. Если моя догадка верна, то письмо не имеет никакой ценности.
Если же неверна-я имею в виду, что кардиналам действительно ни при каких
обстоятельствах не следует надоедать, - то письмо может принести вред.
Таким образом, я совершенно забыл о нем.
   Я захватил его в Рим случайно, просто оно лежало вместе с другими
материалами. Поселившись в "Ванде", я брал письмо с собой всякий раз,
когда уходил в город. Я давно бы уже его уничтожил, оно сохранилось только
потому, что я засунул его в конверт с различными черновиками, служебными
бланками отца с его подписью и первым экземпляром мемориала, касающегося
спора с епископом Гожелинским. Вначале, готовясь к визитам, я заглядывал в
мемориал. Потом перестал, потому что знал почти наизусть все десять
страниц машинописного текста. Но, конечно, мемориал еще мог пригодиться.
По крайней мере до вчерашнего дня!
   Письмо к кардиналу было короткое. Оно занимало три четверти страницы и
содержало просьбу принять меня и выслушать. Просьбу свою отец изложил
витиевато и раболепно. Ни единым словом не упоминал о деле. Глагол
"выслушать", дважды повторяющийся в письме, однако, не оставлял сомнений в
том, что отец имеет в виду нечто весьма для него существенное. После
разговора со священником Миросом я часа два просидел в баре на пьяцца
Барберини, размышляя обо всем, с чем столкнулся в Риме, но не вспомнил о
письме. И всю остальную часть дня тоже.
   А вечером, уже собираясь лечь, я, как обычно, выложил содержимое моих
карманов на столик у окна, взял в руки бумаги, которые постоянно ношу при
себе, чтобы не вводить в искушение обитателей "Ванды", - и вот тут стал
внимательно разглядывать письмо к кардиналу, проверяя, в каком оно
состоянии, не слишком ли истрепалось.
   И, уже лежа в кровати, вплоть до рассвета я думал: пойти или не пойти?
Запрет отца уже не имел значения, раз отпали все предпосылки, с которыми
стоило считаться: будто в Роте обидятся, будто я задену Кампилли, будто
так поступать не принято! Ну и что? Хуже того, что случилось, ничего быть
не может. Другой вопрос: захочет ли кардинал меня принять? Согласится ли
на аудиенцию, коль скоро он с самого начала передал дело моего отца в руки
монсиньора Риго? Я знал, что кардинал очень стар, ему далеко за
восемьдесят, такими стариками чаще всего управляют домочадцы или
подчиненные, а для них мой отец, наверное, некое отвлеченное лицо, не
пользующееся в курии доброй славой.
   Эти люди встанут мне поперек дороги. Что касается кардинала, то у меня
тоже не могло быть никакой уверенности, что он заинтересуется моей особой.
На каком основании? Только потому, что я приехал из Польши? По мнению
Малинского, это имело свое значение. Он уверял, что людям из курии редко
предоставляется возможность непосредственно столкнуться с кем-либо из нас.
Он даже высказал предположение, что священник де Вое или монсиньор Риго не
приняли бы меня так быстро, если бы их не побуждало к тому любопытство.
Допустим. Но разве из этого следует, что кардинал Травиа тоже проявит
любопытство? Не говоря уже о том, что сам по себе такой взгляд на вещи не
очень приятен, да и мало что хорошего сулит.
   Утром я встал, надел темный костюм, взял такси и попросил отвезти меня
к палаццо делла Канчеллерия. Туда, где помещается Рота и трибунал
Сеньятуры. Я знал, что второй этаж дворца занимают кардиналы. По всей
вероятности, там живет и кардинал Чельсо Травиа. Держа перед собой письмо,
я постучал в маленькое окошечко к швейцару. Он открыл окошечко и протянул
руку за письмом.
   - Нет, я должен передать письмо лично, - сказал я. - Здесь ли живет его
преосвященство кардинал Травиа?
   - Да. Письмо надо передать секретарю.
   - Я прошу аудиенции. В Риме ли находится теперь кардинал?
   - Да. Но уезжает. Послезавтра.
   Я помертвел. С утра я боролся с собой, через силу заставил себя сюда
идти. Единственный смысл предполагаемой аудиенции был в том, что я смогу
вернуться в Польшу с чистой совестью, исчерпав все возможности. Раз
кардинал уезжает, то эта последняя возможность отпадает сама собой,
избавляя меня от унижений, от угрозы нарваться на отказ. Мне не нужно
затрачивать усилий-либо напрасных, либо окончательно запутывающих дело.
Значит, я должен почувствовать облегчение. А между тем как раз напротив.
Внизу мелькнула сутана. В ворота вошел высокий широкоплечий священник. Я
прижался к окошечку швейцарской, с перепугу решив, что сюда идет монсиньор
Риго. Но это был не он. Тем временем швейцар поднес к уху трубку телефона,
докладывая обо мне. Я услышал:
   - Пришел иностранец с письмом к его преосвященству.
   А мгновение спустя он обратился ко мне:
   - Вас просят наверх.
   Мы поднялись в лифте на второй этаж. Лифт был маленький, темный,
находился в углу того самого монументального по размерам двора, который
привел меня в такой восторг после удачного разговора с монсиньором Риго.
Наверху у лифта меня ожидал человек, одетый во все черное, в коротких
штанах и чулках. Я представился и, здороваясь, протянул ему руку. Он
смутился и едва к ней прикоснулся. Тогда я сообразил, что это служитель.
   - У меня письмо к его преосвященству, - сказал я.
   - Знаю, пожалуйте. Сейчас вас примет секретарь его преосвященства.
   Он указал мне на кресло. Большое, музейное. Письмо, не выпуская из рук,
я держал на коленях. В просторном зале, где я очутился, было холодно, но
меня прошиб пот. В моих вспотевших руках конверт, и без того уже не первой
свежести, еще больше измялся. Я опустил руки на поручни кресла, изо всех
сил сжимая пальцами эбеновые львиные головы. Служитель неподвижно стоял
поодаль. Я тоже сидел не шевелясь в своем кресле и смотрел вперед, в
гигантское окно, до половины заслоненное тяжелыми малиновыми портьерами.
Здесь царила тишина, как и в соседнем зале-дверь туда была приоткрыта.
Несколько минут спустя до нас донесся нежный звон колокольчика. Я понял,
что меня вызывают, и посмотрел на служителя. Он кивнул головой.
   Зал, куда я вошел, был больше, чем первый. Его заполняла рассчитанная
на такие масштабы мебель. Я огляделся. У одного из окон стоял письменный
стол. За ним сидел священник с красивым молодым лицом и ничего не
выражающими глазами и не сводил с меня взгляда все время, пока я проходил
через гигантские покои, стараясь держаться по возможности ровно и
естественно. Наконец я у цели. Я назвал фамилию и должность отца. сообщил,
что привез от него письмо, и пояснил, что в связи с содержанием письма я
со всем смирением решаюсь просить его преосвященство об аудиенции.
   - Будьте любезны вручить мне это письмо, - сказал священник.
   Я протянул ему конверт. Он оглядел его с обеих сторон.
   - Письмо открыто, - заметил он. - Не хотите ли его запечатать?
   - Нет-нет, - возразил я. - В письме содержится только просьба об
аудиенции.
   - Вы, кажется, прибьиш в Италию из-за границы. Откуда именно?
   - Из Польши.
   Священник записывал мои ответы. Перед ним леж^л блокнот.
   Писал он шариковой ручкой, которую держал за самый кончик, как
кисточку, едва прикасаясь к бумаге. Он спрашивал, слушал и аккуратно
вносил в блокнот все нужные данные. Вопросы он ставил так, что на них
приходилось отвечать кратко и по существу, не иначе. Когда я сообщил о
себе сведения общего порядка и стал по буквам произносить свою фамилию,
как всегда поступаю, сталкиваясь с итальянцами, он прервал меня, сказав,
что знает мою фамилию. Я перешел к изложению сути дела, и он отложил перо
в сторону. Тогда я понял, что и это все ему известно. Я отвечал стоя.
Священник не попросил меня сесть, хотя два кресла для посетителей были
придвинуты вплотную к столу. Последний вопрос звучал так:
   - Когда вы намереваетесь покинуть Рим?
   - Меня задерживает в Риме только надежда на аудиенцию.
   Я пояснил, почему пришел сюда так поздно, и рассказал, как трудно мне
было решиться просить аудиенции, но я превозмог себя, убедившись в
бесплодности ранее предпринятых мер. Тем не менее я по-прежнему понимаю,
сколь дерзкой является моя просьба, и знаю, как дорого время кардинала.
Священник так же спокойно выслушал мои объяснения, как и мои ответы. Он не
сказал ничего сверх того, что было необходимо, и ничего, ни единого
словечка, от своего имени. Только в этом месте нашего деловито-сухого
диалога он перебил меня таким' замечанием:
   - У его преосвященства найдется время для всего, что он сочтет нужным.
Вопрос не во времени.
   Молодой священник смотрел на меня стеклянным, пустым взглядом, в его
глазах не было ничего живого, ни искорки сочувствия. У меня не могло быть
сомнений в том, что он не выскажется в мою пользу. Я чувствовал, что мне
откажут. Сам не знаю, то ли потому, что я хотел, чтобы мне подсластили
пилюлю, то ли совершенно машинально, я напомнил себе и ему:
   - Его преосвященство послезавтра уезжает!
   Тогда я увидел, что плечи священника слегка вздрогнули. Он едва-едва,
почти незаметно, повел ими и протянул руку к большому изящному
колокольчику. Взял его ручку за самый кончик, так, как брал перо,
собираясь писать, и позвонил. В дверях показался служитель.
   - Проводите, пожалуйста, синьора к лифту. Синьор явится к нам за
ответом в пять часов. - Только после этого он обратился ко мне:-В пять.
   Он кивнул головой. Я ответил тем же. За дверью, уже направляясь к
лифту, я на мгновение еще раз его увидел. Он не тронулся с места. Сложил
руки, осторожно шевеля пальцами, и ничего не выражающими глазами
поглядывал в мою сторону.
   Вряд ли он меня видел. Казалось, он о чем-то задумался.
   Вернувшись сюда в пять, я его не застал. За тем же письменным столом
сидел другой священник-плотный, подстриженный ежиком. Услышав мой вопрос,
он тут же потянулся к изящному колокольчику, ручка которого изображала
нераспустившуюся лилию. Оказалось, что колокольчик служил также прессом.
Под ним лежало несколько листков из того блокнота, куда молодой священник
сегодня утром заносил данные обо мне и о моем деле.
   Священник, сидевший теперь за столом, порылся в бумажках, достал один
листок и показал мне. Увидев свою фамилию, я сказал.
   - Да, это я.
   Тогда священник сообщил, что кардинал Травиа примет меня.
   - В котором часу? - спросил я.
   Священник внимательно просмотрел все листки, которые извлек из-под
колокольчика. Потом уложил их веером, как игральные карты. Он долго
раскладывал их, меняя порядок. Мой листок к ним не присоединил.
   - Очевидно, уже не сегодня, - сказал он наконец. - Но на всякий случай
загляните к нам, пожалуйста, около семи. А если сегодня ничего не выйдет,
пожалуйста, справьтесь завтра в десять.
   Тогда я спросил, нельзя ли позвонить к нему по телефону.
   Поступил я так из опасения, что в конце концов встречу монсиньора Риго,
если слишком часто буду здесь вертеться.
   - У нас не принято, чтобы просители по телефону добивались аудиенции, -
наставительно заметил священник. - Зайдите, пожалуйста, сами.
   Я был уже в дверях, когда он окликнул меня. Таким образом, я второй раз
прошагал через гигантский зал и снова встал перед письменным столом.
Священник только теперь внимательно поглядел на меня, потому что раньше
был поглощен исключительно листками.
   - Пожалуйста, тщательно подготовьтесь к аудиенции, - сказал он. -
Постарайтесь говорить сжато, ясно и не волнуясь.
   - Понимаю, - ответил я. - Буду держать себя как надо.
   Однако на следующий день, уже далеко после полудня, когда меня наконец
вызвали к кардиналу Травиа, сердце у меня бурно заколотилось. В пансионате
я записал все, что надо сказать, и выучил наизусть. Мой взгляд на
аудиенцию не изменился. Я не обольщался, ничего от нее не ждал. И все-таки
мне хотелось, чтобы и это осталось позади. Сердце у меня стучало. Ожидание
аудиенции, тянувшееся уже сорок часов, было для меня немалым испытанием.
Когда я исправлял стиль и уточнял текст подготовленной мною речи, по телу
моему пробегали мурашки. Меня била дрожь, когда я приближался к дворцу
Канчеллерия, и холодело сердце всякий раз, как я переступал порог
апартаментов кардинала Травиа. Более всего я опасался встречи с
монсиньором Риго, но так и не наткнулся на него. Ни в воротах, ни здесь. В
обоих залах почти всегда было пусто. Один только раз я увидел в том,
первом, зале, где находился служитель, двух посетителей, одетых, как и я,
в темные костюмы. Они неподвижно сидели друг подле друга на диванчике и
молчали. Впрочем, я едва разглядел их на большом расстоянии, с другого
конца огромного зала. Да и длилось это одно мгновение, пока служитель
выпроваживал меня, так как час аудиенции еще не был назначен. А так, кроме
священников, которые меня принимали, никого. И всегда та же самая мертвая,
застывшая тишина.
   Молодой священник, с которым я говорил в первый день, проводил меня в
покои кардинала и тут же удалился. Здесь бьию довольно темно. Обыкновенная
конторская лампа с зеленым абажуром освещала столик, похожий на
больничный, - такой, на котором подкатывают к кроватям еду. Незнакомый мне
священник как раз теперь его отодвинул. Сам кардинал сидел в большом
удобном кресле, обитом цветным кретоном. Человек очень преклонного
возраста, он был худ старческой, птичьей худобой. На голове-остатки волос,
желтоватые, вьющиеся. Отодвинув столик, незнакомый мне священник стал
возле кардинала. А по другую сторону стал второй, которого я видел раньше,
- плотный, остриженный ежиком. Я подошел и склонился к руке кардинала,
лежавшей на поручне кресла, он не пошевелил ею; и только после того, как,
коснувшись губами большого перстня, я выпрямился, кардинал поднял руку и
сухим искривленным пальцем указал на что-то находившееся позади меня.
Табурет. Его придвинули поближе к кардиналу. Я сел.
   Священник, стоявший слева от кардинала, типичный итальянец с юга,
черноволосый и смуглый, дотронулся до моего плеча и произнес несколько
слов, но так тихо, что я ни одного не расслышал. Однако я угадал смысл
сказанного: надо начинать.
   Ну, я и начал. Первые фразы прозвучали нескладно. Но только первые,
потому что я взял себя в руки. В дальнейшем я говорил гладко, спокойно. И
все-таки черноволосый священник раза два прерывал меня. Он отрывался от
кресла и, нагнувшись, шептал: "Немножко громче". К счастью, его замечания
не сбивали меня. Я читал свою речь как урок, чувствуя на себе взгляд всех
троих. А я смотрел в глаза кардинала, усталые и сонные. Он слушал меня.
Голова у него была слегка скошена и рот чуть приоткрыт. Священники,
стоявшие возле его кресла, тоже внимательно вслушивались в мои слова.
Вдруг старший из них-тот, плотный, с подстриженными ежиком волосамисложил
руки на груди и, выпрямившись, вскинул голову и устремил взгляд в потолок.
Длилось это всего несколько секунд.
   Потом он принял прежнюю позу и снова посмотрел на меня. В заключение я
сказал:
   - Вот и все дело, которое я позволил себе предложить милостивейшему
вниманию его преосвященства.
   После этой ничего не значащей фразы я встал и низко опустил голову.
Когда же я ее поднял, то увидел, что кардинал шевелит губами. Сперва они у
него шевелились совсем беззвучно. Потом я услышал голос-высокий, чистый,
детский. И слова. Обращенные не ко мне, а к смуглому темноволосому
священнику:
   - Он учится в Риме?
   - Нет, ваше преосвященство, он приехал только по своему делу.
   - Но в Риме изучает церковное право.
   -Его отец учился у нас. В "Аполлинаре".
   Затуманенный взгляд старых коричневых глаз кардинала устремился ко мне
и на мгновение задержался на моем лице.
   - Ага, вспоминаю. Он даже похож.
   Он снова повернулся к священнику, которому задавал вопросы:
   - А отец где? Жив?
   - Жив, ваше преосвященство, прислал к нам сына по своему делу.
   - Откуда?
   - Из Польши, - сказал я. - Я приехал из Торуни.
   Священник, стоявший справа от кардинала, жестом попросил меня
помолчать. А сам уточнил мои слова:
   - Из торуньской епархии, подчиненной познанскому архиепископату.
   - Да-да, - прошептал кардинал, - вспоминаю.
   Он умолк. После данного мне указания я тоже молчал.
   Священники ждали. Прошло секунд пятнадцать тишины. Никто не
шевельнулся. Наконец кардинал тем же жестом, что и раньше, пригласил меня
сесть.
   - И скажи мне еще, дитя, как там у вас?
   - Стало лучше, - ответил я.
   - А почему? - спросил кардинал.
   Я снова почувствовал на себе его взгляд. Впрочем, кардинал почти
неотрывно смотрел в мою сторону. Но не всегда меня видел. Только время от
времени глаза его приобретали сосредоточенное выражение. Тогда мне
казалось, будто он снимает очки с мутными, дымчатыми стеклами и пытается
проникнуть взором в самое мое нутро. Я тоже постарался сосредоточиться,
чтобы ответить на его вопросы точно и понятно. Едва я заговорил, оба
священника пододвинулись ко мне. Теперь они стояли по обе стороны от меня.
Кардинал не шевелился. Несколько раз он прерывал меня. Один раз он сказал:
   - Прекрасная страна. Хорошая страна. И столько, столько ей выпало
страданий в войну.
   А в другой раз он пытался вспомнить, когда же это он был в Польше, но
не смог, пока ему не пришел на помощь один из священников-видимо, большой
знаток его биографии. Кроме того, кардинал время от времени повторял:
"Понимаю, понимаю".
   Но лишь изредка. Я говорил с трудом. Как я ни стремился излагать свои
мысли ясно и логично, это не всегда мне удавалось.
   Я догадывался, что плохо объясняю некоторые вещи, пользуясь терминами,
непонятными здесь, либо же затрагиваю темы, касаться которых
необязательно. Тогда мне на помощь приходили священники. Едва слышным,
голосом они советовали мне выразить яснее ту или иную мысль или тихо
подсказывали недостающие слова. Священники ловко вмешивались в дело и в
тех случаях, когда я отклонялся от темы, - они слегка сжимали мне плечо.
Не знаю, как бы я выкарабкался без их помощи, особенно важной в те
моменты, когда взгляд кардинала терял остроту и затуманивался. Меня это
смущало. И добавлю, что смутить меня было нетрудно. После вступительного
диалога кардинала со священником относительно моей особы я поддался
чувству полнейшей безнадежности. Чего я мог ожидать от этого старого
человека, в голове которого все спуталось? Сосредоточенный взгляд
кардинала на минуту-другую придавал какой-то смысл нашему разговору. Но
только на минуту-другую. Когда я кончил, кардинал слегка выпрямился в
кресле и опустил глаза. Священники вернулись на свои прежние места. А он
сидел в одной позе, ничего не говоря, не шевелясь. Наконец снова раздался
его голос-детский, звонкий. Вопрос, обращенный к смуглому священнику.
   - Он возвращается на родину?
   - Возвращается. Приехал к нам лишь ненадолго.
   - Хорошо. Хорошо. Но с чем он вернется от нас в свою далекую, далекую
страну, которая так много, так много пережила?
   Кардинал оторвал взгляд от пола. Во второй раз глаза наши встретились:
мои-полные ожидания, его-внимательнососредоточенные.
   - Неужели он вернется ни с чем? Неужели он вернется с пустыми руками в
страну, где бушуют идеи и страсти, которые мы не способны даже понять?
Пламя этих страстей по нашей вине захватило молодежь, ибо мы оттолкнули
ее. Пламя разгорается.
   восстанавливая молодых против нас, стариков, и, признаюсь, с горечью
бия себя в грудь, восстанавливает вполне справедливо.
   Но, целясь в нас, они одновременно целятся в самые святые идеалы. В
сладостный мир на земле и взаимную любовь между людьми, в благую весть,
возвещенную нам две тысячи лет назад, которую мы, старики, в последние
годы не отстояли, ибо мы отстаивали се эгоистически, трусливо.
   В первый момент, в особенности когда кардинал выразил тревогу по по